Я уничтожил Америку

Глава 3

Посёлок городского типа «Звёздный», закрытое административно-территориальное образование. Особняк профессора Степанова.

Началось моё обучение. Да уж, на старости лет пришлось сесть за парту. Причём учили как днём, так и ночью. Я сквозь сон слышал глухое бормотание из работающей колонки.

Меня готовили к переходу в прошлое…

Это только кажется, что перешёл, осознал себя и помчался на Красную площадь трескать мороженое по десять копеек. На самом же деле меня пичкали информацией по каплям, словно пытались влить в голову целое море знаний через крошечную воронку.

Небольшая комната, в которой я спал в редкие часы отдыха, была комфортнее тюремной хаты, но высокий забор с камерами по периметру напоминал, что сбежать отсюда будет гораздо труднее. Но бежать я и не собирался. Некуда, да и незачем.

Первые дни были адом. От обилия информации я порой даже путал Ленина с Брежневым, пятилетку с девчонкой-семилеткой, а «Белый лебедь» у меня начал ассоциироваться с балетом, а не с тюрьмой. Преподаватель, суровый мужчина с лицом, будто высеченным из гранита, хмурился и повторял:

— Товарищ, вы в Союзе таких ошибок не сделаете. Там за это не ругают — там за это сажают.

По вечерам мне включали записи речей партийных работников и Брежнева. Их тягучее, монотонное бормотание стало моим ночным кошмаром. Я засыпал под «дорогие товарищи» и просыпался оттого, что сам во сне бубнил: «Экономика должна быть экономной».

А ещё были практические занятия. Меня заставляли стоять в очереди за пивом, хлебом, овощами (пусть очередь и учебная, но ругались там от души, чуть ли не до мордобоя), разговаривать с органами и даже пить советское шампанское из гранёного стакана — «как положено». Однажды я неудачно пошутил про дефицит, и мой наставник, бывший чекист, холодно сказал:

— В 1974-м за такую шутку вас бы вызвали «на беседу». А в 1937-м — расстреляли. Учтите.

— Уж и пошутить нельзя, — покачал я головой.

— Вам нужно знать, что и когда говорить. И это будет полезно как для вашей безопасности, так и для вашего же блага, — отрезал наставник, закуривая «Беломор». — В Союзе шутки — это вам не нынешние мемчики в интернетике. Здесь каждая оговорка может стать волчьим билетом. Или того хуже.

Я быстро научился держать язык за зубами. Но не это было самым сложным.

— Вы идёте по улице. К вам подходит человек в штатском. Ваши действия?

Я неуверенно пробормотал что-то про вежливость и соблюдение законов.

— Неправильно! — рявкнул инструктор. — Первое: никакой инициативы. Отвечайте ровно то, что спросили. Второе: никаких подробностей. Третье: если спросили документы — показываете. Если не спросили — молчите. Четвёртое: ни в коем случае не улыбайтесь. Это подозрительно. Вас пригласили домой на чай. Что скажете?

Я растерялся:

— Спасибо, конечно…

— Неверно! — перебил меня инструктор. — Сначала вежливо откажитесь. Потом подумайте несколько секунд и согласитесь. Никуда нельзя ходить сразу и резко. Любые ваши поступки могут внимательно изучаться, взвешиваться и интерпретироваться.

И так день за днём в меня вплетали нити ушедшей эпохи — факты, даты, мелкие, но такие важные детали быта, уже стёршиеся в памяти. В юности мы редко замечаем эти крупицы времени, как не замечаем пыльцы на крыльях пролетающей бабочки. Некогда! Тогда мысли мои были заняты куда более приземлённым — как набить желудок дарами колхозного рынка. Или как заполучить улыбку румяной девушки после вечерних танцев под зажигательные звуки духового оркестра.

Особенно трудно давалось постижение той невидимой паутины, что опутывала советское общество — тончайшие нити социальных связей, незримые границы между «товарищем» и «гражданином», между рабочим в замасленной спецовке и интеллигентом в потёртом пиджаке. Приходилось учиться читать между строк «Правды» так, как монахи средневековья читали потускневшие фрески на стенах соборов — улавливая каждый намёк, каждую тень смысла.

Венцом подготовки стали испытания духа. Меня погружали в ледяные воды стресса, имитируя допросы с пристрастием, ночные обыски, исчезновения близких. После каждого такого урока инструктор, похожий на старого лесника, что знает все тропы в чаще, разбирал со мной каждое слово, каждый жест, каждый вздох — вытачивая из моего «я» новый ключ, способный открывать двери в прошлом.

Постепенно я начал ощущать странное превращение — будто кожа моя пропиталась запахом дешёвого табака «Примы», а в ушах навсегда поселился скрип трамвайных колёс по рельсам. Каждый прожитый день семидесятых годов оседал во мне, как известковые отложения в старом чайнике. С цветочком на эмалированном боку. Я уже понимал — назад дороги нет, и в этом новом-старом мире придётся играть по жестоким правилам, где неверный шаг может стоить не только карьеры, но и жизни.

Но были в той эпохе и светлые моменты — когда сквозь толщу лет я различал в глазах прохожих ту самую искреннюю веру в завтрашний день, что светилась, как незатемнённые окна в военное лихолетье. Люди тогда знали цену стабильности — пусть и скудной, но предсказуемой, как смена времён года. В их разговорах ещё жила романтика великих строек, та самая, что позже превратится в ностальгическую дымку для уставшего от перемен поколения.

А мороженое за десять копеек… Оно действительно было вкуснее. Возможно, оттого что в каждой вафельной крошке чувствовался вкус той, уже невозвратной простоты.

Казалось бы, что всё просто, но… Но иногда, в редкие тихие моменты перед сном, ловил себя на мысли: а ведь в людях того времени была своя правда. Грубая, неуклюжая, но настоящая. Не то что потом, когда всё стало тоньше, хитрее… и пустее.

Вспомнив о фильме «Назад в будущее», я попросил сводки спортивных матчей за те года. А также розыгрыши «Спортлото». Понимающий взгляд инструктора был подтверждением того, что я задал правильный вопрос. В самом деле, для моих возможных встреч, подкупов и дачи взяток будут нужны средства. А где их заработать быстро и без особых усилий?

Нет, я мог бы раскрыться в инженерном деле, долго и упорно пробивать новшества через тяжёлые бюрократические сети, но… Потерялся бы тот самый фактор, который очень ценен для меня — время.

Я уже прикинул простенькую схему: небольшие ставки через подставных лиц, распределение выигрышей, взятки тем, кто мог задать лишние вопросы. Не миллионы, но достаточно, чтобы купить лояльность, возможные фальшивые документы или даже чью-то жизнь.

Быстрый рывок по выигрышам и тут же уход в тень. Повезло чувачку, да и только. Зато отсекутся вопросы: откуда взялись деньги. Проход по грани, такой, чтобы не привлекать сильного внимания. Чтобы можно было воспользоваться воровским общаком без пристальных взглядов со стороны.

Надо упомянуть, что при обучении были задействованы гипнотические техники. Меня погружали в транс, а когда просыпался, то голова отчаянно болела, словно её использовали вместо мяча в футбольном матче.

Понятно, что таким образом в меня вдалбливали знания, но… Вот лопнет какой-нибудь сосудик в голове и всё — кранты эксперименту!

Однако всё вроде бы обошлось и прошло нормально. Свой мозг я и до этого не запускал, старался развивать по мере надобности и даже выше, а сейчас его вообще заставили работать не на привычные десять процентов, а на все восемьдесят пять! Больше вряд ли смогли заставить — я мысли читать не научился, а это значит, что недожали слегонца.

Я же обучался, вспоминал всё заново и иногда… В редкие моменты приходили воспоминания как бы сами собой.

В семидесятые годы, когда город манил людей стальными объятиями заводов и широкими проспектами, дед с бабкой, словно перелётные птицы, каждое лето возвращались в родное село. Деревня манила их не ностальгией, а щедростью, сравнимой разве что со сказочным садом Гесперид. Привезут мешок картошки — увезут пять. Земля одаривала их, как добрая мать родных детей.

Меня, мальчишку, брали с собой в эти походы за деревенским богатством. Пока взрослые, согнувшись в три погибели, добывали из чёрной земли «стратегический овощ», я бороздил водные просторы на пластмассовом кораблике. Он блестел на солнце, как серебряная рыбка, а я воображал себя капитаном, плывущим по изумрудному морю. Пусть это море умещалось в бочке с дождевой водой, но там происходили такие приключения, какие даже капитану Джеку Воробью не снились!

Моя бабка, женщина с глазами, острыми как серп, скоро заметила неладное. Дед, обычно равнодушный к сельским трудам, вдруг преобразился. Он начал рваться на нелюбимую прежде работу, а в перерывах неизменно подходил к старой берёзе на краю огорода. То поправит под ней грабли, то будто случайно обопрётся о ствол, задумчиво глядя в её шумящую крону.

Бабка молчала, но в её голове поселилась тень подозрения.

На следующий день, когда дед ушёл в поле, она подошла к берёзе. В морщинистых руках ствол оказался не таким уж гладким, и оказалось, что старое дерево хранило тайну. Дуплистое нутро берёзы скрывало не сказочную иглу Кощея, а пять бутылей самогона, аккуратно укутанных в солому. Они поблёскивали в темноте, как янтарь в торбе купца.

Мудрая женщина не стала устраивать сцен. Вместо этого она, словно алхимик, превратила пять бутылей в десять, разбавив хмельной эликсир хрустальной колодезной водой. Две припрятала — про запас, на чёрный день.

Дед потом ходил задумчивый, как осенний лес. Его «энергетик» вдруг потерял былую силу, а берёза перестала манить своим тенистым уютом.

Что касается «зелёного змия», то со мной на эту тему беседовал сам хозяин особняка. Профессор Степанов, Михаил Дмитриевич, смотрел на меня ласково, как мог смотреть профессор Преображенский на собаку Шарика до операции:

— Ну-с, как у вас с алкоголем, любезный? Употребляете или как?

— Или как, профессор, — ответил я. — На зоне особо не побухаешь, да и не в радость мне это — клетки мозга поутру в унитаз сливать.

— Ну да, ну да, я слышал, что в вашем деле мозг был рабочим инструментом. Однако надо учитывать тот факт, что в СССР частенько важные вопросы решались за рюмкой горячительного. Вы как? Умеете правильно пить?

— Ни разу в жизни пьяным под забором не просыпался. Даже когда молодым и безголовым был, то всё равно до дома добирался. А как женился, так и вовсе завязал.

Профессор Степанов медленно прошёлся по кабинету взад-вперёд, его тень скользнула по дубовым панелям стен, словно маятник старинных часов. Хозяин особняка остановился у окна, за которым шелестели липы, и повернулся ко мне, поправляя пенсне:

— Очень рад слышать, очень рад… — его голос звучал, как шорох страниц в старинной библиотеке. — Но понимаете ли, любезный, в том времени, куда вы отправляетесь, «культурное питие» было не просто привычкой — это был своеобразный ритуал. Запомните: три рюмки — это разговор по душам, пять — откровенность, семь — опасная зона. Переступите эту черту — и вы уже не хозяин положения, а его заложник.

Я кивнул:

— Значит держаться в рамках «душевного» разговора?

Профессор вдруг оживился, его глаза заблестели:

— Именно! Но главное — никогда не отказывайтесь поднимать тост за партию. Даже если будете пить минералку — поднимите бокал. Это вопрос не веры, а выживания и продвижения. Чтобы видели, что вы верной дорогой идёте, товарищ.

Он подошёл ближе, и я уловил запах дорогого одеколона и книжной пыли:

— А теперь скажите мне, как вы поступите, если на банкете вас будут настойчиво угощать, а вам нужно сохранить ясную голову?

Я усмехнулся:

— Я знаю, что закусывать лучше жирным. Что рюмка водки срабатывается организмом за час, как бокал вина или пива. Что лучше двигаться, больше пить воды и не мешать напитки. И главное — не понижать градус.

Профессор вдруг рассмеялся, его смех напоминал скрип старого кресла:

— Браво! Вижу, вы действительно умеете приспосабливаться.

Он вдруг стал серьёзен:

— Алкоголь в том мире — это и меч, и щит, и петля на шее. Вы должны научиться обращаться с ним, как фехтовальщик с рапирой — изящно, расчётливо, всегда контролируя ситуацию. Потому что одно неверное движение… — профессор сделал паузу, — и вы уже не пьёте, а рассказываете всем напропалую, что будет в будущем.

— А что до генсеков? Как с ними в баньке не бухнуть? — подмигнул я.

— С ними самое опасное. Если доберётесь до верхушки власти, то нужно крепко-накрепко держать в уме, что сейчас вы находитесь рядом с тиграми, которые прогрызли себе путь наверх. Люди шли по головам и за свой путь успели насмотреться такого, что волосы порой встают дыбом. Тот же Хрущёв, как вы помните, был одним из партийных руководителей, кто присылал расстрельные списки. А потом принёс «Секретный доклад». Зачем вообще это было нужно Хрущёву? Он бы вполне мог без громких обличений начать без лишнего шума пересматривать дела репрессированных. Но нет. Невозможно постоянно говорить, что чего-то нет, когда это есть. И он очень сильно боялся, что появится кто-то другой, кто объявит об этом. А тогда Хрущёв сам окажется не в числе разоблачителей, а среди пособников Сталина, участвовавших в репрессиях. Он просто хотел опередить всех, потому что любой из Политбюро мог сказать: «Никита Сергеевич, а ты сам-то чем занимался? Кто подписывал расстрельные списки? А кто предложил устраивать публичные казни на Красной площади?» Ему сам Сталин на списках репрессированных, которые Хрущёв отсылал наверх, ставил резолюцию: «Уймись, дурак!». Это был настоящий бег наперегонки — кто быстрее объявит «страшную правду».

— Суровое было тогда время. Но меня-то отправляют в более поздний отрезок.

— Да, но надо учесть, что ваш отрезок времени ненамного отстоит от только что озвученного мной. И те же акулы продолжили плавать в очень мутной политической воде.

— Понимаете, любезный, — профессор задумчиво покрутил в пальцах карандаш, будто проверяя его на прочность, — ваша миссия тоньше, чем кажется. Эти партийные работники… За их улыбками скрывалась натура охотников. Банный день? Чистейшая проверка на вшивость. Там не столько пьянство проверяли, сколько умение держать язык за зубами, когда пар да водка расслабляют.

Он вдруг оживился:

— Возьмём Леонида Ильича. Обожал он компанию весёлых, но… — профессор щёлкнул пальцами, — переступи невидимую черту, и всё. Был у нас один номенклатурщик, на банкете разошёлся — рассказал похабный анекдотец про политбюро. Вечером был душой компании, утром стал пенсионером союзного значения.

Я свистнул:

— То есть каждая шутка как ходьба по минному полю?

— Точнее не скажешь! — профессор вскочил и начал расхаживать по кабинету. — Представьте себе: парная, все голые, как мать родила, водочка течёт рекой… Казалось бы — полная расслабуха. Ан нет! Именно тут-то и принимались решения, ломавшие судьбы. Недаром умные советчики шептали своим подопечным: «Товарищ, здесь даже стены имеют длинные уши».

— Выходит, банный день — это как допрос с пристрастием, только с веником и закуской?

— Ха! — профессор ехидно ухмыльнулся. — При допросе тебя хотя бы предупреждают, что ты можешь не свидетельствовать против себя. А тут… Пройдёте проверку паром — живите как сыр в масле. Оступитесь — пенсия на двести рублей в месяц с волчьим билетом. И помните, — он вдруг понизил голос до шёпота, — самое опасное не когда вы молчите, а когда вам показалось, что вы среди друзей.

Я посмотрел на него:

— Скажите, профессор, а сами бы вы хотели вернуть Советский Союз?

— Хотел бы я? — грустно усмехнулся он и задумчиво проговорил. — Он вкладывал в наши руки не готовые истины, а огранённые как алмаз вопросы, заставляя пальцы обжигаться о грани сомнений. Мы росли, как молодой лес после пожара — упрямо, криво, но неизбежно вытягиваясь к свету сквозь пелену собственного неведения. Годы текли, как речная вода, унося с собой юношеский максимализм. Мы обрастали регалиями, как старые дубы — лишайником, принимая позолоту наград за подлинную мудрость. А он молча наблюдал. Смотрел, зная, что настоящее понимание, как весенний лёд, приходит только с первыми оттепелями жизненного опыта. Он был странным садовником нашей судьбы. Посылал нас — эти неокрепшие ростки — то в душные аудитории, где ковался разум, то в жаркие цеха, где закалялась воля. Бросал в студёные воды северных строек и раскалённое пекло космодромов. Как сеятель, не жалеющий зерна, он разбрасывал нас по необъятным просторам, зная, что лишь в бороздах реального дела прорастёт характер. И характер прорастал… Так что да, я хотел бы, чтобы Союз вернулся, и чтобы сделал-таки человека будущего гораздо лучше чем то, что есть сейчас! Сейчас тоже люди замечательные, но… Я уверен, что потребительство и капитализм сломали и извратили многие судьбы. Мы перестали мечтать о звёздах, а начали грезить о каких-то коробочках, которые выходят каждый год новые! И это неправильно…

Не найдя, что ответить, я только поджал губы.

Я должен был заниматься неделю, но после просьбы о получении информации об Америке, обучение растянулось на ещё одну неделю. Сначала не хотели давать этой информации, но после разговора с Владимиром Владимировичем…

Обучение превратилось в настоящий марафон. Казалось, чем больше я узнавал, тем больше понимал, как мало на самом деле знаю. После запроса про Америку ко мне приставили нового инструктора — сухонького старичка с глазами, похожими на два рентгеновских аппарата. Он представился как «товарищ Николай», но я был почти уверен, что это не его настоящее имя.

— Вот вам базовый курс, — сказал он, кладя на стол папку с грифом «Совершенно секретно». — Политика, экономика, культура. Особое внимание — кинематографу и музыке. Вы должны знать «Битлз» лучше, чем свои пять пальцев, и разбираться в «Роллинг Стоунз» лучше, чем в марках советского пива.

Я открыл папку. Внутри лежали вырезки из западных газет, фотографии, даже какие-то рекламные проспекты. Всё это выглядело как артефакты с другой планеты.

— А язык? — спросил я.

— Языком займёмся отдельно.

И занялись. На следующий день меня погрузили в гипноз, и в моей голове зазвучала странная какофония — английские слова, фразы, идиомы. Они врезались в сознание, как иголки в подушку. Просыпаясь, я ловил себя на том, что мысленно строю предложения с «man» и «dude», а во сне мне снились большие города с небоскрёбами и вывесками на чужом языке.

— Какого чёрта⁈ — выругался я как-то утром, обнаружив, что могу свободно пересказать сюжет «Звёздных войн» на английском.

— Побочный эффект, — равнодушно ответил «товарищ Николай». — Зато теперь вы сможете сойти за американца. Ну, или хотя бы за канадца.

Но самое интересное началось позже. Меня учили не просто языку, а менталитету. Как вести себя в американском супермаркете, как реагировать на рекламу, как смеяться их шуткам. Даже как правильно держать гамбургер, чтобы не выглядеть идиотом.

— Главное — не переигрывать, — предупреждал инструктор. — Если вас спросят, откуда вы, говорите, что из Чикаго. Там акцент нейтральный. И, ради Бога, не пытайтесь копировать негров. Белые американцы так не разговаривают, если только они не хиппи или не наркоманы.

К концу недели я уже мог поддержать разговор о Никсоне, Вудстоке и даже о последних матчах НБА. Но чем больше я узнавал про Америку, тем сильнее понимал, насколько всё это хрупко. Одно неверное слово — и любая случайная встреча в баре могла стать фатальной.

— А что, если меня всё же расколют? — спросил я в последний день.

«Товарищ Николай» ухмыльнулся:

— Тогда надейтесь, что успеете застрелиться раньше, чем вас возьмут живым.

После поднимающего дух обучения, меня завели в отдельную комнату, которая походила скорее на операционную палату. Тело облепили таким количеством датчиков, что кожа почти скрылась под ними.

Семь человек трудились у мониторов, перебрасываясь непонятными мне словами. Я особо не вслушивался. Последним, кого я увидел, был профессор Степанов. Он ввёл мне в руку очередную иглу с длинной капельницей и поправил кислородную маску на лице:

— Я желаю вам удачи и… До встречи в светлом будущем!

Я кивнул, прикрыл глаза и погрузился в тёплую темноту.

Пробуждение было крайне резким и неожиданным…