Я уничтожил Америку

Глава 19

Когда я через два дня принес и развернул перед Семёном Абрамовичем сверток из оберточной бумаги, то он ахнул:

— Вы так просто в авоське… По улице… носите тридцать пять лет труда обычного советского гражданина? А если…

Он снова подскочил и бросился к двери, чтобы убедиться в отсутствии любопытных ушей Матроны Никитичны. Я усмехнулся. Этим вечером Матрона Никитична отправилась играть в преферанс со своими соседками по скамейке. Поэтому можно было не опасаться прослушки.

Семейство Игонатовых умчались на прогулку под закатными лучами солнца по парку Царицыно и мы в квартире были одни.

— Если кто решится на меня напасть и своровать эти деньги? — усмехнулся я в ответ. — Да кто решится напасть на рядового гражданина, который тащит самые обычные штаны из самого обычного магазина? Главное — зачем? Чтобы поиметь очередные одинаковые штаны? В этом нет смысла, дорогой сосед. И если человек несёт что-то в авоське, то он вряд ли будет нести что-то ценное. Всё потому, что авоська является самым простым и универсальным средством, кричащим, что у меня все на виду, и что я абсолютно открыт общественным взорам.

— А вы хороший знаток психологии, дорогой сосед, — передразнил меня Семён Абрамович. — Резон в ваших словах есть, но я бы ни за что не решился вот так вот, в наглую, ходить по улице с такими деньжищами!

Я не буду говорить, каким образом в девяностые прославились коробки из-под ксероксов. Старик все одно до этого времени не доживет. А если все пойдет так, как я задумал, то и этих коробок не появится.

— Ну, Семён Абрамович, — протянул я, разглаживая пальцами пожелтевшие купюры, — если бы все думали, как вы, то и жили бы по сто лет, да только скучно и сумрачно. А я, знаете ли, человек рисковый.

Он покачал головой, провёл ладонью по лысине, будто смахивая невидимую пыль сомнений.

— Рисковый… — прошептал он. — Это когда в казино последнюю зарплату спускают. А вот так, с голой задницей по минному полю ходить — это не риск, это… самоубийство!

Я рассмеялся.

— А вы поэт, Семён Абрамович! Голая задница, минное поле… Да я, если честно, уже лет двадцать по таким полям бегаю — и ничего, живой. Потому что самое опасное минное поле — это не под ногами, а вот тут! — я постучал пальцем по виску.

Старик нахмурился, но в глазах мелькнуло любопытство:

— Ну и? Где ваши мины-то?

— Да везде, сосед. В каждом взгляде прохожего, в каждом окне напротив, в каждом «добром утре» дворника. Только дурак думает, что опасность — это обязательно бандит с обрезом. Настоящая опасность — это когда ты сам начинаешь бояться. Ведь вы сейчас очень боитесь, что за вами придут? А между тем, вам-то как раз и нечего опасаться. Кому вы нужны?

Семён Абрамович задумался, потом вдруг фыркнул:

— Философ… Ладно, раз уж вы такой смелый, может, хотя бы под кровать спрячете? У меня старая, с довоенных времён, но железо — хоть танком бей.

Я ухмыльнулся.

— Кровать? Да это же первое место, куда полезет любой жулик. Нет уж, у меня своя схема.

— Какая? — не удержался старик.

— А вот это, дорогой сосед, уже моя забота, — я аккуратно завернул деньги обратно в бумагу.

Семён Абрамович вздохнул, махнул рукой.

— Ну и чёрт с вами. Только если что — я вас не знаю и почти никогда не видел.

— Самое разумное, что вы сказали за весь вечер, — кивнул я и сунул свёрток обратно в авоську. — Всё в силе и наша ставка будет поставлена?

Я специально сделал упор на слове «наша». Уж если я знаю представителей еврейской национальности, то они никогда не упустят своей выгоды. А уж если речь идет про свои деньги, то могут пожертвовать всем и сделать всё возможное и невозможное для их увеличения.

К тому же я пообещал принести деньги и пообещал взять старого соседа с собой заграницу. Первое обещание я сдержал, так что у Семёна Абрамовича есть все основания полагать, что я сдержу и второе.

— Я поговорил с нужными людьми. Завтра отнесу деньги, и ваша ставка будет сделана. Конечно, на выигрыш такое бы вряд ли взяли, но вот именно на такой счёт… Знаете, если вы выиграете, то ставка увеличится в десять раз. Куда вам столько денег, Петя?

— Чтобы увести одного пожилого еврея из страны, — усмехнулся я в ответ. — Хотя и зря вы рвётесь зарубеж. Там вряд ли лучше, чем у нас.

— Но там же есть колбаса, там есть вкусные и полезные вещи. А также медицина… — проговорил сосед.

— Не в колбасе счастье, Семён Абрамович. Но, не буду вас уговаривать. Как только мы всё сделаем — мы сможем с вами выехать. И вы тогда поймёте, что даже среди большого изобилия вам будет очень сильно не хватать кусочка чёрного Бородинского с лучком и селёдочкой!

Сосед только грустно улыбнулся в ответ:

— Может быть и захочу, но… Мне бы вырваться отсюда. Меня тут всё душит!

Я вздохнул:

— Семён Абрамович, уверяю вас — вы живёте далеко не в самой худшей стране мира. Да, у нас есть некоторые проблемы, но мы с ними справимся. Уверяю вас — справимся. А если оставим всё как есть и просто умчимся в другие страны, то… То что останется после нас?

— А что должно после нас остаться, Петя? Только покосившийся памятник, да ржавая оградка? И то, скоро и этого удовольствия будет не получить.

— После нас останется память, — улыбнулся я в ответ. — И чем лучше она будет, тем светлее станут воспоминания. Ведь что помнят про людей? В основном плохое. А если хорошее, то будут только приводить в пример. Вот как делает Михаил — приводит вас в пример Макару. Что вы всегда вежлив и невозмутим. А будет ли подобное на новом месте? Вряд ли.

— А мне хочется верить, что на новом месте всё будет хорошо. Всё будет по-новому, — заулыбался в ответ Семён Абрамович.

Я похлопал его по плечу и в этот момент раздался звонок в дверь. Кого принесла нелёгкая? Ведь у остальных домашних есть свои ключи. Мы переглянулись, а Семён Абрамович тут же спрятал свёрток со стола в авоську, а саму авоську быстро положил под тощую подушку.

Всё одно убирать больше было некуда.

Да уж, паникёр ещё тот. Впрочем, в связи с происходящими вокруг меня танцами, можно было бы мне тоже прокачать хотя бы осторожность. Но я и так был осторожен по максимуму. Это перед Семёном Абрамовичем старался показаться этаким раздухарившимся героем, но на самом деле всё было просчитано и продумано.

Ну что же, деньги были «тщательно убраны», поэтому мне оставалось только принять нежданных гостей. Вернее, одного нежданного гостя.

На лестничной площадке стоял и смотрел на меня следователь Митрошин. Тот самый, который поздравлял меня и вручал Почётную Грамоту. Смотрел сумрачно, как будто прицеливался и прикидывал — как лучше мне зарядить в лоб?

— Добрый вечер, товарищ следователь, — произнёс я. — Несказанно удивлён вашему визиту.

— Можем пройти в вашу комнату, товарищ Жигулёв? — вместо приветствия произнёс он.

— Даже так? Ну что же, мне скрывать нечего. Пожалуйста, проходите, — я пропустил его мимо себя.

Ух, если бы следователь только знал, что на самом деле мне есть чего скрывать и это «что-то» находится всего в нескольких шагах…

Мы прошли в мою холостяцкую берлогу. Так как я сюда только приходил ночевать, то особых украшений и ремонта делать не стал. Всё оставалось примерно также, как при моём появлении здесь.

— Могу вам предложить чай, — сказал я и развёл руками. — Увы, кофе давно не выбрасывали, поэтому… Если вы голодны, то быстренько макароны с тушенкой сварганю.

— Не нужно, — покачал следователь Митрошин головой. — Я сыт и жажды не испытываю. У меня к вам есть всего несколько вопросов…

Он прошёлся по комнате, просканировал её профессиональным взглядом. Посмотрел на корешки книг. В общем, сделал всё то, что до него делал офицер КГБ. Похоже, эти действия были прошиты на подкорке сознания.

— Дык чего вы сами? Я мог и с работы отпроситься, если уж возникла такая крайняя нужда, — я придвинул стул к столу, смахнул с него мелкие крошки. — Вызвали бы к себе, чего зря ботинки стаптывать?

— Хотелось посмотреть, как вы живёте и вообще… — следователь неопределённо покрутил пальцем в воздухе. — Так что, вы готовы ответить или будете ждать вызова?

— Конечно же готов! — я едва не выдал пионерское приветствие.

— Что-то вы странно веселы для человека, который недавно отработал смену на заводе, — прищурился следователь. — Может, для вас норма стала слишком маленькой? Или вы работаете, спустя рукава?

— Ну что вы, наоборот — пашу как конь! Должен же я отрабатывать полученную Почётную Грамоту. Ведь на меня теперь равняются люди в сборочном цеху, — я чуточку утихомирил улыбку.

Следователь вздохнул. Вытащил сигареты, огляделся. А вот нету пепельницы! Я как решил завязать с сигаретами, так сразу же убрал все предметы, которые напоминали бы мне о курении.

— Секунду, — я кивнул, подорвался и выскочил в коридор.

Быстрая проходка до кухни, слышал, как скрипнула доска в комнате Семёна Абрамовича. Ну и скрипучий же у него пол. Надо будет намекнуть, чтобы хоть чем-нибудь смазал. На кухне взял консервную банку из-под бычков в томатном соусе. Игонатов бросать пока не собирался, поэтому дымил на кухне.

Хорошо хоть на кухне, а то потом в комнате всё пропитается этой дрянью и хрен её выведешь.

Я вернулся в комнату. Там уже дымил Митрошин, стряхивая пепел на пол. М-да, вот и старайся угодить товарищу…

Пепельница легла возле сигаретной пачки. Я даже демонстративно подвинул, мол, пользуйтесь.

— Так что у вас за вопросы ко мне, товарищ Митрошин? — спросил я, когда сигарета оказалась выкурена наполовину.

— А? Что? — очнувшись от своих мыслей спросил следователь.

— О чём вы хотели меня спросить, товарищ следователь? — проговорил я.

— Ах да… О вашем заявлении. Видите ли в чём дело… товарищ Жигулёв… Большинство из тех, кто назвал себя жертвой или свидетелем по делу картёжников, отказываются от своих показаний. Забирают заявления и говорят, что их никто не обыгрывал, а всё только показалось и что они наговаривают на честных и добрых людей…

Следователь снова замолчал, предоставив мне возможность додумать его слова.

А чего тут додумывать? Тут идёт явный намёк на то, что я должен не выбиваться из коллектива и тоже забрать заявление.

Ну Кантария, ну хитёр! Вот всё-таки откуда растут щупальца мафии. Где-то угрозами, где-то уговорами, а может быть где-то и физическим воздействием они подчищают концы и старательно разваливают дело племянника.

— Я не буду забирать заявление, если вы это хотите сказать, товарищ следователь, — твёрдо ответил я. — Повторюсь — вор должен сидеть в тюрьме.

— Вы так уверены? — Митрошин прищурился, и в его глазах мелькнуло что-то тяжёлое, словно свинцовая дрожь. — Дело-то, знаете ли, не такое простое. Тут и люди влиятельные замешаны, и обстоятельства… туманные.

Я посмотрел в окно. За стёклами медленно догорали лучи уходящего солнца. Догорали, как и остатки правды в этом городе — покраснеет, поблекнет, исчезнет без следа.

— Обстоятельства, говорите… — я усмехнулся. — А, по-моему, всё ясно. И обстоятельства эти самые что ни есть чистые. Только вот грязь под ними остаётся.

Следователь вздохнул, потушил о край пепельницы недокуренную сигарету.

— Жигулёв, — начал он тихо, — я вам как человек говорю: не упрямьтесь. Бывают дела, которые лучше… оставить. Не потому, что страшно, а потому что бесполезно.

Я резко повернулся к нему.

— Значит, так? Вор должен гулять на свободе, а честный человек — молчать? Или, может, вам уже объяснили, как надо вести это дело?

Митрошин побледнел. Его пальцы судорожно сжали край стола.

— Вы… вы не понимаете, с чем играете, — прошептал он.

— Понимаю, — ответил я. — Игра идёт против жуликов. А если кто-то пытается её остановить — значит, сам в ней замешан.

Тишина повисла между нами. Следователь медленно поднялся, сделал шаг ко мне. Упёрся тяжёлым взглядом в переносицу.

— Хорошо, — сказал он без выражения. — Ваше право. Но только помните — я вас предупреждал.

Он развернулся было к двери, но я его окликнул:

— А вас самого кто предупредил? Высшее руководство? И под него прогнулись?

Митрошин повернул ко мне бледное лицо:

— Что?

— Я говорю, что ты, следователь, по всей видимости нормальный мужик. Да, затраханный работой, но всё ещё надеющийся на нормальный исход. И вижу по глазам, что тебе самому до тошноты не хочется заниматься этой хернёй и отпускать уродцев, которым повезло родиться у нужных людей. Ради этого ты учился? Ради этого работал все эти годы?

— Что? — проговорил он с трудом.

— Да то, что ты сейчас закапываешь себя подобными уступками. Это ведь не твоя работа. Не твоя судьба. Ты по раскрываемости как идёшь? Одним из первых? А после этого дела, что с тобой будет? Возьмёшь на лапу, напьёшься и постараешься забыться? Митрошин, это так просто не проходит. И вскоре ты сам сядешь на место тех, за кого сейчас жопу рвёшь!

Митрошин замер. В его глазах мелькнуло что-то — то ли злость, то ли стыд, то ли просто усталость от долгой игры, в которой он давно перестал понимать, кто на этом свете жулик, а кто нет.

— Заткнись, — глухо сказал он, но без прежней уверенности.

Я подошёл ближе.

— Ты же сам знаешь, как это работает, — тихо продолжил я. — Кто-то сверху кивнул, кто-то снизу подхватил. И пошло-поехало. А ты сидишь посередине и делаешь вид, что так и надо. Но ведь не надо, правда?

Следователь резко дёрнул плечом, будто отмахнулся от назойливой мухи.

— Ты ничего не понимаешь, — прошипел он. — Ни-че-го.

— Понимаю, — сказал я. — Понимаю, что если ты сейчас развернёшься и уйдёшь, то завтра проснёшься с тем же самым дерьмом в голове. А через год — с ещё большим. И так будет копиться до пенсии. Если доживёшь. Или до того дня, пока тебя самого не попрут за то, что ты слишком много знаешь.

Он вдруг резко вздохнул, будто ему не хватало воздуха, и провёл ладонью по лицу.

— Чёрт… — простонал он. — Чёрт, чёрт, чёрт… Думаешь мне нравится всё это? Нравится отчитываться перед начальством и понимать, что им на хрен не нужны мои рапорты. И когда вижу тех, кого сам закрывал, на улице с довольными рожами — думаешь, мне это поперёк горла не встаёт?

Я промолчал.

Чего тут ответишь? Обычный винтик системы, который нужен пока он в системе. Но который может повернуться так, что механизм даст небольшой сбой.

— Чего ты молчишь? Умный, да? Ты живёшь один и не отвечаешь ни за жену, ни за дочь, а мне… Мне что прикажешь делать?

— Всего лишь свою работу. Ведь если её ты не сделаешь, то поставишь под угрозу и жену, и дочь, — тихо проговорил я. — Не бойся мести, бойся подлости. И в себе её бойся больше всего. Да и не получится мне дать заднюю — этим делом занимается КГБ. И это я тебе говорю только из чистой симпатии.

— Ладно, — наконец пробормотал Митрошин. — Ладно, Жигулёв. Ты добился своего. Но только… Значит, так, — голос его стал сухим, официальным, но в нем теперь слышалась какая-то обреченная решимость. — Заявление твое на месте. Свидетели, которые отказываются — их показания уже запротоколированы. Отказ — это отдельная бумага, и она ничего не отменяет.

Он резко провел ладонью по лицу, словно стирая последние следы сомнений:

— Но ты должен понимать: как только я продолжу раскачивать эту лодку, нас обоих начнет мотать. И не факт, что мы не вылетим за борт.

Я кивнул. За окном опустились сумерки, и только желтый свет настольной лампы выхватывал из полумрака его осунувшееся лицо.

— Главное — грести в одну сторону, — сказал я. — А там посмотрим.

Митрошин вдруг усмехнулся — криво, без веселья.

— Грести… Ладно. Завтра я запрошу оперативные материалы. Но если к вечеру меня вдруг переведут на другой участок — считай, что мы с тобой никогда не разговаривали.

Он двинулся к выходу, но я снова его окрикнул:

— А если не переведут?

Следователь замер, потом медленно взглянул на меня:

— Тогда… Тогда, Жигулев, мы с тобой, похоже, в одной яме. Ладно, счастливо! Мне еще некоторые дела перелопатить надо, прежде чем я начну совершать карьерное самоубийство.

— Я уверен, что ты сделаешь хорошую карьеру! — я протянул ему руку.

Он фыркнул в ответ, но пожал руку в ответ. Это было крепкое рукопожатие. Мужское.