Я уничтожил Америку

Глава 2

Федеральное казённое учреждение «Исправительная колония № 2 с особыми условиями хозяйственной деятельности Главного управления Федеральной службы исполнения наказаний по Пермскому краю» (Белый Лебедь)

Камера заключённого Матвеева

Когда меня привели обратно в камеру, то я плюхнулся на койку и уставился в потолок. Да, в дневное время на шконарях валяться нельзя, но я сейчас не простой зека, а тот, кому пожал руку сам Главнокомандующий. И пусть кто только против слово скажет!

Вот только на хрен мне всё это упёрлось?

Путешествие в прошлое. Что-то из области фантастики, чесслово!

Я горько вздохнул. Получилось неубедительно. Вздохнул ещё раз — на этот раз вышло лучше.

Вот вроде бы прожил жизнь и пора бы её заканчивать. Пора её хоронить. Ан нет, хренушки. Выдернули за белы ушки, встряхнули, да ещё и подопнули, мол, давай, Петрович! Жги дальше! Рано тебе ещё концы на нарах отдавать. Можешь ещё послужить Отчизне!

А мне чего остаётся? Правильно, ссать кипятком и строить из себя восторженного лоха! Мол, так и будет исполнено, Ваше Президентейшество! Ваше Кумовейшество, рад стараться!

Вы хотите меня отправить назад? В СССР? В страну, которая дала так много и печально ушла в сторону, когда её обманутые дети захотели лучшей жизни?

А я-то думал, что никогда этого больше не увижу… Не переживу…

Но чёрт возьми, я же знаю, чем всё кончится!

Прекрасно помню пустые полки и пьяных мужиков у пивного ларька. Не от хорошей жизни пьяных, а ради заливания шаров, чтобы сквозь них можно было смотреть на всю ту мерзость, что творилась при гибели СССР. Помню про партбилеты в мусорных баках и красные флаги, которые пошли на тряпки. Про то, как мои же дети будут учить английский, чтобы ехать и убирать параши за богатенькими уродами.

И вот теперь — второй шанс.

Не знаю, Бог ли, Дьявол ли или просто глюк умирающего мозга в этой вонючей камере — но меня снова кидают в 70-е.

Только теперь я не буду играть в скромного советского инженера, как планирует президент.

Я приду как чума! Да-а-а-а! Слишком много злости у меня скопилось при гибели Страны Советов. Слишком много ненависти к тем гадам, которые жадно напали на мою чудесную страну и за несколько лет из процветающей империи сделали гниющую помойку, которую можно было доить и дербанить всем, кому не лень.

Научу Брежнева, как правильно давить диссидентов. Объясню Андропову, куда вкладывать нефтяные деньги. Напомню Громыко, где находятся слабые места у американской империи.

А потом — потом я найду того долбо…а Горбачёва…

И задушу его на хрен!

А Ельцину насую в носопырку и закодирую навечно!

Всех раком поставлю, чесслово!

Или меня сразу же поставят…

Наденут смирительную рубашку, засунут к дурикам и будут пичкать такой хренью, от которой мозги закипят. И стану я спасать СССР и уничтожать Америку в отдельно взятой палате, между обоссанным Наполеоном и пускающим слюни Чингизханом…

Нет, хрень какая-то! Вписался сам не знаю во что, а теперь гоняю. Ладно, будь что будет, всё одно для меня лучше уже не станет. Надо заварить чифир, похлебать немного для прояснения мозгов, подумать, да и спать лечь.

Я встал и направился в сторону столика с чайными принадлежностями. Вздохнул, глядя на стену.

В камере ещё висела олимпийка Ключа, заключённого Грушко. Похоже, забыли забрать. Ладно хоть пол вымыли после уборки трупа. Говно-человек был. Даже гордился своими убийствами. Думал, что я его испугаюсь, а я… Мне сразу стало понятно, зачем кум отправил этого придурка ко мне в камеру.

И ведь даже чая не попили!

Слишком уж Ключ торопился на тот свет…

Да уж, от моего проклятия уже не один утырок отправился оправдываться на тот свет перед Богом. А я чего? Я даже специально в тюрьму ушёл, чтобы лишних кого не забрать, а вот поди же ты… Вытаскивают на волюшку…

Кипятильничек из двух лезвий от одноразовых бритвенных станков согрел воду как для родного. Лезвия стырил из станков, заменив их фольгой от пакета чипсов. Проложил спичками и закрепил изолентой. Провод от радиоприёмничка нормально подходил для временного использования. Главное — не совать пальцы в воду, пока не закончен процесс. Шибануть может.

То, что у меня пока ещё не отобрали этот кипятильник, говорило о многом. Вон, камера в углу поблёскивает, фиксируя все мои действия. Почему-то захотелось согнуть руку в локте и пропеть: «Уплыву, волки, и вот вам… Чтобы навсегда меня запомнили!»

Да только не запомнят. Если будущее изменится, то никто из вертухаев меня даже не узнает при встрече. А может и не будут они вертухаями? Станут профессорами, кандидатами наук, космонавтами… А может, так и останутся отбывать свой срок сутки через трое?

Вода закипела. Пришла пора засыпать чай. Двадцать пять граммов привычно легли в ладонь, а потом отправились в кружку, откуда заботливо вынут кипятильничек. Теперь накрыть крышкой и дать настояться.

Кружку из авиационного металла мог придумать только утонченный садист. Алюминий имеет замечательную теплопроводность. Пока внутри кипяток, точно такая же температура будет и у самой кружки. Когда пьёшь из неё, металл обжигает губы больше, чем само содержимое.

Чай заваривался крепкий, почти как судьба — горький, но бодрящий. Если подождать ещё несколько минут, то можно будет ощутить, как он пробирается в жилы, разгоняя тюремную апатию. А если подождать дольше — станет только горче.

Из угла камеры по-прежнему поблёскивал холодный глазок. Может, там сидел какой-нибудь новичок-охранник, ещё не привыкший к тому, что люди здесь варят кипяток из бритв и спичек. Или, может, там никого не было, и камера записывала мою суету просто так — для отчётности.

Я прикрыл кружку ладонью, чувствуя, как жар проникает в кожу. Где-то за стеной кто-то кричал, кто-то смеялся, а кто-то просто молча считал дни. Мир за решёткой — он ведь тоже кипит, только без пузырей.

И вот первый глоток. Губы обожгло, но это отчасти даже приятно. Хоть какое-то разнообразие. Потом — второй. Чай, как всегда, напомнил мне дом. Точнее, то, что я когда-то считал домом. Когда был отцом и мужем…

Засов на двери щёлкнул, вырвав меня из размышлений. Я уставился на показавшуюся рожу надзирателя. Он как будто специально её мазал свёклой, чтобы быть всегда краснощёким. Надзиратель обвёл камеру взглядом, остановил взгляд на кружке с чаем и произнёс:

— Заключённый Матвеев, на выход. Лицом к стене!

— Откуда такая срочность? У меня до завтрева расслабуха намечалась, — вздохнул я.

— На выход! Повторять больше не буду!

Похоже, что кипятильничек всё-таки отберут. Зря я не прикрыл телом от камеры. Слишком поверил в себя.

— Руки за спиной! Вперёд.

Я двинулся по привычному коридору с выщербленной плиткой и следами чьих-то древних ботинок, въевшимися в бетон. Стены здесь помнили всё — и крики, и шёпот, и тот особый звук, когда человек бьётся головой о дверь, потому что больше не может молчать.

Надзиратель шёл сзади, дыша мне в затылок. Его дыхание пахло дешёвым кофе, сигаретами и усталостью. Видимо, у него тоже был не лучший день. Или, может, лучший — как знать.

Единственное, что повёл он меня не в сторону администрации, а в больничку. И чего мне там делать?

— Зачем мы туда? — спросил я, когда в очередной раз получил команду встать лицом к стене.

— Для разговора, — коротко ответил надзиратель.

Для разговора… Если для разговора, то понятно с кем. Наш смотрящий, вор в законе Сухой, как раз готовился отдать Богу душу. Ключ мне успел рассказать, что уже вызвали нового вора для пригляда. Так что Сухой наверняка сегодня-завтра кинется догонять того самого Ключа.

Так и есть. Меня провели в отдельную паллиативную палату. Новшество для тюремной больнички — чтобы «верняк» помирал спокойно и не давил своим видом на других лечащихся. Потому что пока суд да дело, пока сделают документы для освобождения и прочую мутотень, клиент уже созреет до жмура. А так… доживет до воли — крякнет там. Не доживет — в более или менее нормальных человеческих условиях зажмурится.

В палате лежал Сухой. Сухов Семён Валерьевич. Вор в законе и смотрящий за «Белым лебедем» последние семь лет. Худой и тощий, съеденный раком до состояния скелета. Полностью подходящий под своё погоняло. Подсоединённый к аппарату, на экране которого точка увлечённо рисовала пики и ущелья. Почти умерший, но ещё в состоянии поднять зону на бунт. Опасный. Так опасна бывает старая змея, у которой в зубах осталось достаточно яда для последнего укуса.

Сухой уставился на меня слезящимися глазами:

— Привет, Петрович. Я тебя от чаепития оторвал?

— Есть такое дело. Да ничего — покрепче заварится, — ответил я, вставая в дверях.

— Могу компенсировать. Вон, только что вскипел, — Сухой кивнул на столик, где помимо аккуратного чайничка был целый набор различных чаёв и пара банок с растворимым кофе. — Угощайся.

— Благодарствую, Семён Валерьевич, от кофе не откажусь, — кивнул я и сварганил себе кружку.

— Слышал я, что сегодня тебя к куму тягали. Да не просто ради профилактики, а ещё гость был там важный. Так ли я всё слышал? — поднял бровь Сухой. — Или кто-то неправильно всё понял.

— Было такое дело, — не стал я отнекиваться.

А чего зря в залупу лезть? Как ни крути, а зона — такое место, где почти всё на виду. И если кто-то что-то увидел, то обязательно верхушка об этом узнает. Обязательно. Так что запираться только себе дороже выйдет. Могу и не дожить до перемещения…

Осталось только узнать — насколько много известно вору о посещении президента. А уже от этого порога устраивать пляски.

Сухой медленно приподнялся на локте, и я увидел, как его рёбра выпирают под желтоватой майкой. Движение далось ему тяжело — мне послышалось, что кости скрипнули. Но глаза… Глаза оставались острыми, как заточка:

— И базар у вас был очень важным. Скажешь, о чём тёрли с самым главным кумом?

Ага, про президента знает. Поставим крестик на память.

— Семён Валерьевич, я обещал никому не говорить, — пожал я плечами. — Как-то неловко выйдет, если я нарушу своё слово.

Мы посмотрели друг на друга, а потом дружно усмехнулись. Смешно. Не, в активисты я точно не подавался, а уж если Сухой знает про посещение президента, то может знать и про предмет разговора. С современными технологиями даже покакать наедине со своими мыслями не получится — сразу же всё увидят со спутников. Ладно, если не сфотографируют.

— Говори. Я если кому и скажу, то только твоему недавнему сокамернику, — вздохнул Сухой.

— Так тяжко, да?

— Не тяни кота за яйца, Петрович, — покачал головой Сухой. — Мне прямо любопытно стало — из-за чего такие шишки припереться могут? Уважь смотрящего, позабавь байкой. Да не меньжуйся ты так — у меня всё наглухо. Ни одно слово не выскочит наружу.

Ну что же, мне всё одно терять нечего. Даже если этот разговор подслушают — хуже уже не будет. Я наклонился поближе, понизив голос до шёпота, хотя прекрасно знал, что если уж за нами следят, то и шёпот возьмут без проблем.

Когда закончил говорить, то Сухой взглянул на меня с подозрением — не вру ли я? В ответ пришлось пожать плечами, мол, хочешь — верь, хочешь — не верь.

— Интересно… Очень интересно, — вздохнул он. — Как раз в июне семидесятого меня первый раз приняли, когда на танцах нечаянно одного бугая порезал. И с тех пор покатилась моя жизнь по наклонной. И, походу, прикатилась. Сдохну на зоне, где большую часть жизни и прожил…

— Да уж, у каждого из нас своя дорога, — кивнул я в ответ. — Кому-то везёт по жизни, а кто-то вон из кожи лезет, лишь бы кусок хлеба с маслом был.

— Философски рассуждаешь, Петрович, — покривил губы Сухой. — А вот я подумал — как бы я своей жизнью распорядился, если бы заново начал?

— Опять вором бы заделался? — спросил я.

— Ну, уж не инженером так наверняка, — отозвался Сухой. — А так… наладил бы связи, пошёл бы в правительство. Да зная всё то, что случится, можно таких дел наворотить… прямо ух! И жить припеваючи можно даже при смене власти. Суетнуться там, сям… отжать заводики, принять пароходики. Да можно вообще первым президентом стать, если бы так сильно в паху зачесалось!

Вон как его раздухарило. Аж подпрыгивает на кровати. Как будто и не умирал только что от своей болячки. Или может это ему недавно лекарство вкололи, а оно только сейчас подействовало?

— С такими знаниями можно много дел наворотить, — осторожно ответил я, понимая — к чему тот клонит.

— Да уж, знал бы прикуп — жил бы в Сочи… Слушай, Петрович, раз такой расклад пошёл… Ты же можешь найти меня молодого в прошлом? — Сухой неожиданно подался вперёд и схватил меня за руку.

Ледяные руки… какие же у него ледяные руки. Мне почему-то на ум пришла картинка из фильма ужасов, где восставшие мертвецы хватают своих жертв полуразложившимися пальцами. Может быть, герои этих фильмов испытывали такое же отвращение, как я сейчас? Брррр. Прямо мороз по коже.

— В принципе, могу, — кивнул я в ответ. — Чего-то передать? Номера из «Спортлото»? Заграничную куртку? Ключи от «Волги»?

— Ух, даже не знаю, что и сказать. Так много хочется передать себе, молодому и… — Сухой ещё крепче сжал мою руку и заулыбался белоснежными вставышами. — И знаешь, я ничего бы не поменял. У меня же жизнь знаешь какая была? Каждую секунду по острию ножа, чтобы холка топорщилась и клык наружу. А какие бабы у меня были, знаешь? Ух, какие бабы… А деньги… Да я от пачки зелёных Франклинов прикуривал. Деньги — пыль, жизнь — по фарту. Эх, а если бы у меня раньше деньги появились, то… Давай так, ты мне поможешь, а я тебе помогу. Лады?

Я придвинулся ближе. Кивнул. Лишней информация не будет. Информация никогда лишней не бывает, если она касается лично человека, которого касается.

— Да, я тебе один схрон скажу, туда общак старый Казбек складывал. Это потом мусора его накрыли, но там уже ни копья не было. Хитрый уркаган успел всё перепрятать. Но до семьдесят третьего он там его держал. В общем, найдёшь меня молодого и передашь ему весь общак. Обрисуешь, что и как ждёт в дальнейшем, ну и себе немного на нужды за передачу возьмёшь. Годится?

— Без базара. И где же это? Мне кажется, что на первые расходы мне как раз денежка понадобится.

— Не наколешь? — Сухой уставился в меня суровым взглядом. — Я ведь тебе как родному… Знаю, что ты достойный арестант.

— Да век воли не видать, — побожился я самой «страшной арестантской клятвой».

— Ну тогда слушай. В Большом Дворце Царицыно в левом крыле сделали урки фальшивую кладку. Ни одна херня не подкопается — всё заброшено и с полтычка найдёшь только болт. Но когда надо, то нажимался кирпич в стене возле самого левого окна. А потом ещё нажималась доска, третья от стены. И тогда срабатывал хитрый замочек, открывающий ларчик… Без этого знания там сколько угодно могли кучковаться выпивохи, бомжи всякие, но даже не догадывались, что рядом такое сокровище хранится! Вот ты это сокровище потихоньку вытащи, да мне молодому и отдай. Лады? Жил я тогда на Первой Парковой, дом восемь, квартира двадцать три. Всё запомнил? Повтори.

— Кирпич в стене, третья доска от стены. Первая Парковая, дом восемь, квартира двадцать три. Запомнил, — кивнул я в ответ.

— Вот и хорошо! Ух, если ты мне всё выложишь, то заживу я… ммм… лучше, чем в сказке. И тебя не обижу, соответственно, — старательно улыбался Сухой, а сам всё это время шарил глазами по моему лицу, старался увидеть что-то во мне такое, что я старательно скрывал.

Я же понимал, что он сейчас просто меня пробивает на честность. Вон, и глаза у него на левую сторону подёргиваются. Сейчас он мне фуфло прогнал и ждал моей реакции. А я что? Я выдал такую реакцию, какую от меня ждали. Надеялись, но недоверяли.

— Будет всё исполнено, Семён Валерьевич. Я не подведу, — пожал я холодную руку. — Вы же за меня не раз заступались, поэтому… Я не обижу вас в молодости. Выложу всю правду за будущую жизнь. Живите, вы в самом деле заслужили лучшей доли…

Говорил такое, а самого воротило в душе. Но знал, что надо держаться. И что сейчас «пробивание» закончится и будет сказан настоящий адрес.

Когда закончил восхваления, то выжидательно уставился на Сухого. Вроде как ждал, что он ещё чего-нибудь ляпнет. Чего-нибудь важное…

— Ну, тогда ступай-ступай, Петрович. И помни, что мы с тобой один хлеб делили, под одной крышей спали, — кивнул Сухой. — Эх, может быть, и увижу я нормальные денёчки!

— Увидите ещё, Семён Валерьевич, увидите. Доброй ночи и прощайте. Не поминайте дурным словом в случае чего. Вскоре с вами молодым увидимся, — сказал я, вставая.

— Давай-давай, фарта по новой жизни, Петрович! — кивнул Сухой. — Эх, мой бы разум да в то тело… ух, каких бы дел я наворотил!

Ну-ну, концерт по заявкам продолжается…

Я почти взялся за ручку двери, когда он меня окрикнул:

— Подожди, Петрович! Я же тебе едва туфту не прогнал. Запамятовал на старости лет, что не в том месте Казбек хранил общак. Это он раньше там ныкал, а потом перенёс. В общем, слушай сюда…

Ага, вот и проверочка закончилась. Ну что же, послушаем, что теперь споёт этот полудохлый соловей. Решил пробить меня — как я поведусь на его шнягу. А вот не повёлся. Сделал вид, что поверил и вообще ровный пассажир. И всё сделал как надо.

Я повернулся с недоумением на лице. Тоже надо до конца сыграть свою роль. Теперь же Сухой назвал точное место общака и ориентиры, по которым можно вычислить место схрона. Я старательно запоминал. Потом мы ещё раз душевно попрощались, и я почти вышел из палаты.

Почти…

Только на этот раз уже я задержался и обернулся:

— А знаешь что, Семён Валерьевич, хоть по блатным понятиям и не говорится «спасибо», но я тебе скажу. Спасибо за наводку. И за адрес свой спасибо. Обязательно навещу и расскажу, что не надо на блатную дорожку вступать. А лучше работать на заводе на одну зарплату и ждать от государства квартиру. Так будет лучше, честнее! А бабки… Они мне больше пригодятся!

— Чего, ссссука? — процедил мигом преобразившийся из хорошего дядюшки в грозного законника Сухой. — Ты чо, мля, рамсы попутал?

— Это такие, как ты попутали в своё время. И попутали конкретно. Решили, что вы боги, а сами палец о палец в жизни не ударили. Всё время на чужих плечах в рай пытаетесь въехать, а вот болт вам и тебе конкретно, — я не удержался и показал-таки выставленную и согнутую в локте руку. — Из-за таких уродов, как ты, я в своё время стал таким, как сейчас. Чего пасть раззявил? Молчи, тварь, и слушай. Моя жена с годовалым дитём в коляске стояла и ждала автобус. Один из твоей масти въехал бухой в остановку и оставил четырёх людей лежать на асфальте. А после сдал назад и ударил по газам. Его нашли, но… потом как-то оказалось, что за рулём сидел совсем другой человек. Да-да, другой. А законник вовсе не при делах и тихо-мирно в это время сидел в другом городе и пил зелёный чай с бубликами. Всё решило бабло… А ведь оно не всё в этой жизни! Не всё! Я последующее время кошмарил подобных тебе. Ну да тебе ли об этом не знать? И собираюсь делать это снова. Так что спасибо за подгон босяцкий, как-нибудь помяну тебя добрым словом. Может быть…

— Тебя завалят, сука! — почти выкрикнул Сухой и выдернул руку из-под покрывала. — Я сам тебя завалю! Ты не жилец, падла!

В худых пальцах блеснул скальпель. Я ждал. Он резко замахнулся и… неловко воткнул лезвие скальпеля в одно из отделений стоящей рядом машины. Тут же раздался хлопок, потом заискрило, завоняло палёным, а тело Сухого начало содрогаться на кровати. Как будто мой включенный кипятильничек сдуру решил лизнуть…

Проклятие цыгана сработало и на этот раз.

Я сразу же выскочил за дверь и закричал охраннику, листающему журнал на кровати по соседству:

— Чего ты развалился? Там законник себя жизни лишает, а ты здесь яйца мнёшь!

Надзиратель как наскипидаренный сорвался с места, заскочил в палату, а потом вернулся с лицом, белее простыни:

— Там… там…

— Там труп, — констатировал я. — А я должен быть в своей камере. Поэтому пока не поднимай пыли, а проводи меня обратно и сделай вид, что я сегодня аккуратно сопел в две дырки. Потом уже устраивай панику и всё, что причитается. В конце концов, Сухой сам это сделал. Никто его не заставлял.

Надзиратель ещё несколько секунд переваривал мои слова, прикидывал, что ему будет, если наверху узнают про моё ночное дефиле, а потом кивнул:

— Идёмте. И это… прошу молчать о произошедшем.

— Я — могила, — я показал, как застёгиваю губы на молнию.

Впрочем, завтра как раз начинается мой путь в могилу, так что я недалеко ушёл от истины.

Мне оставалось только дожить до утра. Дождаться перевода. Надеюсь, что никому больше не придёт в голову лишать меня жизни?

За мной явились в семь.