Я – Товарищ Сталин 8

Глава 8

Воздух конца июня был тёплым и густым, наполненным сладковатым ароматом цветущих трав и лугов, колыхавшихся под лёгким ветром на окраинах Бранденбурга. Ханс фон Зейдлиц сидел на пассажирском сиденье чёрного «Опеля» полковника Хансена. Приглашение на рыбалку поступило лично от Хансена: вчера, в конце рабочего дня, он остановил Ханса в коридоре Абвера, хлопнул по плечу и сказал: «Зейдлиц, завтра едем на озеро. К шести утра будь готов». Тон был дружелюбным, почти товарищеским, но Ханс знал, что отказ невозможен. Каждая встреча с Хансеном была испытанием, где каждое слово и взгляд казались частью сложной игры, правила которой оставались неясными.

Машина мчалась по узкой дороге, окружённой полями, где колосья пшеницы золотились под утренним солнцем. Вдалеке темнели полосы лесов, а небо, ясное и безоблачное, отражалось в лужах, оставшихся после ночного дождя. Жара, около двадцати восьми градусов, уже ощущалась, и Ханс расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, чувствуя, как тёплый воздух врывается в приоткрытое окно, принося запах трав. Он смотрел на пейзаж, замечая, как солнечные блики играют на стёклах, но мысли его были далеко. Воспоминания о прошлой охоте с Хансеном, его острые вопросы, взгляд, будто видящий насквозь, всё ещё тревожили. Ханс знал, что каждая такая вылазка — не просто отдых, а проверка, где любой промах мог стать роковым.

Хансен за рулём выглядел расслабленно. Вместо мундира на нём была лёгкая льняная рубашка с закатанными рукавами и широкополая шляпа, защищавшая лицо от солнца. Он казался человеком, сбросившим груз берлинских кабинетов, но Ханс понимал, что эта лёгкость обманчива. Хансен никогда не был просто спутником — каждый его поступок был продуман.

— Хорошо выбраться из города, Зейдлиц, — сказал Хансен, не отрывая глаз от дороги. — Берлин утомляет своими улицами, сплетнями, вечными взглядами из-за угла. Здесь, на природе, можно почувствовать себя свободнее.

Ханс кивнул, стараясь выглядеть непринуждённо, хотя ему было неспокойно.

— Согласен, герр полковник. На природе всё кажется проще.

Хансен бросил на него короткий взгляд, уголки губ дрогнули в едва заметной улыбке.

Машина свернула на узкую тропу, ведущую к озеру, о котором Ханс слышал, но никогда не бывал. Дорога была неровной, колёса подпрыгивали на кочках, пыль поднималась за «Опелем», оседая на траве. Вскоре они остановились у берега озера, окружённого камышами и низкими ивами, чьи ветви склонялись к воде, слегка касаясь её поверхности. Вода блестела под солнцем, отражая небо, а лёгкий ветерок создавал мелкую рябь. На берегу стоял старый деревянный пирс, потемневший от времени, а рядом — небольшой столик, на который Хансен выложил удочки, коробку с наживкой, жестяную банку с кофе и свёрток с едой.

— Добро пожаловать, Зейдлиц, — сказал Хансен, хлопнув его по плечу. — Посмотрим, как ты управляешься с удочкой.

Ханс улыбнулся.

— Постараюсь не разочаровать, герр полковник.

Они устроились на пирсе, расставив удочки. Хансен ловко наживил крючок, забросил леску и откинулся назад. Ханс последовал его примеру, хотя движения его были скованными — он не рыбачил с детства, когда отец брал его на реку. Тогда всё было проще: мир был понятным, а опасности — далёкими и абстрактными.

Жара усиливалась, и Ханс снял пиджак, оставшись в рубашке. Пот выступал на лбу, но ветерок приносил лёгкую прохладу. Камыши шелестели, где-то вдалеке квакали лягушки, а над озером кружили стрекозы, сверкая в лучах солнца. Ханс смотрел на поплавок, неподвижно лежавший на воде, но мысли его были заняты другим.

— Рыбалка учит терпению, Зейдлиц, — сказал Хансен, прерывая молчание. — Сидишь, ждёшь, наблюдаешь. Иногда часами. Но когда клюёт — действуешь быстро, иначе упустишь рыбу.

Ханс кивнул, глядя на поплавок.

— Похоже на нашу работу, герр полковник. Много ожидания, но один момент решает всё.

Хансен усмехнулся, его взгляд скользнул по воде.

— Верно. Только в нашей работе промах стоит дороже, чем пустой крючок.

Они сидели в тишине, лишь плеск воды и крики птиц нарушали покой. Ханс пытался сосредоточиться, но жара и слова Хансена мешали. Он думал о Кларе, о её тревожных взглядах, о детях, которые всё чаще замечали его усталость. Он знал, что ради них должен продолжать, но страх, что его тайна раскроется, рос с каждым днём.

Хансен вдруг заговорил, его тон был серьёзнее, чем прежде.

— Скоро многое может измениться, Зейдлиц. Времена неспокойные — в Абвере, в рейхе, в Европе. Грядут события, которые потребуют от нас полной отдачи. Ты должен быть готов.

Ханс повернулся к нему, стараясь скрыть удивление.

— Какие события, герр полковник? — спросил он осторожно.

Хансен не ответил сразу. Он вытащил леску, проверил наживку и забросил её снова.

— Пока рано говорить, — сказал он наконец. — Но я должен быть уверен, что ты на нашей стороне. Абверу нужны люди, которые не подведут, когда придёт время. Люди, которые верны.

Ханс почувствовал, как сердце заколотилось быстрее. Он знал, что Хансен не говорит просто так — это была проверка, попытка найти слабое место.

— Я верен Абверу, герр полковник, — сказал Ханс, стараясь говорить спокойно. — Мой долг — служить Германии.

Хансен посмотрел на него, его глаза сузились, словно он искал что-то в словах Ханса.

— Хорошо, — сказал он. — Я верю тебе, Зейдлиц. Но помни: те, кто сомневается, долго не задерживаются.

Ханс кивнул, чувствуя, как пот стекает по вискам. Он повернулся к воде, делая вид, что следит за поплавком, но мысли его были заняты. Что знал Хансен? Была ли это обычная проверка, или он подозревал что-то конкретное? Ханс вспомнил, как недавно заметил, что его кабинет обыскивали — бумаги лежали чуть иначе, чем он их оставил. Это могло быть случайностью, но в его мире случайностей не существовало.

Поплавок Хансена дрогнул, и он резко подсёк. Леска натянулась, и через минуту он вытащил серебристую рыбу, бьющуюся в его руках. Хансен улыбнулся, снял её с крючка и бросил в ведро с водой.

— Первая за сегодня, — сказал он. — Твой черёд, Зейдлиц.

Ханс кивнул, но его поплавок оставался неподвижным. Он пытался понять, что имел в виду Хансен, говоря о переменах. Новая операция? Перестановки в Абвере? Или что-то большее, связанное с планами фюрера? Ханс знал, что Абвер готовит нечто крупное — документы, которые он фотографировал, намекали на активность на востоке, но деталей не хватало. Он хотел спросить больше, но понимал, что настойчивость может его выдать.

Они провели на пирсе ещё час, поймав несколько рыб. Хансен был в хорошем настроении, шутил, рассказывал о рыбалке в Баварии, где ловил форель с отцом в юности. Он вспоминал, как однажды упустил огромную рыбу, потому что слишком торопился, и как отец смеялся над ним, говоря, что терпение — главное в этом деле. Ханс слушал, кивая, но чувствовал, что за этой лёгкостью скрывается что-то ещё. Хансен был слишком опытен, чтобы говорить без умысла. Каждый его рассказ казался частью игры, где Ханс был фигурой, не знающей полного расклада.

К полудню жара стала невыносимой. Хансен предложил сделать перерыв и достал из корзины хлеб, копчёное мясо, сыр и бутылку воды. Они сели в тени ивы, чьи ветви укрывали от солнца, создавая подобие шатра. Ханс жевал хлеб, едва чувствуя вкус, его мысли были заняты словами Хансена. Он пытался понять, что тот знает, и как далеко заходит его доверие.

— Зейдлиц, — начал Хансен, отпивая воду, — я слежу за тобой. Ты хорош в своём деле, чертовски хорош. Но в нашей работе одного таланта мало. Нужна верность. Абсолютная. Гестапо рыщет, ищет слабые места. И Канарис… — он замолчал, глядя на воду. — Канарис играет в свои игры. Иногда кажется, что он видит дальше, чем мы. Но я должен знать, что ты с нами, а не с кем-то ещё.

Ханс почувствовал холод по спине, несмотря на жару. Он знал, что Канарис, глава Абвера, был загадкой даже для своих подчинённых. Его методы и планы были тайной, а слухи о его разногласиях с гестапо ходили по ведомству.

— Я с Абвером, герр полковник, — сказал Ханс, стараясь говорить ровно. — Моя верность — Германии и нашему делу.

Хансен кивнул.

— Хорошо. Но запомни: скоро всё может измениться. Будь готов к трудным решениям. Иногда приходится выбирать, кому ты служишь на самом деле.

Ханс кивнул, чувствуя, как слова Хансена оседают в его сознании, как тяжёлый груз. Он хотел спросить больше, но знал, что это опасно. Вместо этого он повернулся к воде, где его поплавок наконец дрогнул. Он подсёк, вытащив небольшую рыбу, бьющуюся в его руках. Хансен хлопнул в ладоши.

— Неплохо, Зейдлиц! Может, ты не безнадёжен.

Ханс улыбнулся, но внутри всё было неспокойно. Он знал, что Хансен проверяет его, и каждая минута рядом с ним была испытанием. Они продолжили рыбалку, перемещаясь по берегу, пробуя разные места. Хансен поймал ещё несколько рыб, каждая из которых вызывала у него довольную улыбку. Ханс тоже поймал пару, но его мысли были заняты другим. Он представлял, как возвращается в Берлин, как проверяет тайник, где хранит свои записи, как передаёт данные дальше. Каждый такой шаг был риском, но он не мог остановиться.

Час шёл за часом, солнце поднималось выше, и озеро, казалось, дышало жаром. Хансен рассказывал о старых операциях Абвера, о временах, когда всё было яснее, а враги — более очевидными. Он вспоминал, как однажды в Польше его команда выследила шпиона, который чуть не сорвал важную операцию. «Главное — не торопиться, Зейдлиц, — говорил он, глядя на воду. — Торопливость губит. Нужно выждать, пока всё не станет ясно». Ханс кивал, но его мысли были заняты. Он вспоминал, как на прошлой неделе заметил, что его стол в кабинете был слегка сдвинут, а ящик, где он хранил личные вещи, был открыт. Это могло быть случайностью — уборка, неосторожный коллега, — но Ханс знал, что в его мире случайностей не бывает.

Они решили переместиться дальше по берегу, где, по словам Хансена, вода была глубже, а рыба — крупнее. Они собрали удочки и двинулись вдоль озера, пробираясь через высокую траву и камыши. Земля под ногами была влажной, местами скользкой, и Ханс старался идти аккуратно, чтобы не оступиться. Хансен шёл впереди, его шаги были уверенными, как будто он знал каждый уголок этого места. Они остановились у небольшого залива, где вода была спокойнее, а ивы создавали густую тень. Хансен расстелил на траве старое одеяло, достал ещё еды — хлеб, колбасу, немного сыра — и предложил устроить привал.

Они сели, глядя на воду, и Хансен продолжил говорить. Он рассказал о своей молодости, о том, как мечтал стать моряком, но жизнь привела его в разведку. «Море учит ждать, Зейдлиц, — говорил он, отрезая кусок колбасы ножом. — Но оно же учит, что ждать нужно с умом. Если просто сидеть, ничего не добьёшься». Ханс слушал, кивая, но его мысли были заняты. Он пытался понять, что знает Хансен, и как далеко заходит его доверие.

Рыбалка продолжилась, и Хансен, казалось, всё больше раскрывался. Он говорил о Берлине, о том, как город изменился за последние годы, как улицы наполнились новыми лицами, а старые друзья исчезли в водовороте политики. Он вспоминал, как в молодости проводил летние дни на реках Баварии, где вода была такой прозрачной, что видно было каждую рыбу. «Тогда всё было проще, — говорил он, глядя на озеро. — Не было столько глаз, следящих за тобой». Ханс кивал, но его мысли возвращались к документам, которые он фотографировал. Он вспоминал, как прокрадывался в архив во время обеденного перерыва, как его пальцы дрожали, пока он настраивал камеру. Каждый щелчок затвора был риском, но он знал, что эти данные могут спасти жизни.

К середине дня они решили попробовать ещё одно место — небольшой залив, окружённый густыми камышами, где, по словам Хансена, водились крупные карпы. Они собрали снаряжение и двинулись вдоль берега, пробираясь через заросли. Солнце пекло нещадно, и Ханс чувствовал, как пот пропитывает рубашку. Хансен, напротив, казался неутомимым, его движения были лёгкими, почти небрежными. Они устроились на новом месте, расставив удочки, и Хансен продолжил свои рассказы. Он говорил о старых коллегах, о тех, кто служил в Абвере ещё до прихода национал-социалистов, о том, как всё изменилось с тех пор. «Раньше мы знали, кто враг, — говорил он, глядя на воду. — Теперь враги повсюду, и не всегда понятно, где свои».

Ханс слушал, стараясь не выдать своих мыслей. К вечеру, когда солнце начало клониться к горизонту, окрашивая небо в алые и золотые тона, Хансен решил заканчивать. Они сложили удочки, собрали улов — десяток рыб, которые Хансен небрежно бросил в корзину, — и направились к машине. Обратная дорога в Берлин прошла в молчании, лишь гул мотора и шелест шин нарушали тишину. Хансен курил, дым поднимался к потолку «Опеля», а его лицо, освещённое последними лучами солнца, было непроницаемым.

— Хороший день, Зейдлиц, — сказал он, когда они въехали в город. — Надо будет повторить как-нибудь.

— Буду рад, герр полковник, — ответил Ханс.

Хансен высадил его у дома, и «Опель» исчез в вечерней дымке. Ханс вошёл в дом, чувствуя, как усталость наваливается на плечи. Дети уже спали, а Клара сидела в гостиной, читая книгу. Она подняла глаза.

— Как рыбалка? — спросила она, откладывая книгу.

Ханс поцеловал её в лоб, стараясь улыбнуться.

— Жарко было, но в целом неплохо, — сказал он. — Поймал пару рыб.

— Ты выглядишь уставшим, — сказала она тихо. — Всё в порядке?

— Просто день долгий и всё время на жаре, — ответил он, касаясь её руки. — Ничего страшного.

Той ночью, когда Клара спала рядом, Ханс лежал без сна, глядя в темноту. Слова Хансена о переменах, о верности, о грядущих событиях кружились в его голове. Он знал, что должен быть осторожен, как никогда. Один промах, один момент слабости — и всё, ради чего он жил, могло рухнуть. Но он должен был продолжать, ради Клары, ради детей, ради дела, которое он выбрал. Он закрыл глаза, представляя озеро, где они рыбачили, — спокойное, но полное скрытой жизни под поверхностью. Он должен был быть таким же: невидимым, неуловимым, всегда на шаг впереди.

Пока Ханс фон Зейдлиц лежал без сна в своей берлинской квартире, глядя в темноту потолка, в нескольких километрах от города, в заброшенном доме на окраине Бранденбурга, окружённом зарослями крапивы и старыми дубами, происходила другая встреча. Полковник Хансен, всё ещё в своей льняной рубашке, но с пиджаком, наброшенным на плечи, шагал по заросшей тропе, ведущей к ветхому строению. Дом, давно покинутый своими хозяевами, стоял на отшибе, его окна были заколочены, а стены поросли мхом. Лунный свет, пробивавшийся сквозь облака, отражался на разбитых стёклах, придавая месту зловещий вид.

Хансен толкнул скрипучую дверь, которая поддалась с глухим стоном. Внутри было темно, лишь слабый свет фонаря, стоявшего на полу, выхватывал из мрака облупленные стены и прогнившие доски. У дальней стены, в углу, где паутина свисала с потолка, стоял человек. Его фигура была едва различима в полумраке — высокий, в тёмном пальто, лицо скрыто тенью широкополой шляпы. Хансен закрыл за собой дверь.

— Ты опоздал, — сказал человек.

Хансен пожал плечами, вынимая сигарету из кармана и чиркая спичкой. Огонёк осветил его лицо, на котором читалась усталость от долгого дня, смешанная с привычной уверенностью.

— Дорога заняла больше времени, чем я думал, — ответил он, затягиваясь. Дым поднялся к потолку, растворяясь в темноте. — Но я здесь. Что ты хотел обсудить?

Человек шагнул ближе, его ботинки скрипнули по деревянному полу. Он остановился в нескольких шагах от Хансена, скрестив руки на груди.

— Зейдлиц, — сказал он. — Что ты о нём думаешь? На чьей он стороне?

Хансен выдохнул дым, его глаза внимательно смотрели на собеседника, не отводя взгляда.

— Зейдлиц? Он на нашей стороне. Я провёл с ним весь день — рыбалка, знаешь ли, располагает к откровенности. Он не подведёт.

Человек наклонил голову, словно взвешивая слова Хансена. Его лицо оставалось невидимым, но в его позе чувствовалась напряжённость, как у человека, привыкшего не доверять никому.

— Ты уверен? — спросил он. — Времена неспокойные. Гестапо роет глубже, чем обычно. Нам нельзя ошибиться.

Хансен кивнул, его пальцы сжимали сигарету, сбивая пепел на пол.

— Я знаю, о чём ты. И я знаю о Зейдлице больше, чем он думает. У него есть свои тайные дела, как у всех нас. Но я уверен — он не подведёт.

Человек сделал ещё шаг, его голос стал тише, почти шёпот.

— Тайные дела? Какие?

Хансен усмехнулся.

— Это сейчас не важно. Достаточно того, что я держу его под контролем. Он делает, что должен, и делает это хорошо. Когда придёт время, он будет с нами.

Человек помолчал, словно обдумывая услышанное. Он повернулся, глядя в тёмное окно, где отражался слабый лунный свет.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Но если ты ошибаешься, Хансен, это будет на твоей совести.

Хансен затушил сигарету о стену, искры упали на пол, быстро угаснув.

— Я не ошибаюсь, — сказал он твёрдо. — Зейдлиц — наш. А теперь скажи, зачем ты меня сюда вызвал? Не только же ради разговоров о нём.

Человек не ответил сразу. Он подошёл к фонарю, поднял его и направил свет в сторону Хансена, так что тот невольно прищурился.

— Скоро всё изменится, — сказал он. — Будь готов. И держи Зейдлица на коротком поводке.

Хансен кивнул, его лицо осталось непроницаемым.

— Я всегда готов, — сказал он. — И Зейдлиц тоже.

Человек опустил фонарь, и тьма снова окутала комнату. Он повернулся к двери, его шаги были почти бесшумны.

— Увидимся, Хансен, — сказал он, не оборачиваясь. — И будь осторожен.

Дверь скрипнула, и человек исчез в ночи, оставив Хансена одного. Полковник постоял ещё минуту, глядя на пустой дверной проём, затем достал ещё одну сигарету, но не стал её зажигать. Он сжал её в пальцах, словно раздумывая, и вышел из дома. Ночь встретила его тишиной, лишь далёкий крик совы нарушал покой. Хансен сел в «Опель», завёл мотор и растворился в темноте, направляясь обратно в Берлин.