Воронцов. Перезагрузка. Книга 5

Глава 3

Через пару дней после того, как выкопали картошку и закончили со сбором зерновых, бабы стали складывать пшеницу в стога, чтобы потом обмолотить. Работа кипела по всей деревне — кто-то таскал снопы, кто-то вязал их, кто-то складывал в телеги и увозил на гумно. Погода стояла ясная, сухая, самая подходящая для завершения полевых работ.

Я же, освободившись от неотложных крестьянских дел, решил наконец заняться тем, что давно планировал — попробовать всё-таки сделать фарфор. Эта мысль не давала мне покоя с тех пор, как мы наладили производство стекла. Бутылки, конечно, хорошо, но фарфор… Фарфор — это совсем другое дело. Белый, тонкий, звенящий, он мог бы стать чуть ли не основным источником дохода.

Утро выдалось туманное, прохладное, но к полудню туман рассеялся, и солнце пригрело по-летнему. Я неторопливо шагал по тропинке, ведущей к лесопилке, размышляя о предстоящем деле. В голове крутились пропорции, температурные режимы — всё то, что мне удалось вспомнить из своих знаний о производстве фарфора.

Лесопилка встретила меня привычным гулом работающих механизмов и запахом свежераспиленной древесины. У ангара встретил Прохора.

— Доброго дня, Егор Андреевич! — поприветствовал он меня, увидев издалека. — Как ваши дела?

— И тебе доброго, Прохор, — ответил я, подходя ближе. — Дело у меня к тебе есть особое.

Прохор тут же отложил то, чем занимался и весь обратился в слух.

— Слушаю внимательно, — сказал он, и в глазах его загорелся интерес.

— Помнишь, я тебе рассказывал о фарфоре? Посуде белой, как снег, тонкой, как лист, и прочной, как камень?

Прохор кивнул, в глазах его вспыхнула искра узнавания:

— Помню, конечно. Вы ещё говорили, что такую посуду царям да боярам подают, а в заморских странах она на вес золота ценится.

— Именно, — подтвердил я. — Так вот, решил я попробовать сделать такую посуду здесь, у нас. В общем то почти всё у нас для этого есть. Осталась лишь малость.

Глаза Прохора расширились от удивления:

— Да неужто возможно такое? — выдохнул он.

— Возможно, — кивнул я. — Но для этого нужен особый материал — полевой шпат. И вот я пришел к тебе, чтобы ты организовал ребятню для того, чтобы пособирать на речке этот самый полевой шпат.

Прохор почесал затылок:

— А как он выглядит-то, этот шпат? Чтоб знать, что искать.

— Покажу, — ответил я. — Собирай ребят, и пойдем к реке. Там на месте всё объясню.

Прохор не стал медлить. Быстро кликнул ребятню, подзывая их к себе. Те обычно помогали на лесопилке с мелкими поручениями. К моему удивлению, желающих оказалось даже больше, чем нужно — ребятня всегда была падка на новые приключения.

Когда Прохор собрал порядка десяти подростков — мальчишек и девчонок от девяти до двенадцати лет, все румяные, веснушчатые, с любопытными глазами, — мы все отправились гурьбой вдоль берега. День был в самом разгаре, солнце припекало, но возле реки было прохладно и свежо. Вода журчала по камням, изредка всплескивала рыба, в прибрежных кустах щебетали птицы.

Я шёл впереди, внимательно осматривая берег. Ребятня следовала за мной, переговариваясь и пересмеиваясь. Прохор замыкал шествие, поддерживая порядок.

— Смотрите внимательно, — объяснял я на ходу. — Нам нужны места, где берег усыпан больше гранитными камнями, а также проступает песок. В таких местах найти полевой шпат гораздо вероятнее.

— А зачем нам этот шпат? — спросил рыжий веснушчатый мальчишка, Ванька, кажется.

— Для фарфора, — ответил я. — Это особая глина, из которой делают самую лучшую посуду.

— А почему он на реке? — не унимался любопытный Ванька.

— Потому что река его вымывает из скал и приносит сюда, — терпеливо объяснил я. — Вода — она всё точит и несёт с собой.

Ребятня слушала с открытыми ртами, впитывая каждое слово. Для них это было не просто заданием — это было настоящим приключением, походом за сокровищами.

Буквально на первом же подходящем месте, где река делала плавный изгиб, а берег был усыпан мелкими гранитными обломками, я остановился. Присел на корточки, зачерпнул горсть песка с мелкими камешками и начал внимательно перебирать между пальцев.

Ребятня обступила меня плотным кольцом, заглядывая через плечо. Даже Прохор, обычно ворчливый, не смог скрыть любопытства.

— Вот! — воскликнул я, выудив из песка несколько округлых, слегка прозрачных зёрен. — Нашёл!

Я протянул ладонь, показывая всем свою находку. На загорелой коже лежали несколько зёрнышек размером чуть больше рисового зерна, белые с легким розоватым оттенком.

— Вот это и есть полевой шпат, — сказал я, показывая эти зёрнышки Прохору и ребятне. — И такого нужно много. Очень много.

Прохор взял одно зёрнышко, повертел в пальцах, разглядывая на свет:

— А где же мы его много такого найдём? — спросил он с некоторым сомнением. — Крохи ведь совсем.

Я тут же при нём чиркнул рукой ещё раз по песку с гранитной крошкой, перебирая между пальцами. На ладони оказалось штук пять точно таких же зёрнышек.

— Вот, — ответил я, показывая новую находку. — Ищите такие же места, где вдоль берега будет не речная галька, а именно вот такой вот гранитный камень. Ну и желательно, чтобы песок тоже проступал. Это верный признак того, что здесь может быть полевой шпат.

Ребятня загорелась. Тут же рассыпались вдоль берега, каждый выбрал себе участок и принялся за поиски. Кто-то копошился в песке, кто-то промывал его в воде, кто-то просто перебирал камешки.

— А как узнать, что это точно он? — спросил худенький мальчик, имени которого я не знал.

— Смотри, — я взял одно зёрнышко полевого шпата и потёр его о рукав. — Видишь, как блестит? И на ощупь гладкий, словно стеклянный. И ещё — если посмотришь на свет, то увидишь, что он чуть прозрачный.

Мальчик кивнул, явно запоминая всё, что я говорил.

— А ещё, — добавил я, — если его потереть о другой камень, он не крошится, а царапает его. Это потому, что он очень твёрдый.

Мы двигались вдоль берега, останавливаясь в местах, которые казались перспективными. Я объяснял, показывал, помогал отличать полевой шпат от обычных камешков. Ребята быстро учились, и вскоре уже сами находили нужные зёрна без моей помощи.

К полудню жара усилилась, и мы сделали привал в тени прибрежных ив. Расстелили на траве холстину, высыпали на неё всё, что успели собрать. Получилась внушительная горка белых и розоватых зёрен — на мой взгляд, граммов триста, не меньше.

— Неплохо для начала, — одобрил я. — Но нам нужно больше. Гораздо больше.

— А сколько всего надо? — спросил Прохор, прикидывая объём работы.

— С полпуда хотя бы для начала, — ответил я, мысленно рассчитывая необходимые пропорции для фарфоровой массы. — Тогда мы сможем сделать первую партию посуды.

Прохор присвистнул:

— Немало… Но справимся, раз надо. Верно, ребятки?

Ребятня дружно закивала, явно воодушевлённая первыми успехами.

После короткого отдыха мы продолжили поиски. Теперь, когда все знали, что именно искать и где, дело пошло веселее. К тому же, мы двигались вверх по течению, где берег становился всё более каменистым, и полевого шпата попадалось больше.

Я заметил, что у каждого из ребят выработался свой метод поиска. Кто-то предпочитал промывать песок в воде, наподобие старателей, вымывающих золото. Кто-то методично перебирал прибрежный песок, просеивая его через пальцы. Кто-то выбирал места, где волны намывали тёмные полосы на песке — там шпата попадалось больше.

Прохор тоже не стоял в стороне — он помогал ребятам, подбадривал их, организовывал работу. Под его руководством они разделились на пары, каждая из которых отвечала за свой участок берега.

К середине дня у нас набралось уже больше килограмма полевого шпата. Мы остановились на обед — хлеб, сало, лук, запивая всё водой из реки. Еда на свежем воздухе, после физической работы, казалась особенно вкусной.

— А правда, что из этого камешка можно сделать посуду? — спросила маленькая девочка, Дуняша.

— Не только из него, — ответил я. — Нужна ещё глина особая, и кварц, и несколько других составляющих. Но полевой шпат — очень важный компонент.

— А как вы его в посуду превратите? — не унималась любопытная Дуняша.

Я задумался, как объяснить сложный процесс производства фарфора на языке, понятном ребёнку девятнадцатого века.

— Это похоже на волшебство, — начал я. — Сначала мы измельчим все камни и глину в тончайший порошок, смешаем их в правильных пропорциях, добавим воды и вымесим, как тесто. Потом из этого теста слепим посуду — чашки, тарелки, кувшины. Дадим им высохнуть, а потом положим в печь, очень-очень горячую. И в этой печи наша глина превратится в фарфор — белый, прочный, звенящий, как стекло.

Глаза Дуняши расширились от восхищения:

— Это и вправду волшебство!

Я улыбнулся:

— Нет, это наука. Знание того, как устроен мир, и умение использовать эти знания.

— А откуда вы всё это знаете, Егор Андреевич? — спросил Прохор, и в его голосе звучало искреннее уважение.

Этот вопрос всегда был для меня сложным. Как объяснить им, что я из будущего, из мира, где всё это — азбучные истины?

— Много книг читал, — ответил я уклончиво. — И много ездил, многое видел. И вы дети, если к дяде Фоме будете ходить на уроки — тоже много полезного узнаете.

Прохор кивнул, принимая этот ответ. Для него, как и для большинства людей этого времени, книжное знание было чем-то почти сверхъестественным, доступным лишь избранным.

После обеда ребята продолжили поиски с новыми силами. Они, уже наловчились в этом деле и работали всё быстрее и эффективнее.

Вскоре они собрали добрых килограмм пять этих зёрнышек — гораздо больше, чем я ожидал за первый день.

— Молодцы! — похвалил я, оглядывая уставшие, но довольные лица. — Отличная работа!

Тем временем, пока ребятня собирала полевой шпат, мы подготовили всё остальное.

Мужикам сказал тем временем дробить собранный материал, просеивать. С Семёном мы смешали смесь в нужных пропорциях, а именно: взяли белой глины чуть больше половины, уже без металла, после обработки светильным газом; полевого шпата — чуть меньше трети; кварца чуть меньше четверти — использовали наш песок после обработки светильным газом.

Процесс обработки был не из лёгких, но мужики справлялись на удивление хорошо. Глину мы предварительно вымочили в больших деревянных чанах, чтобы избавиться от примесей. Затем слили воду и дали ей немного подсохнуть до состояния густой массы. После этого через холщовые мешки отфильтровали оставшиеся примеси.

А на следующий день, когда просушили и слегка обожгли полевой шпат, добавили чуть меньше трети к общему объёму. Утро началось рано — с первыми петухами мы уже были на ногах.

Полевой шпат после обжига приобрёл лёгкий розоватый оттенок и стал более хрупким — растолочь его в порошок не составило большого труда. Мужики работали с энтузиазмом — всем было интересно, что же получится в итоге. Женщины, которые шли в лес за грибами да ягодами, с любопытством заглядывали в мастерскую, а потом шушукались между собой, гадая, что за чудо мастерит барин.

Пока Семён делал стекло и разливал его по формам, мы стали делать формовку. Из мягкой полученной массы лепили изделия вручную. Масса была приятной на ощупь — пластичной, гладкой, без комочков. Она легко принимала форму, которую мы ей придавали.

— Прохор, смотри, как надо, — показывал я. — Берёшь вот такой кусок, разминаешь в руках, чтобы не было пузырьков воздуха, и начинаешь формировать дно чашки. Стенки делаешь тонкими, но не слишком — иначе треснет при обжиге.

Прохор аж, высунув от усердия кончик языка, старательно повторял мои движения. Получалось у него неплохо.

Я сказал, что на будущее лучше всё это делать на гончарном круге, а потом, чтоб получались одинаковые комплекты, будем использовать формы, как для бутылок, только попроще — можно из дерева сделать опресовку и уже потом ставить на обжиг.

С обеда до позднего вечера, пока Семён не разлил стекло, наши изделия сушили с краю печи — чтоб избежать сильного жара, но и чтоб подсохли быстрее. Воздух в мастерской был наполнен запахами глины, дыма и свежего дерева. За окнами день клонился к вечеру, в небе появились первые звёзды, но никто не спешил домой — всем хотелось увидеть результат нашей работы.

Мы поставили получившиеся слегка корявые блюдца и чашечки в печь для первого обжига. Обжигали при температуре около девятисот градусов. Определить такую температуру в условиях девятнадцатого века было непросто, но я нашёл способ. Заранее приготовил несколько металлических пластинок из разных сплавов с известными мне температурами плавления. Когда начинала плавиться одна пластинка, но ещё держалась другая, я знал, что температура находится в нужном диапазоне.

— Видите, — показывал я мужикам, — эта полоска из свинца уже растаяла, а вот эта, из меди с оловом, ещё держится. Значит, жар примерно такой, как нам нужно.

Мужики с уважением кивали, хотя вряд ли до конца понимали всю суть процесса. Но это и не требовалось — главное, чтобы они запомнили последовательность действий и могли повторить их самостоятельно.

Печь гудела, пожирая дрова, которые подбрасывали непрерывно. Жар был такой, что приходилось отходить на несколько шагов, чтобы перевести дух.

Объяснил, что после такого обжига фарфор станет пористым и матовым — «бисквитом». Ночь прошла в ожидании. Мужики по очереди дежурили у печи, поддерживая огонь. К утру жар стал спадать, и мы позволили печи остыть естественным образом, чтобы изделия не потрескались от резкой смены температуры.

На следующий день занялись глазурированием. Бисквит покрывали глазурью, которую мы приготовили из смеси полевого шпата, кварца и известняка. Смешали с остальными компонентами — полевой шпат чуть меньше половины, кварц — треть и известняк — четверть. Добавили немного воды, чтобы получилась жидкая кашица, в которую можно было окунать наши изделия.

— Глядите, как надо, — показывал я. — Берёшь чашку и окунаешь в глазурь целиком, потом вынимаешь и даёшь лишнему стечь.

Мужики внимательно следили за каждым моим движением, а потом приступили к делу сами. Конечно, не всё получалось с первого раза — кто-то слишком густо наносил глазурь, кто-то, наоборот, слишком жидко. Но постепенно дело наладилось, и к полудню все наши изделия были покрыты ровным слоем глазури, который при высыхании становился белёсым и глянцевым.

Обжигали повторно при 1300–1400 градусов — тогда частицы спекались, и фарфор становился твердым, прозрачным и звонким. Для достижения такой высокой температуры пришлось запускать вентилятор и жечь уголь.

Температуру на этот раз определяли по цвету пламени — я знал, что при достижении этой температуры пламя приобретает ярко-белый цвет с голубоватым оттенком. Такая же температура нужна для плавки стекла.

— Ну-ка, Семён, перекинь скорость вентилятору, — командовал я, внимательно следя за печью. — Видишь, как пламя меняет цвет? Вот когда станет совсем белым, как молоко, тогда будет самый жар.

Семён, весь в поту, но с горящими от азарта глазами, перекинул ремни на вентиляторе на меньший, чтоб усилить обдув. Жар был такой, что даже в нескольких шагах от печи становилось трудно дышать.

Я сказал, чтоб мужики поддерживали огонь до самого утра, а потом дали печи медленно остыть. Это был самый критический момент — если охладить изделия слишком быстро, они могли потрескаться от термического шока.

Получившиеся изделия, когда на следующий день достали из печи, вызвали всеобщий восторг. Блюдца и чашки, хоть и не идеально ровные, но приобрели тот самый характерный фарфоровый блеск. Белоснежные, с лёгким голубоватым оттенком, они звенели, если по ним постукивали пальцем.

— Гляди-ка, Прохор, как у тебя чашка-то вышла! — восхищался Семён. — Краше, чем у боярина на столе!

Прохор смущённо улыбался, но было видно, что он горд своей работой. Да и как не гордиться — сделать своими руками то, что раньше казалось недоступной роскошью!

А когда я сказал, что перед глазурированием ещё можно и расписать, и тогда рисунок останется под блестящим покрытием — мужики аж ахнули, мол, да такое в городе с руками заберут на ярмарке.

— А чем рисовать-то, Егор Андреевич? — спросил любопытный Фёдор. — Краски ж обычные не подойдут, сгорят при таком жаре.

— Верно мыслишь, Фёдор, — одобрил я. — Нужны особые краски, которые выдержат жар печи. Их делают из металлов — кобальт даёт синий цвет, медь — зелёный, железо — красный. Смешиваешь порошок металла с глазурью, рисуешь кисточкой по бисквиту, а потом уже покрываешь сверху прозрачной глазурью и обжигаешь.

Мужики бережно разбирали чашки и блюдца, рассматривая их на свет, постукивая по ним, чтобы услышать характерный звон. На лицах читалось неподдельное восхищение и гордость за проделанную работу.

— А ведь и впрямь выходит, что мы теперь не хуже китайцев фарфор делаем, — задумчиво произнёс Фома, который тоже пришел посмотреть на результат. — Вот боярин у нас какой, а⁈

Ну что, братцы, — сказал я, оглядывая довольные лица мужиков, когда мы пришли в деревню, — по такому случаю можно и отметить. — Анфиса, собери-ка на стол, да позови всех, кто работал с нами. Будем наш первый фарфор обмывать!

И уже через час мы сидели за большим столом во дворе и пили чай из новых фарфоровых чашек.