Воронцов. Перезагрузка. Книга 5

Глава 12

Он произнёс это спокойно, буднично, словно обсуждал погоду или урожай, а не возможность своей насильственной смерти. Его уверенность заставила меня насторожиться ещё больше. Похоже, этот человек не блефует. За ним действительно кто-то стоит — и этот кто-то достаточно влиятельный.

— Вы уж простите за такую предосторожность, — продолжил он, заметив мою реакцию, — но по-другому никак. Случаи бывали разные.

Он сделал паузу, словно решая, сколько можно мне рассказать.

— Такие, как ваш, — он особо подчеркнул эти слова, и у меня по спине пробежал холодок, — это особый случай. И мы должны держать это всё под контролем. Потому что такие, как вы…

Он снова сделал паузу, внимательно наблюдая за моей реакцией.

— Могут ничего плохого не сделать. А могут, наоборот, возомнить себя царём и Богом.

Последние слова он произнёс с особенным нажимом, и я понял — он знает. Знает и догадывается о том, кто я на самом деле. О том, что я не просто барин Егор Андреевич Воронцов. Что я — человек из другого времени, из будущего.

Мысли лихорадочно заметались в голове. Как он узнал? Что ему известно? Кто за ним стоит? И что теперь будет?

Незнакомец, словно читая мои мысли, продолжил:

— Так вот, царь, вернее царица у нас есть. И Бог у нас един. Вот для этих целей мне и нужно с вами поговорить, чтобы узнать о ваших дальнейших планах.

Он говорил спокойно, без угрозы в голосе, но от его слов веяло такой властью, что я невольно поёжился.

Я решил сменить тактику. Если он действительно знает обо мне, отпираться бесполезно. Нужно выяснить, чего он хочет.

Тут я заметил, что мой собеседник бросил взгляд куда-то мне за спину, и я невольно обернулся. Метрах в десяти от нас неспешно прогуливался Ричард. Он держал в руках небольшую книжицу, куда что-то время от времени записывал.

— А, смотрю, англичанина у себя разместили, — произнёс мой собеседник с едва уловимой ноткой, которую я не смог точно определить. То ли одобрение, то ли скрытая настороженность. — Ну, может, это и хорошо — под присмотром будет, — добавил он, не отрывая взгляда от иностранца.

Я слегка насторожился. Не хватало мне ещё обвинений в государственной измене.

— Какие-то проблемы с этим? — добавил я, кивнув в сторону Ричарда, который как раз остановился возле колодца, с интересом изучая его устройство.

— Нет, что вы, — поспешил успокоить меня собеседник, делая успокаивающий жест рукой. — Я навёл справки. Он не засланный шпион. Просто… так случилось, что он попал в наши края.

Его слова прозвучали настолько уверенно, что я невольно удивился. Откуда такая осведомлённость?

— Интересно, как же вы навели справки? — спросил я, чуть наклонив голову и прищурившись. — Он же до Тулы так и не дошёл.

— Ну, знаете, — он слегка улыбнулся, поглаживая бороду, — дошли купцы, которые его через всю Польшу везли, много чего понарассказывали, да и потом присматривали какое-то время за ним, пока шёл по России.

Я внимательно смотрел на него, пытаясь понять, говорит ли он правду.

— Ну а что ж тогда не спасли от душегубов? — чуть было не вспылил я, вспомнив, в каком состоянии нашёл Ричарда. Если за ним «присматривали», то почему позволили такому случиться?

Мой собеседник ответил спокойно, с философской невозмутимостью:

— Мы присматривали, ну а вмешиваться — зачем? Как судьбе было написано, пускай так и идёт, незачем вмешиваться. Вдруг история поменяется, не так ли, Егор Андреевич?

Его слова ударили меня, словно обухом по голове. Я понимал, что последняя фраза слишком открыто намекает на то, что та самая записка была от него. Кровь отхлынула от моего лица, а потом прилила обратно с такой силой, что в ушах зашумело. Я машинально оглянулся по сторонам, проверяя, не слышал ли кто наш разговор.

И тут я заметил, что и Захар греет уши неподалёку, делая вид, что проверяет колесо у телеги, и Фома рядом возится с упряжью, явно прислушиваясь к нашему разговору. Да и крестьяне, только что проводившие обоз, не спешили расходиться, бросая в нашу сторону любопытные взгляды.

Моя тайна была слишком опасной. Узнай кто из местных, что я не просто барин, а человек из будущего, из XXI века, — и неизвестно, чем бы это кончилось.

Я кивнул в сторону своей усадьбы:

— Может, в светлице пообщаемся, дабы крестьяне уши не грели? — предложил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — А потом байки не рассказывали про барина своего.

Потом, подумав, добавил, кивнув в сторону леса:

— Либо же вон можно пройтись да поговорить. С глазу на глаз, так сказать.

Тот на какую-то секунду задумался, слегка прищурив глаза и поглаживая бороду, словно взвешивая все «за» и «против». Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькнуло что-то похожее на одобрение.

— А давайте действительно пройдёмся, — сказал он наконец. — Природа у вас хорошая, да и дышится лучше, чем в городе.

Я лишь хмыкнул, не сдержав иронии:

— А то вы за полдня пути не надышались вдоволь.

Тот засмеялся — искренне, открыто, запрокинув голову. Смех у него был молодой, звонкий, совсем не вязавшийся с его степенным видом и сединой в бороде.

— Всё-то вы понимаете, Егор Андреевич, — сказал он, отсмеявшись и словно мы были старыми друзьями, продолжил: — Пойдёмте, нам никто не помешает, — добавил он, понизив голос до заговорщического шёпота.

И мы направились в сторону леса. Тропинка петляла между высоких сосен, уходя всё дальше от деревни.

Я шёл, погружённый в свои мысли, пытаясь понять — что ему от меня нужно?

Когда мы отошли от деревни на приличное расстояние — так, что голоса наши точно не донесутся до любопытствующих ушей, — мой собеседник остановился. Он выбрал место довольно продуманно: мы находились в тени подлеска, где густые ветви создавали естественную завесу от посторонних взглядов, но при этом он не стал углубляться в чащу. Отсюда всё ещё была видна его охрана, готовая в любой момент броситься на помощь своему господину.

Я невольно задумался над этим выбором места. Интересно, он так сильно надеется на сноровку своих людей, что в случае чего те успеют подоспеть? Или всё-таки рассчитывает больше на себя? Впрочем, раз он наводил обо мне справки, то, скорее всего, знает и о том, что в рукопашном бою я не слаб. Надежда Андреевна вполне могла об этом упомянуть, если вдруг у нее с ним состоялась беседа, могла рассказать о том, как я разбойников уложил. Да и кто-то из купцов или крестьян мог проболтаться — язык у простого народа длинный, особенно когда дело касается всяких диковинок и подвигов их барина.

А может, он просто рассчитывает на то, что его слова о неких других людях, которые придут за мной в случае его исчезновения, подействуют на меня устрашающе? Если так, то он явно не на то сделал ставку. Угрозы меня никогда не пугали — ни в прошлой жизни, ни в этой.

Пока я погружался в эти размышления, пытаясь понять психологию своего загадочного визитёра, он внимательно изучал моё лицо. Его острые глаза словно пытались прочесть мои мысли, понять, какое впечатление произвели на меня его слова.

Наконец, он принял для себя какое-то решение. Слегка склонив голову набок, словно прислушиваясь к звукам леса, он спросил тихо, почти доверительно:

— А кто следующий?

Всего два слова, но они прозвучали как гром среди ясного неба. Я почувствовал, как внутри всё сжалось в тугой узел. Ну всё, записка точно от него. Или, по крайней мере, ему доставлена, или он её читал. Нет больше никаких сомнений — этот человек знает обо мне всё или почти всё.

Я попытался взять себя в руки, не подать виду, что его вопрос застал меня врасплох. Слегка прищурившись, словно раздумывая над чем-то не слишком важным, я ответил вопросом на вопрос:

— А скажите, это разве настолько важно?

Он кивнул, и в его движении не было ни тени сомнения:

— Вы знаете, в контексте нашего разговора, наверное, нет, — признал он с неожиданной честностью, — но в целом интересно.

Я задумался. Стоило ли отвечать? С одной стороны, он уже знает главное — что я из будущего. С другой стороны, каждая новая информация может стать оружием против меня.

— Вы знаете, — сказал я наконец, вспомнив мудрую поговорку, которую часто цитировали в моём времени, — многие знания — многие печали. Раз вам неизвестно, кто был после Ельцина следующим правителем, то, может, это и к лучшему.

Тонкие губы моего собеседника дрогнули в усмешке:

— А тут вы правы, — согласился он с неожиданным пониманием. — Знаете, иногда неведение действительно благословенно. Особенно когда речь идёт о таких… глобальных вещах.

Он сделал небольшую паузу, словно собираясь с мыслями, потом продолжил уже более серьёзным тоном:

— Именно об этом я и хотел с вами поговорить. — Мы навели о вас, Егор Андреевич, кое-какие справки.

Я замер, ощущая, как холодок пробегает по спине. Его тон был спокойным, деловым, но от этого ещё более зловещим.

— И сделали вывод, что вы попали в этот век именно в тот момент, когда истинного Егора Андреевича выгнали из родительского дома. — продолжал он.

Кровь застыла в жилах. Они действительно знали многое. Не просто подозревали, а именно знали — кто я, откуда и при каких обстоятельствах оказался здесь.

— Он как раз здесь… — собеседник сделал паузу, словно подбирая слова, — ну, не прямо здесь, а в Туле так накуролесил, что приказчика мы несколько дней откачивали.

Я невольно вспомнил те первые дни, когда очнулся в этом теле, в этом времени. Смутные воспоминания о том, как нянька рассказывала о пьянках, драках, безумных выходках того Егора, чьё тело я занял. И выходит, что всё это удалось узнать собеседнику.

— Да и долгов набрал столько, — продолжил он, внимательно наблюдая за моей реакцией, — что батюшка только вот недавно рассчитался. Причём, насколько я понял, с вашей подачи.

Я действительно отдал деньги отцу настоящего Егора — совесть не позволяла оставить долги на плечах старого человека. Но откуда этому щуплому мужику известны такие подробности?

— С одной стороны, — голос его стал мягче, почти одобрительным, — очень достойный поступок. Рассчитаться за долги человека, который якобы ваш отец, за человека, в которого вы… — он сделал паузу, подбирая формулировку, — вселились или переместились? Как правильно сказать, мы даже не знаем.

Я молчал, понимая, что любое слово может быть использовано против меня. Но молчание тоже было красноречивым.

— Вопрос в другом, — продолжил он, делая шаг ближе. — Как вы будете вести себя дальше? Какие у вас цели? Чего вы хотите достичь, имея знание будущего?

Его глаза сверлили меня, словно пытаясь заглянуть в самую душу.

— Знания, до которых нам ещё идти десятилетия и века, — добавил он с особым нажимом. — Но даже не это самое главное. Важно то, как ваши знания могут переломить ход истории или, что важнее, повлиять на текущие события.

Я глубоко вдохнул, пытаясь собраться с мыслями. Отпираться было бесполезно — они и так всё знали. Но что им ответить?

— Я, по правде говоря, просто хочу жить, — сказал я наконец, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — А то, что я наладил какие-то производства… это не сильно выделяется в контексте истории, по крайней мере той, которую я учил в школе.

Щуплый мужик кивнул, словно ожидая именно такого ответа.

— Может, на десяток лет вперёд ускорю какие-то процессы, или на полстолетия, — продолжил я, — но по большому счёту глобально ничего не меняю.

— Я с вами согласен, — неожиданно произнёс собеседник. — И доски пилят в Петербурге, и фарфор умеют делать. Просто здесь, в глубинке, это в глаза бросается.

Он прошёлся туда-сюда, задумчиво поглаживая бороду, потом остановился и посмотрел на меня:

— Именно об этом я вам и говорю. Но есть вещи и поважнее. Вот вам ничего не кажется необычным? — Спросил он, пристально глядя на меня.

— Ну, как минимум то, что сейчас 1807 год.

— И что это меняет? — усмехнулся он, а я уже начинал догадываться, к чему он клонит.

— А меняет то, — я сделал слегка паузу, — что в школе я учил, что Екатерина Великая давно уже должна была умереть.

— Да, — продолжил он, — мы предполагали, что это повлечёт изменение истории. Её врач, доктор, который за ней ухаживает уже почти два десятка лет, он тоже из будущего. Тоже попаданец, как он сказал. Называет себя эндокринологом.

— Ну да, — кивнул я, — Екатерина Великая в истории умерла именно по причинам, которые как раз его профиль.

— Вот видите, как всё может поменяться? — закончил он, внимательно наблюдая за моей реакцией.

Я тяжело опустился на поваленное дерево. В голове крутились обрывки исторических знаний, пытаясь перестроиться под новую реальность.

— Теперь понимаете, почему мы так внимательно следим за такими, как вы? — мягко произнёс собеседник, присаживаясь рядом на соседний пень. — Один врач-эндокринолог изменил судьбу империи. А что может натворить инженер с техническими знаниями будущего?

Я поднял голову, встретившись с ним взглядом. В его глазах не было злобы или угрозы — только серьёзная озабоченность и… понимание?

— Так кто вы такие? — спросил я наконец. — И сколько нас… таких?

Он улыбнулся — первый раз за всё время нашего знакомства улыбка выглядела искренней.

— Об этом мы ещё поговорим, Егор Андреевич. А пока… пока мне важно знать ваши планы. Потому что от них может зависеть очень многое.

Он слегка задумался, словно перебирая в памяти давние события, а потом, отведя взгляд в сторону и не глядя на меня, начал свой неспешный монолог. Голос его звучал ровно, но в интонациях угадывалась какая-то особая тяжесть, будто каждое слово давалось ему с трудом.

— Был у Петра советчик один, — начал он, медленно поворачивая в руках старинную медную монету. — Странный человек, умный не по-нашему. Появился как-то внезапно, в самый разгар петровских преобразований. Никто толком не знал, откуда он взялся — то ли из Немецкой слободы, то ли из каких далеких краев пришел. Говорил на многих языках, разбирался в науках, каких у нас и не слыхивали. Математика у него в голове была как у дьявола, а в механике разумел так, что местные мастера только диву давались.

Он замолчал на мгновение, словно прислушиваясь к чему-то, потом продолжил:

— Это он подсказал царю многое по печатному делу — как шрифты лить, как краски готовить, чтобы буквы четкие получались. В пушечном литье тоже руку приложил: научил сплавы особые делать, от которых пушки не трескались даже в лютый мороз. А уж в корабельном строении и вовсе мастером оказался — чертежи рисовал такие, что корабелы ахали. Суда по его проектам строили быстрее и крепче голландских.

Царь его в советники взял, в почете держал. Палаты ему отвел, жалованье щедрое назначил, к столу приглашал. Петр тогда всех умных людей к себе тянул, неважно какого они роду-племени. А этот советчик словно знал наперед, что и как делать надо. Предвидел, какие трудности возникнут, какие решения принести пользу могут.

Но самое интересное началось потом. Когда первая газета «Ведомости» пошла в народ, этот советчик и за перо взялся. Не сам, конечно, — через доверенных людей действовал. Поначалу обычные статейки писал: про победы российского оружия, про новые заводы, про диковинки заморские. Читатели привыкли, газету ждали.

А потом он через нее и начал свои идеи травить. Не бунтовать прямо, нет — он тоньше действовал. Стал писать про то, что власть от народа исходит, что все люди от природы равны, и что царь-де не помазанник божий, а первый среди равных. Слова умные, для тогдашнего русского уха — крамола чистой воды.

Начинал осторожно, исподволь. То намекнет на европейские порядки, где короли перед парламентами отчитываются. То притчу какую расскажет про мудрого правителя, который у народа совета спрашивал. То философию древних греков помянет — мол, они демократию придумали, и ничего, процветали.

Народ, особенно в городах, заволновался. Сперва тихо, в кругу близких людей. Потом громче. Зазвучали разговоры, что, мол, непорядок у нас — один человек за всех решает, а мы как бессловесные. Купцы в лавках спорили, ремесленники в мастерских переговаривались. Дошло до того, что в Петербурге листовки появились.

Царь сначала не понял, откуда ветер дует. Думал — европейское влияние, вольнодумство заморское. Сыщиков разослал, доносы читал. А потом до него дошло — источник-то рядом, под боком. Тот самый советчик, которого он приблизил и облагодетельствовал.

— Еле того советчика изловили, — продолжил рассказчик, возвращаясь на свое место. — Он чуял неладное, пытался скрыться. Даже из столицы бежать, но поймали на заставе. И тихо устранили — без суда, без огласки. Официально объявили, что скончался от горячки. А дело его рук еще долго разгребать пришлось. Газету прикрыли на время, новых издателей искали — надежных, проверенных. А главное — цензуру ужесточили, каждую строчку проверяли.

Он дал мощный толчок, но общество к таким мыслям готово не было. Крестьяне в большинстве своем и читать-то не умели, а те, кто умел, больше по Псалтири читали, чем по газетам. Дворяне служили царю по привычке, по традиции — веками так повелось. Купечество побогаче да поспокойнее жить хотело, а не о политике размышлять.

Сделал, конечно, хорошо — попытался просветить народ, разум пробудить. Но слишком быстро и слишком рано.

Собеседник замолчал на минуту, будто вслушиваясь в свои мысли, а потом продолжил:

— А лет за сто до того другой объявился. Не такой полезный, как тот, но хитрый — страшно хитрый. Внешне ничем не примечательный: среднего роста, обычного лица, одевался как мелкий дворянин. Но глаза… глаза у него были особенные — пронзительные, словно насквозь человека видели.

Знал он удивительные вещи: кто кому должен, у кого с кем старая вражда, какие боярские роды на ножах друг с другом. Словно всю подноготную московской знати изучил. И не только московской — про литовских магнатов ведал, про польскую шляхту, даже про крымских мурз что-то знал. Как потом оказалось — историком он был при правлении вашего Горбачева.

И не стал ничего создавать, ничего изобретать — а лишь стравливать всех со всеми начал. Мастер он был в этом деле, настоящий художник интриги. Подойдет, бывало, к одному боярину, шепотом на ушко скажет: «А ведь Петр Федорович вчера про тебя нехорошо отзывался, мол, ты царю изменить готов». А потом к тому Петру Федоровичу идет и рассказывает: «Знаешь, что про тебя говорят? Что ты с поляками тайно переписываешься».

Подливал масла в огонь везде, где только можно было. Старые обиды напоминал, новые создавал. Слухи пускал — то про измену, то про колдовство, то про тайные богатства. И каждый раз попадал точно в цель, знал, на что кто поведется.

— Говорят, именно он Лжедмитрию подсказал, к кому из бояр обратиться и какие обещания дать. Он же посоветовал, как письма составлять, чтобы каждый адресат именно то услышал, что слышать хотел. Романовым одно обещал, Шуйским другое, Мстиславским третье. И все поверили, потому что слова были правильные, убедительные.

Когда самозванец в Москву вошел, этот хитрец при нем остался — не на виду, в тени. Советы давал, интриги плел. А когда и первого, и второго Лжедмитрия убили, он как в воду канул — исчез, словно его и не было.

И ведь сработало! Страну на край пропасти привели. Несколько лет смуты, сотни тысяч погибших, города сожженные, поля заброшенные. Поляки в Кремле сидели, шведы Новгород заняли, казаки по всей стране бесчинствовали. Чуть совсем Россию не растащили на части.

А он что делал? Ничего особенного — просто знал, куда и когда нажать, чтобы все развалилось. Знание будущего — это не только про станки и машины, понимаете. Это страшное оружие, если знать, где слабые места у общества, какие струны задеть, чтобы все затрещало по швам.

— А бывает и иначе, — продолжил он уже тише. — Не все пытаются к власти пристроиться или государство разрушить. Один, по слухам, в Сибири объявился, среди каторжников. Это было уже при Екатерине, лет двадцать назад. Попал он туда неизвестно за что — документы сгорели в пожаре, а сам он ничего о себе не рассказывал.

Ничего изобретать не стал, мятежи не поднимал. Просто сидел у костра в долгие зимние вечера и рассказывал. О мире, который будет через сто и двести лет. О машинах, летающих по небу быстрее птиц, о кораблях без парусов, которые под водой плавают. О городах из стекла и стали, где в домах высотой с колокольню живут тысячи людей. О войнах, что потрясут весь мир, о болезнях, которые научатся лечить, о том, как люди до звезд доберутся.

Слушали его поначалу как сказочника обычного — для развлечения, скоротать время. Каторжники народ простой, но и им интересно про чудеса послушать. А рассказывал он удивительно — с подробностями, с такими деталями, что верить начинали.

Но сказки эти… они душу разъедали медленно, как ржавчина железо. Люди начинали сравнивать свою серую, убогую жизнь с тем сияющим будущим, которое он описывал. И что же видели? Барак промерзший, лохмотья вместо одежды, баланду жидкую, работу каторжную с утра до ночи. А там, в будущем — изобилие, равенство, справедливость, машины, которые за человека работают.

Он замолчал, словно обдумывая следующие слова.

— Переставали верить в бога, теряли последнюю опору. Зачем молиться, зачем терпеть, если все равно через сто лет справедливость сама придет? Зачем страдания, если где-то там, в будущем, люди без страданий живут? Вера слабела, надежда умирала, оставалась только зависть к тем, кто в том прекрасном времени родится.

Поднялась волна бессмысленных побегов — не потому что дома ждали, а просто чтобы не видеть этой каторжной жизни. Бунты вспыхивали — не из-за жестокости начальства, а от отчаяния, что живут не в то время. Самоубийства участились — люди вешались не от горя, а от тоски по будущему, которое им описали, но которого они никогда не увидят.

Мы поздно спохватились, лишь когда половина острога взбунтовала. Того рассказчика в одиночную камеру посадили, а потом и вовсе…

Он не делал ничего плохого, лишь сеял хаос в умах. И это оказалось опаснее любого пушечного выстрела, любого мятежа. Потому что против пушки можно стену поставить, против бунтовщика — солдат выставить. А против мысли, против мечты, против зависти к несуществующему будущему — что поставишь?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Я ничего плохого про вас не говорю, может, вы и хороший человек, с добрыми намерениями. Но вы — спичка в пороховом погребе, понимаете? Вы несете в голове знания, которые могут и созидать, и разрушать с одинаковой силой. Каждое ваше слово, каждый совет может стать либо благом, либо проклятием.

И самое страшное — вы сами можете не осознавать, какое слово, какое действие станет той самой искрой, от которой все полыхнет.