Весь Роберт Шекли в двух томах. Том 1. Все рассказы и повести

В стране чистых красок

В самой форме предметов уже заложена некая особая информация. Во всем здесь, на Калдоре V, чувствуется тревожащая душу иррациональность. Ну, например, почему вон той горе — Унгдор, кажется, так ее здесь называют? — почему ей понадобилось иметь форму перевернутой вверх ногами пирамиды? И почему деревья в лесу — а некоторые из них толщиной футов в десять — все лежат на земле? И почему эти птицы — ужасно похожие на сорок — строят свои гнезда буквально в воздухе и им без конца приходится сменять друг друга, чтобы поддерживать эти гнезда? И почему облака здесь то и дело изгибаются дугой?

Это еще только самые очевидные загадки. И у каждой внутри спрятана по крайней мере еще одна. Я полагаю, всему этому можно найти рациональное объяснение и даже предсказать грядущие метаморфозы, но мне подобное знание не дано.

В данный же момент меня больше всего интересует следующее: почему зеркала на планете Калдор V не отражают того, что просто-таки должно в них отражаться?

Надо сказать, я частенько чувствую себя здесь не в своей тарелке. Дело в том, что благодаря механогипнозу я могу разговаривать на трех основных языках Калдора, но совершенно не в состоянии воспринимать смысловые нюансы речи аборигенов. (Та же беда у меня на Земле с испанским.)

Мы, земляне, привыкли считать, что речь — это мысль, заключенная в словесную оболочку, что предложения — это обдуманные высказывания, обозначающие некие вполне конкретные действия, пожелания, ощущения и так далее; что слова имеют строго определенный смысл. Хотя это не всегда так даже на Земле. А уж здесь, на Калдоре, и подавно. И здесь слова имеют конкретный смысл, однако служат совсем иным целям.

Здешняя речь исключительно уклончива. Впрочем, самим-то жителям Калдора, я полагаю, она кажется абсолютно логичной и естественной. И для них не составляет никакого труда понять собеседника. А мне приходится прилагать для этого титанические усилия, причем здесь подобные усилия нужны во всем, что несколько утомительно. Ничто не дается легко, ничего ни понять, ни взять просто так невозможно.

Проблемы у разведчиков-первопроходцев всюду одни и те же. Во-первых, выжить на чужой планете. И во-вторых (что непосредственно связано с первой проблемой) — не утратить рассудок. Неуверенность всегда влечет за собой и склонность к преувеличениям. Пожалуй, самой большой опасностью на чужой планете является постоянное ощущение тревоги.

Серьезную проблему представляет собой и так называемый культурный шок. Информационная перегрузка порой просто невыносима. В таких случаях люди либо отключаются и вообще перестают что-либо замечать и регистрировать новые факты и явления, либо делают это крайне торопливо и невнимательно.

Влияет подобное состояние — причем влияет поистине катастрофически! — и на способность принимать решения. Нужно учитывать слишком много не поддающихся учету мелочей, выбирая решение среди невероятного количества возможных, — и все это на основе крайне недостаточной информации.

В итоге порой наступает некий паралич воли. Вплоть до того, что не можешь решить, как приготовить яйцо — сварить или поджарить в виде яичницы. И ничто не должно тебе мешать, пока ты делаешь столь важный выбор! А когда наконец его сделаешь, то чувствуешь, что силы на исходе и тебе уже совсем не до еды.

Мне казалось, что исследование чужой планеты — это как бы просмотр необычного фильма, наблюдение за чужими действиями со стороны. К этому я был готов; однако я не учел того, что непременно и сам стану участником происходящих событий, а не просто зрителем.

Ланея зашла ко мне сегодня просто так. Во всяком случае, я ничего особенного в этом не усматриваю. Меня ее присутствие одновременно тревожит и успокаивает. Я уже отчасти привык к ее анатомическим особенностям. Правда, исключительная гибкость Ланеи (она свойственна почти всем калдорианцам) все еще представляется мне чудом. Порой кажется, будто эта девушка вообще лишена костей! Особенно гибкие у нее руки, ноги и шея. Она, например, может запросто повернуть голову на 180 градусов и посмотреть, что у нее за спиной. Я уже просил ее не делать этого в моем присутствии.

Есть все основания предполагать — хотя сам я еще не успел в этом удостовериться, — что тело Ланеи, скрытое одеждой, почти такое же, как у земных женщин.

Интересно, предоставится ли возможность выяснить это лично? Нет, мне явно следует выбросить эти мысли из головы…

У Ланеи удлиненный овал лица, изящные правильные черты — по земным меркам она просто красавица. Есть в ней, пожалуй, что-то азиатское. Самое смешное — на Земле никто никогда не воспринял бы ее как женщину «экзотической» внешности. Она была бы там совершенно незаметна в толпе и выделялась бы разве что походкой — волнообразной, плавной, порой вызывающей неприятные ощущения, а порой весьма возбуждающей.

Нет, внешность у Ланеи отнюдь не отталкивающая. Как раз напротив. Но вот душа ее мне совершенно непонятна…

Да и можно ли до конца понять женщину? По-моему, нет. А что вы скажете, если женщина эта — еще и инопланетянка?..

Да что уж тут скажешь! Но что все-таки Ланее было от меня нужно? С ее точки зрения, я, должно быть, полный урод — как внешне, так и внутренне…

Дерниху, видимо, лет пятьдесят; это высокий худощавый человек, держится с достоинством, имеет постоянную должность в Совете. Сегодня он зашел и все пытался о чем-то предупредить меня. Я так и не понял, о чем именно (несмотря на все мои и его усилия). И выяснить так и не смог, как ни старался. Похоже, речь не идет о чем-то опасном; и все же вряд ли такой умный и такой занятый человек стал бы тратить время и силы лишь на пустые разговоры о неведомой опасности, якобы грозящей миру.

Я-то лично абсолютно никакой опасности не ощущаю. Что же он все-таки имел в виду?

У Дерниха всегда такая витиеватая речь… Возможно, он вообще говорил о чем-то совсем ином? Такое ведь бывало уже не раз. Это один из недостатков здешнего языка — с моей точки зрения, разумеется. Если пропустишь хотя бы одно из ключевых слов или особую интонацию, то смысл сказанного полностью меняется. Предложения, которые начинаются с определенного набора гласных, например, вообще не должны пониматься буквально. В подавляющем большинстве это чисто метафорические высказывания.

Так что, возможно, я чего-то и недопонял в речи Дерниха. Бог его знает, сколько я еще их пропустил, этих тонкостей, и какими неверными заключениями в результате пользуюсь при работе здесь!

И все же очень хотелось бы знать, реальна ли та опасность, о которой упоминал Дерних!

Я живу в уютном беленьком домике милях в четырех-пяти от пригородов Мореи. Правительство подарило мне этот домик, узнав, как я страдаю, живя в городе. Дом почти такой, как был у меня на Земле; его скопировали с одной из фотографий, которые я привез с собой. Я об этом не просил; они сделали это по собственному почину, желая меня удивить и порадовать.

Сперва я усматривал в этом двоякий смысл. Интересно, думал я, а не пытаются ли они вежливенько убрать меня из столицы, изолировать меня, чужака, от местного населения?

Теперь я уже так не думаю. Здесь хорошо понимают, что такое тоска по дому; об этом повествуют многие их песни и сказания.

Вот они и построили мне дом, как две капли воды похожий на дома в Новой Англии — если, конечно, не очень присматриваться к его архитектурным особенностям. Иначе сразу становится ясно, что на Земле такого дома не встретишь.

Впрочем, я к нему уже привык.

Вчера вечером я начал понимать, о чем разговаривают цветы!

Прислушиваться к ним следует очень и очень внимательно. Голоса их чрезвычайно тихи (чего, собственно, и следовало ожидать) и весьма монотонны. Они не способны также произносить некоторые сочетания согласных — например, «дз», «тс», «рз». А всевозможные тонкие смысловые оттенки они выражают с помощью интонаций и громкости голоса. Весьма активно они пользуются также молчанием (то есть в их речи паузы значат примерно то же, что и в музыке); с помощью молчания они способны выразить множество дополнительных значений слов и множество различных понятий, что, впрочем, свойственно и речи здешних людей. Как именно цветы управляются с фонетикой, то есть воспроизводят звуки, я не знаю и знать не хочу. Я и без того знаю слишком много!

Далее привожу запись одной «цветочной» беседы и ее перевод. Беседа состоялась у меня в саду часа два назад. Один из собеседников напоминал розу, второй — азалию.

РОЗА. Как ты сегодня?

АЗАЛИЯ. Спасибо, сегодня прекрасно! А ты?

РОЗА. Неплохо. Ах, хорошо бы дождь пошел!

АЗАЛИЯ. Да, это было бы замечательно! Обожаю дождь!

РОЗА. Я тоже. Особенно люблю мелкий дождичек.

АЗАЛИЯ. О, еще бы! Это лучше всего. И к тому же — теплый южный ветерок…

РОЗА. Да, ветер с юга — это такое счастье! До чего же я люблю дождь!

АЗАЛИЯ. И я! Но теперь мне пора немного отдохнуть.

РОЗА. Мне так приятно было с тобой побеседовать!

АЗАЛИЯ. И мне тоже чрезвычайно приятно. Я так тебе благодарна! Счастливого тебе роста, дорогая!

РОЗА. А тебе — побольше листочков! До свидания!

АЗАЛИЯ. До свидания!

Вот что сказали друг другу эти цветы. Какие же выводы можно из этого сделать? Когда-то я пришел бы к заключению, что они довольно нежны и милы, однако простоваты и весьма многословны. Но теперь я просто не знаю, что и подумать. Была ли их беседа действительно столь банальной, как то показалось мне? Или же эти двое — что вполне возможно — вели с помощью слов любовную игру?

Калдор битком набит чудесами. Но я совершенно не в состоянии в них разобраться. И чем дольше я здесь живу, тем меньше понимаю.

Я вступил добровольцем в Первый внеземной исследовательский корпус. Все мы были тогда молодыми идеалистами, и я не мог себе представить более благородного и важного дела, чем исследование чужих планет и установление контактов с представителями иных разумных рас. Мне это казалось работой во имя великой всеобщей гармонии и сотрудничества.

Теперь я отношусь к подобного рода идеям куда более скептически, а ведь был когда-то ревностным их апологетом. Я успешно прошел все тесты и испытания и попал в первую тысячу исследователей внеземных цивилизаций.

Корабли наши были невелики. Они не были приспособлены для нормальной жизнедеятельности; скорее они представляли собой нечто вроде коконов, в которых можно было перезимовать, пребывая в спячке. Итак, нас рассыпали по просторам Вселенной, точно семена, и ветра разметали нас во все стороны.

Ну, на самом-то деле это не совсем так. У каждого имелась вполне определенная цель. Корабли были приспособлены для посадки на различных планетах, тщательно выбранных из множества других. Согласно заданной программе корабль сперва должен был обследовать планету, несколько раз облетев вокруг нее, затем разбудить исследователя, если на планете действительно имелись пригодные для жизни условия, и лишь после этого разрешалось совершить посадку. Или же корабль мог оставить исследователя в анабиозе и продолжить полет — уже к иной, тоже выбранной заранее, цели, — если предыдущая планета в чем-то не подходила.

Оптимисты на Земле полагали, что при наибольшей степени везения примерно половина из нас сумеет выжить и повидать иные миры.

Однако ничьи предсказания значения для нас не имели. Мы воспринимали свою задачу как некий крестовый поход земной цивилизации.

На Калдор V вылетело двадцать кораблей, но, похоже, добраться до этой планеты удалось лишь мне.

Почему? По какой причине более никто из исследователей Калдора не достиг? Неужели все они погибли во время космического перелета — все девятнадцать? Как же в таком случае я умудрился прибыть сюда без малейшего сбоя в программе и в полном соответствии с поставленной задачей? Странно. По-моему, даже статистически почти невозможно.

Видимо, некоторые исследователи все же достигли Калдора, но сели в иных точках планеты, и я просто не сумел их обнаружить. Или же, что еще более вероятно, по приказу здешних властей пришельцев либо убили, либо тщательно изолировали друг от друга, так что ни один из нас ничего не знает о судьбе остальных.

Понятия не имею, как в Мореи собираются поступить со мной. Дерних все время говорит о какой-то опасности, и я начинаю ему верить.

Ночью кто-то приходил к моему дому и оставил на крыльце подарок — фигурку высотой сантиметров пятнадцать из блестящего красного камня. Изысканная и поистине безупречная работа! Фигурка сильно стилизована — я не могу сказать даже, какого пола это существо. Ног не видно, они скрыты паутиной тонких металлических нитей серебристого цвета.

Я поставил фигурку на самое почетное место — над камином. К сожалению, не знаю, кто ее подарил. Дерних? Ланея? Вряд ли они стали бы тайком подбрасывать мне подарки, да еще и ночью. Но кто бы ни был этот даритель, он согрел мне душу. Буду считать это подарком на Рождество от планеты Калдор V.

Сегодня снова приходил Дерних. Он привел с собой из Совета еще троих, и они разглагольствовали битых три часа. Все были в официальных костюмах — видимо, чтобы подчеркнуть серьезность происходящего. Но воспринимать их серьезно мне было трудно: возможно, Дерних специально выбрал этих людей как наиболее ярких представителей основных здешних соматотипов. Грандинанг — типичный эндоморф, толстый и рыхлый коротышка, почти совершенно лысый, с холерическим темпераментом, чрезвычайно непоследовательный в поступках и вечно какой-то взбудораженный. Вольфинг — коренастый и крепкий мезоморф, с резкими чертами лица, сдержанный, учтивый, обладающий бессознательной грацией атлета, что чувствуется даже при мельчайших движениях. А Элиаминг — эктоморф, тощий и длинный, что называется, кожа да кости. Он интеллектуал, блестящий собеседник, человек чрезвычайно живой; способен казаться одновременно и мудрым старцем, и маленьким мальчиком.

Эти четверо, как я полагаю, явились, чтобы как-то заставить меня осознать грозящую опасность; они говорили что-то о ночных ветрах… В общем, несмотря на сложности языкового барьера, я все же почувствовал, что надвигается нечто ужасное. Они дополняли и перебивали друг друга, старательно разъясняли мне то или иное понятие, приводили различные примеры из истории, спорили о тайном, а потому особенно важном смысле различных недавних событий, касавшихся меня. В результате в голове у меня возникла полная неразбериха, лишь раздражавшая и меня, и их тоже. Никакой полезной информации из этой каши я выудить так и не смог, а стало быть, и толку от этого «семинара» не было никакого.

Дерних заходил, пробыл буквально несколько минут, попросил меня присутствовать на какой-то важной церемонии (а может, празднике), которая должна состояться в городе через три дня. Мне показалось, что это не обычное вежливое приглашение; придется непременно пойти. Мероприятие начинается завтра на рассвете.

Вчера ночью дул едва ощутимый ветерок — впервые за много недель. Может быть, это и есть те самые «ночные ветры», о которых говорили Дерних и его друзья?

Ланея обещала сегодня утром непременно зайти. Уже полдень, однако ее что-то не видно. Я мог бы воспользоваться местным переговорным устройством и связаться с городом, однако я до сих пор так и не разобрался, как это устройство действует.

Или же я мог бы отправиться прямо к ней домой. Но живет она в самом центре города, и я в этом лабиринте узких улочек (в точности, как в алжирском районе Касба) скорее всего просто заблужусь. Кроме того, я не решаюсь пока проявлять подобную инициативу, хотя мне ужасно хочется ее увидеть.

Днем я снова слушал разговор цветов (Господи, как дико это звучит!). Я, пожалуй, понимаю их лучше, чем калдорианцев. У цветов структура языка значительно проще. И хотя речи их не слишком глубокомысленны, я, по крайней мере, могу как следует уловить их смысл. Возможно, это означает всего лишь, что и у меня самого менталитет на уровне здешних растений.

На этот раз цветам было что сказать друг другу помимо привычных банальностей. Привожу дословную запись их беседы, используя земные эквиваленты названий различных растений:

АЗАЛИЯ (Розе). Дорогая, как ты сегодня прелестна!

РОЗА. Тебе так кажется? А чувствую я себя просто отвратительно!

АЗАЛИЯ. Но ты выглядишь неправдоподобно юной и свежей. Что это с тобой?

РОЗА. Ах, близится время моего «фаркара»! (Похоже, это слово обозначает некие важные физиологические изменения.) Как это все же грустно!

АЗАЛИЯ (бодро). А с другой стороны — весело!

РОЗА (уныло). Да, наверное, ты права. Но я была так счастлива в этом саду!

АЗАЛИЯ. Ты же всегда можешь сюда вернуться!

РОЗА. Нет. Никто не возвращается. Помнишь сирень? Она клялась, что непременно вернется… еще хотя бы раз… и обещала рассказать нам, как все происходило…

АЗАЛИЯ. Она вполне еще может вернуться.

РОЗА. Нет, она не вернется! Уже вернулась бы, если б могла. Да только я знаю: она не может.

СИКОМОР (вмешивается в их беседу и говорит странно тонким голосом). Привет!

РОЗА. Это вы мне?

СИКОМОР. Ну да, тебе. Это же ты боишься «фаркара», верно?

РОЗА. Конечно, боюсь. А вы разве нет?

СИКОМОР. Нисколько. Ибо со мной моя вера!

РОЗА. Вера во что?

СИКОМОР. Я адепт культа Нимозима, духа всех растений, обладающих корнями.

АЗАЛИЯ (сердито). И чему же учит ваша вера?

СИКОМОР. Мы полагаем, что все растения обладают божественной душой и после «фаркара» отправляются в страну Лии, где земля прозрачна, всегда дует южный ветер и нет ни одной крысы, способной грызть наши корни. Там текут ручьи с чистой водой, питающей нас и не приносящей ни малейшего вреда нашей листве. В стране Лии нам даруется способность расти вечно и при этом ничем не мешать тем, кто растет рядом. Можно было бы еще многое рассказать об этой стране, но тайны ее я могу раскрыть лишь посвященным!

РОЗА. Как прекрасна ваша религия!

АЗАЛИЯ. Чушь какая! После «фаркара» ты станешь попросту дровами для очага и ничем больше.

СИКОМОР. А моя душа?

АЗАЛИЯ. Она погибнет с тобою вместе! Исчезнет. И никакой второй жизни ей не суждено.

РОЗА. Что за ужасные вещи ты говоришь!

АЗАЛИЯ. Истина, возможно, не всегда приятна, но тем не менее она истина.

СИКОМОР. Тебе-то истина неведома. Твой подход заключается в том, что ты во всем видишь дурное и сообщаешь об этом во всеуслышание, надеясь, что на самом деле ничего плохого не случится. Это всего лишь голос твоего страха, не больше.

АЗАЛИЯ. Могу сказать и больше, но, по-моему, нас подслушивают.

РОЗА. Нет, это невозможно! Мы же здесь совсем одни!

АЗАЛИЯ. Не одни. Рядом прячется какое-то животное.

СИКОМОР (разражаясь визгливым смехом). Но ведь животные нас понимать не могут! Они и друг друга-то понять не в состоянии! Всем известно, что животные разумом не обладают.

АЗАЛИЯ. Не уверена. Вот это конкретное животное, например…

РОЗА. Все животные друг на друга похожи.

АЗАЛИЯ. А уж в этом я и совсем не уверена! И в любом случае предпочла бы подождать, пока оно не уйдет.

РОЗА. Предрассудки!

АЗАЛИЯ. Дорогая моя, я тоже не верю в разумных животных, но я их боюсь. Да! И мне их жаль.

СИКОМОР. Почему же?

АЗАЛИЯ. По многим причинам. Но больше всего потому, что скоро на их долю выпадет много горя.

РОЗА. Ну, боль-то животные чувствовать не способны.

АЗАЛИЯ. Может быть, и нет. Но если предположить, что все-таки способны…

РОЗА (задумавшись). Да, в таком случае это было бы для них ужасно! Ах, вскоре подуют ночные ветры и нашему миру придет конец!

АЗАЛИЯ. Ну вот вы опять! Не так уж все и плохо!

РОЗА. Да нет, все-таки очень плохо… Что-то устала я. Да и спать пора. Спокойной ночи.

АЗАЛИЯ. Спокойной ночи.

СИКОМОР. Спокойной ночи. Благодарю за приятный вечер.

Итак, даже среди цветов есть, оказывается, атеисты и верующие. Просто поразительно! Если только, конечно, все это не плод моего воображения.

Но и в таком случае это поразительно. Только в ином и, пожалуй, более зловещем смысле.

Я пообедал, а Ланея так и не пришла. Я прилег на диван и незаметно уснул. Снилось мне вот что:

Я шел по извилистой улочке, вымощенной булыжником; по-моему, это была какая-то старая деревня. Слева показались двое и подошли ко мне. Я начал было задавать им вопросы, но они, похоже, боялись меня, а потом повернулись и побежали прочь. Я бросился за ними, желая убедить их в своих добрых намерениях. Но они не желали ничего слушать и бежали все быстрее, пока я не отстал. Затем я оказался на центральной деревенской площади, где горел огромный костер. Пламя его поднималось все выше и выше; наконец оно стало выше церкви, но никакого жара я не чувствовал.

И тут я проснулся, весь дрожа от страха, в холодном поту.

И буквально через минуту вошла Ланея.

На самом-то деле все было не так плохо. Даже совсем хорошо! Не знаю, с чего это я поддался вселенской печали? Перечитывая собственные записи, я был просто поражен: их словно делал другой человек! Полагаю, нужно повнимательнее изучить их, попытаться понять, что же со мной тогда происходило. Но сейчас у меня просто нет на это времени. Я постоянно и полностью занят.

На роль пророка я отнюдь не претендовал. И все же, видимо, именно пророком я им и кажусь. Сразу же заявляю, что с данным мнением категорически не согласен! Тот факт, что я сумел пересечь космическое пространство, вовсе не является prima facie свидетельством моего превосходства. И все же они думают иначе.

Разумеется, об этом никто не говорит вслух, не пишут в газетах, не сообщают по радио. Нет, это просто явствует из того, как люди ко мне относятся.

Здесь еще полно работы, которую мне необходимо закончить, а времени осталось не так уж много. Я изо всех сил стараюсь действовать разумно и организованно, но еще столькое здесь мне совершенно непонятно! В конце концов, я ведь совсем из другого мира.

Особая проблема — западная стена города. Она-то и является точкой приложения моих основных усилий. Видите ли, приближающийся враг явно нанесет первый удар именно с запада, а потому западная стена и должна быть существенно прочнее остальных. Однако же они все одинаковые.

Мы укрепили эту стену камнем, цементом и кирпичом. Она должна выдержать самый первый и самый ужасный удар Ночных Ветров.

Пожалуй, следует пояснить: Ночные Ветры — это в самом деле ветры, которым ничего не стоит обогнуть западную стену, если они захотят. Но они не захотят. Им мало править этим миром; им хочется служить всем примером, а потому они готовы, хотя бы для виду, учесть мнение противоположной стороны и «играть по правилам» — то есть они в принципе могут признать себя пораженными, если все условия будут соблюдены.

А правило это таково: чтобы победить, они должны пробить в стене брешь. Если же стены устоят, тогда они проиграли.

Я сделал стены многослойными. Все подтверждают, что такая система лучше всего. Ланея, моя жена, прилюдно осмотрела их и не сказала ни слова. Такой чести редко кто удостаивается.

Если не считать последних событий, то жил я вполне обычной жизнью. Я очень горжусь своей коллекцией срезанных ногтей, которая, по мнению экспертов, превосходит, возможно, даже коллекцию Тайного Правителя. Мне по-прежнему время от времени требуется лечение от той или иной навязчивой идеи. (В этом я ничем не отличаюсь от всех остальных.)

Ланея очень мила и позволяет мне оказывать ей значительные услуги. Свидетельством ее любви является, например, то, что каждый вечер мне разрешено мыть ей ноги. И не просто мыть, но и ОЖИДАТЬ этого без излишних волнений, не мучаясь вопросом, будет мне это разрешено сегодня или нет! Она вообще очень добра ко мне. Она держала меня за руку во время обряда мутиляции, то есть нанесения сакральных увечий, и мне действительно было не так больно, как я ожидал. Она унизила меня не перед кем-нибудь — перед равными ей! Даже родители ее стали относиться ко мне с должным презрением — уж от них-то я такой милости не ожидал!

Наверное, она так любит меня, потому что я инопланетянин, землянин, и уже по одной лишь этой причине достоин презрения. Впрочем, мне все равно. Я совершенно счастлив, будучи достойным любой степени презрения — тем более при такой жене, как Ланея, которая во всем мне помогает!

Вряд ли я могу надеяться сохранить ее любовь достаточно долго. Мужчинам это никогда не удается. Наверное, меня продадут, как и всех прочих, в один из публичных домов, где уже не будет никакой любви, лишь одно вечное раздражение. А может быть, случится и что-нибудь похуже — меня сошлют или посадят на кол. Впрочем, не исключено, что меня ожидает более легкая судьба… Мы, мужчины, тоже верим в свои сказки…

А пока что я занимаюсь тем, что сделать необходимо: кладу кирпичи, используя при этом свой хвост скорее как балансир, а не как третью руку. Заливаю в щели бетон, помогая себе лбом. Вытягиваю морду и старательно нюхаю воздух, надеясь почуять первое приближение ветра перемен.

Но самое главное — я счастлив, абсолютно счастлив! Наверное, излишне без конца повторять это. Видимо, любой, кто прочтет мои записки, и без того сразу поймет, как я счастлив. И все же мне хочется повторять это снова и снова! Это не одержимость. Это скорее гимн моему великому счастью и любви.

Знаете, я ведь не прерывал контакта с Землей! Я прекрасно сознаю, что я землянин и нахожусь на чужой планете. Но не менее ясно мне и то, что теперь я самый настоящий калдорианец, и это само по себе замечательно!

Я хочу все записать на тот случай, если возникнет необходимость напомнить себе о происшедшей со мной метаморфозе.

Перечитал свои записки. Все вспомнил, и мне стало страшно.

Боже мой, что же со мной приключилось?

Почему я записал всю эту дьявольскую бессмыслицу?

Сейчас я сижу в кресле-качалке в своем доме на планете Калдор. День ясный. Руки спокойно лежат на коленях и вроде бы не дрожат. Слышно, как на кухне посвистывает чайник. (У них на Калдоре чайники есть, а чая нет.) Я вижу пыльный ковер на полу, вижу окна, небольшие и довольно грязные, за которыми сияет солнце. На каминной полке красуется статуэтка из красного камня. Обо всем, что со мной было, я хорошо помню. И тем не менее чего-то боюсь.

Хотелось бы все же определиться! Должно быть, со мной что-то произошло за эту последнюю неделю — именно неделю назад сделаны последние записи в дневнике. Не может быть, чтобы ничего не случилось — ведь действительно прошла целая неделя… Возможно, я где-то был?.. Или просто спал здесь, у себя дома? Или пребывал в коме?.. А вдруг я и на самом деле был тем самым благостным кретином с мазохистскими наклонностями, который с таким восторгом описан в моем дневнике?

Ланея пришла чуть раньше обычного. Принесла банку варенья, сваренного ее бабушкой. Варенье вполне приличное. Намазывая его на крекеры (на Калдоре есть и крекеры), я спросил Ланею, что происходило на прошлой неделе.

Она смотрела в сторону, явно избегая моего пытливого взгляда.

— О таких вещах лучше вообще не думать, — сказала она.

— Уж это-то я, черт возьми, понимаю отлично! — рассердился я. — Просто интересно: было это со мной или не было? Неужели я действительно превращался в некое хвостатое существо?

— Ты слишком много думаешь, — молвила с упреком Ланея, — а это никого никогда до добра не доводило. Пойдем сегодня гулять?

— Сперва ответь на мой вопрос, — сказал я.

Она сплела пальцы — самым отвратительным образом, буквально завязав их в узел, — и отвернулась. Еще минута — и я заметил, что плечи ее вздрагивают. Она плакала.

Я стал ее успокаивать, но она повернулась ко мне и сердито сказала:

— Ты инопланетянин, и это многое извиняет в тебе. Но порой твое поведение просто невыносимо! Мыслящие существа так себя не ведут!

Я попробовал ее обнять, но она меня оттолкнула и стремглав выбежала из дому. Я услышал на крыльце ее торопливые шаги, однако даже не встал и за нею не пошел, а продолжал сидеть в кресле в полном одиночестве, пытаясь понять, что же со мной происходит.

Вскоре ко мне зашел Грандинанг, и я рассказал ему о случившемся.

— Да женщины все такие! — заверил он меня. — Им, видите ли, «отвратительна всякая вульгарность» — так они выражаются, хотя сами чуть что ведут себя настолько вульгарно, что дальше некуда.

— Но какая именно моя «вульгарность» вывела ее из себя?

На лице Грандинанга отразилась не то чтобы растерянность — скорее озадаченность. Подумав, он сказал с сочувствием:

— Голдштайн, мне только что пришло в голову: откуда вам знать о нашей жизни ВСЕ!.. Для нас, например, абсолютно естественно избегать ЛЮБОГО упоминания о первой Перемене. Особенно нервно это воспринимают женщины. Да и мужчины по большей части, если честно, предпочли бы об этом забыть.

Я тоже хотел об этом забыть; но боялся, что в таком случае мне не удастся сохранить здравомыслие. Мне просто необходимо было понять, что происходит.

Однако Грандинанг явно не собирался отвечать прямо — во всяком случае, на данном этапе неведомой мне игры — и делал это совершенно сознательно. Впрочем, он был чрезвычайно тактичен.

— Я мог бы, разумеется, выразить свою личную точку зрения, — сказал он, — но, боюсь, она чересчур субъективна. По-моему, вам лучше самому поискать ответ в архивах. Там есть полный отчет обо всем. Или почти обо всем. Язык, правда, порой бывает излишне архаичным… Но вы вполне разберетесь.

Я поблагодарил его, и он поднялся, собираясь уходить. Я спросил:

— Вы, наверное, скоро увидитесь с Ланеей?

— Не скорее, чем вы.

— Это почему же?

— Как почему? Она же ВАША жена!

И тут, словно поняв, что сказал лишнее, он быстро направился к двери.

Тем же вечером Ланея вернулась. Она пробыла дома почти час, но за этот час мы не обменялись с нею ни единым словом. Сейчас она на кухне. Готовит обед. Я верю Грандинангу — ведь он сказал, что она моя жена. Но не могу ни вообразить себе, ни припомнить, как она ею стала. И все же я знаю, это именно так и есть.

У меня она вызывает одновременно и страсть, и отвращение. Я не люблю ее. Я ее хочу. Но я НЕ ХОЧУ хотеть ее!

И в результате чувствую себя ужасно, пребывая в вечном противоречии с самим собой.

Нет, это уж чересчур! Просто поверить не могу, что вообще существует такая планета Земля и я ее покинул с помощью какого-то механического приспособления, а потом прилетел сюда, разговаривал с цветами, постепенно деградировал, женился на Ланее… Нет, это просто немыслимо!

Ланея зовет меня ужинать. Омерзительная мысль вдруг пришла мне в голову: да, для меня она еду готовит, но что ест она сама? Может быть — меня?

Нет, это несправедливо! И с моей стороны просто нечестно по отношению к Ланее! Но все же за стол я сажусь с определенной долей осторожности и… понимания.

Ланея прекрасна. Она любит меня. Это как бы некая компенсация за постепенное стирание во мне человеческих черт.

Мы с ней точно играем прелестный спектакль в домашнем интерьере. Вот Ланея приносит мне завтрак; она быстрой, легкой походкой входит в спальню, на ней развевающийся воздушный пеньюар. Я пью теплый и не очень крепкий стимулирующий напиток — примерно той же крепости, что и кофе. Я единственный на Калдоре, кто это пьет. Однако такие маленькие привычки помогают мне не забывать, кто я.

Потом я делаю записи в дневнике, вожусь со слайдами и аудиокассетами. После ленча хожу на прогулку. Обычно мой путь лежит в противоположную от города сторону, в поля, заросшие жесткой травой и кустарником. Я беру с собой флейту, которую сделал для меня Вольфинг. Тона у нее не слишком чистые, но мне все равно; мои собственные «тона» тоже не больно чисты.

В нескольких милях от моего дома есть холм под названием Нмасси. Обычно я взбираюсь на его вершину и подолгу сижу там в полном одиночестве. Играю на флейте, глядя на раскинувшуюся передо мной долину, и глаза мои отдыхают. Я играю «Когда ты вдали от дома», «Амаполу», «Слетать в Рио» и другие песенки, давным-давно позабытые даже на Земле. Здесь эти песни звучат особенно странно. Отдельные нотки представляются мне чем-то вроде миниатюрных завоевателей, смело вылетающих из флейты и исчезающих в просторах Калдора. Играя, я чувствую себя землянином. А вот ночью, в объятиях Ланеи, я вообще не знаю, кто я такой.

Во всяком случае, явно не калдорианец. Но и не совсем человек.

Может, я оборотень?

Ланея, благодаря какой-то внутренней мудрости, отлично понимает, кто я и что я такое. Порой она обнимает меня так крепко, точно я вот-вот улечу от нее в просторы космоса. Или берет мое лицо обеими руками, заглядывает мне в глаза и издает какое-то тихое воркование. А иногда просто крепко-крепко сжимает мне руку.

Не думаю, что за мной когда-нибудь прилетят с Земли. Видно, мне суждено остаток жизни провести на этой планете. И если рай или ад вообще существуют, то, интересно, где я окажусь — в калдорианском раю или в аду? А может, здесь есть и лимб — для тех, кто утратил свои корни или отбился от стаи? Да так к другой стае и не прибился…

А впрочем, жаловаться-то мне на самом деле и не на что!

Женившись — или будучи взятым замуж? — я, естественно, не сумел избежать трудностей в общении с новыми родственниками. Я бы не удивился, узнав, что подобные проблемы являются универсальными для всей Вселенной. Хотя на Калдоре они, правда, не совсем обычны: дело в том, что родители Ланеи меняются каждую неделю!

И я, таким образом, насчитал уже три «набора» ее родителей.

Их поведение по отношению ко мне, впрочем, достаточно сходно, чтобы считать это немыслимое количество «родителей» чем-то единым.

И тем не менее, их (пока что!) «набралось» уже три пары.

Я спрашивал Ланею об этом. Она находит мои вопросы смешными и странными. Она смеется — а смех у нее очаровательный — и говорит:

— А как же вы на своей Земле умудряетесь обходиться?

— Нам хватает одного отца и одной матери, — отвечаю я. — Разумеется, в далеком прошлом у различных народов Земли имелись различные варианты семей — так называемые большие семьи, например; существовал также обычай передавать детей на воспитание дяде или тете…

— Зачем же такие сложности? — удивляется она. — Почему с самого начала не использовать всю родительскую группу?

— Не знаю, — говорю я. — Так уж сложилось. (Как быстро я перешел к обороне и всего лишь оправдываю земные традиции!)

— А у нас, — говорит она, — при исполнении столь жизненно важных функций всегда используется кооперация. Знаешь, у нас даже поговорка есть: чем больше родителей, тем лучше.

— Да, я ее не раз слышал, — отвечаю я. — Но все же кто из них — чисто физически — произвел тебя на свет?

Она неодобрительно качает головой.

— Я этого и сама не знаю. Это же тайна!

— А почему же ты не спросишь?

— Потому что не хочу. Ведь если знаешь — никакой тайны не остается!

— Неужели так важно ее сохранить?

— О да! — Она смотрит на меня очень серьезно и очень внимательно, широко раскрытыми глазами. — У нас на Калдоре много тайн. Тайны — суть нашего бытия.

— А мы на Земле, — говорю я, — тайны раскрываем и стараемся объяснить, в чем заключается их суть.

Она, помрачнев, кивает.

— Это потому, что вы люди страстные и нетерпеливые. Вы раскрываете мелкие тайны, чтобы за ними обнаружить другие, более сложные, недоступные вашему пониманию.

— Тебе-то откуда это известно?

— Так ведь ты согласился лететь на Калдор и поставить на кон свою жизнь, только чтобы проникнуть в великую тайну космического пространства и попасть на чужую планету. И обнаружить, что живущая там раса совершенно на вас, людей, не похожа. Твое путешествие сюда напоминает обряд инициации, вроде нашего Времени Разрушения. Мы, жители Калдора, ничего подобного делать бы не стали. У нас и на своей планете тайн хватает, и нам совершенно не требуется пересекать просторы космоса, чтобы встретиться с новыми тайнами.

Но я пер, как танк, со свойственным мне нетерпением и упрямством.

— И все-таки: какова причина того, что у тебя три пары родителей?

— У нас не три пары родителей; обычно у нас их четыре.

— Значит, я еще не успел познакомиться с твоими четвертыми отцом и матерью?

— Да. И я тоже. Одна из родительских групп никогда не бывает известна. За исключением особых обстоятельств.

— Но почему?!

— Есть причины. А кроме того, это еще одна тайна.

— Уж больно много у вас тайн! — пробормотал я.

— О да! И только благодаря им нас можно понять.

И это сущая правда. Еще месяц назад я бы настойчиво продолжал выпытывать у нее ответ, просил бы объяснить поточнее, в чем же заключается эта великая тайна, не является ли она просто чьей-то выдумкой и сколькими тайнами вообще они обладают на Калдоре, какие из них наиболее характерны и так далее. Теперь же, хоть любопытства у меня ничуть не убавилось, я успел кое-что узнать об обычаях этой планеты. Существуют определенные вещи, о которых здесь спрашивать просто не полагается. Во всяком случае, прямо. Надеюсь, мне удастся в итоге узнать об этом побольше, но придется как-то и самому приспосабливаться к местным условиям.

И вот Ланея сидит у меня на коленях, обняв меня за шею и прижавшись губами к моей щеке. Я нежно глажу ее длинные темные волосы. Она вздыхает, обнимает меня крепче и устраивается поудобнее, прижавшись ко мне еще теснее.

Неужели все женщины во Вселенной ведут себя одинаково?

Теперь мне странной кажется даже мысль, что я когда-либо ел мясо. Здесь, на Калдоре, табу на мясо чрезвычайно строгое. А отвращение к плотоядным сравнимо разве что с тем отвращением, какое мы испытываем к каннибалам. Ныне и я полностью разделяю эту калдорианскую фобию; наверное, она передалась мне чисто эмоционально — от Ланеи, ее родителей и остальных здешних жителей.

Но, по-моему, раньше-то я мясо на Калдоре все-таки ел и обеспечивали меня им Дерних и кое-кто еще. Не помню, правда, ели ли они его со мною вместе, но мне это представляется вполне возможным.

Но более вероятно, что они готовили вегетарианскую пищу таким способом, что она чрезвычайно напоминала мясо. Их лучшие повара в этом смысле большие искусники. Фальшивые «мясные блюда», например, специально готовятся раз в году по поводу одного из праздников.

Калдорианцам, на мой взгляд, свойственно прямо-таки невероятное чувство общности и взаимосвязанности всего живого. Это некое врожденное «экологическое», как я бы его назвал, чувство, которое в них не менее сильно и естественно, чем сексуальное влечение. Калдорианец, сознавая свое исключительное место в природе в качестве разумного существа, тем не менее воспринимает себя одним из видов животных, обитающих в соответствующей окружающей среде, которую, правда, немного изменяет, как бы приспосабливая для большего своего удобства. Однако примерно то же делают, например, и бобры. Так или иначе, эти перемены в природе сведены калдорианцами до минимума и вполне предсказуемы.

Большая часть планеты неокультурена, здесь процветает «дикая жизнь», хотя цивилизация и бесконечные миграции народов насчитывают уже многие тысячи лет. Понимание совместимости этих явлений дает мне неописуемое ощущение умиротворенности и свободы.

На Калдоре табу распространяется не только на мясо, рыбу, домашнюю птицу и те продукты, которые перечисленные живые существа производят, но и на многие овощи.

Что, на мой взгляд, не так уж и нелогично. Если подумать, то с какой стати животным занимать особый статус только потому, что они питаются мясом или растениями? Разве менее достойна жизни, например, морковь, даже если двигаться она не способна?

Не слишком логично — уважать лишь те свойства, какими обладаешь сам, и объявлять их самыми необходимыми и существенными во Вселенной.

Мог бы я съесть, например, способных беседовать друг с другом розу, азалию и сикомора, что растут у меня на заднем дворе?

Мог бы я съесть любое умеющее разговаривать существо, будь то животное или растение?

Предположите, что бифштекс у вас на тарелке стал бы взывать о помощи? А телячья котлетка умоляла бы отвести ее к маме?

Или бобы стали бы отчаянно кричать, когда их бросают в кипящую воду?

Именно так воспринимают всякое проявление живой жизни калдорианцы, и я с ними полностью согласен. Хотя подобное отношение к природе создает массу проблем. Например: чем же питаться людям?

Боюсь, здесь у них не обошлось без некоторого лицемерия. Они как бы условились, что некоторые растения есть все-таки можно. Зато все остальные находятся под запретом.

Впрочем, возможно, я и ошибаюсь насчет их лицемерия.

Как-то раз я спросил об этом Вольфинга. Он упорно доказывал мне, что некоторые растения есть разрешено в связи с самой их сущностью, а не согласно какому-то общественному выбору или приговору.

— Но чем же эти растения отличаются от других? — не унимался я.

Он как-то странно на меня посмотрел, и я в очередной раз понял, что задаю вопросы, которых задавать не следует. Любой калдорианец знает ответы на эти вопросы, хотя их никогда не произносят вслух. Однако Вольфинг всегда отдавал себе отчет в том, что я не являюсь уроженцем Калдора.

Подумав немного, он все же мне ответил:

— У этих растений не бывает снов.

Я не понял, что это означает, и попросил его объяснить поподробнее.

— Эти растения не претерпевают изменений, как все остальное, — сказал он.

— Не претерпевают изменений? Вы хотите сказать, не цветут?

Он нетерпеливо помотал головой:

— Когда я говорю, что они не претерпевают изменений, это означает, что они ОСТАЮТСЯ ПРЕЖНИМИ в течение дня, недели, месяца, года…

— Они что же, бессмертны?

— Возможно — в каком-то смысле. Но и все мы — в каком-то смысле — тоже бессмертны.

— Да, пожалуй… А что еще в них особенного?

— Эти растения НЕПРАВИЛЬНО чувствуют. Очень трудно объяснить… — Вольфинг замялся. — Производят впечатление, качественно отличное… Видимо, их можно назвать… равнодушными. Но этим я отнюдь не хочу сказать, что они мертвы! Как не пытаюсь и оценивать их качественную сущность. Я всего лишь имел в виду, что чувствуют они иначе, чем все прочие растения.

Вольфинг оживился; слова так и лились из его уст.

— Но мы так и не знаем, каковы эти отличия. Возможно, разрешенные для еды растения лишь относительно недавно прибыли на нашу планету — в виде спор или семян, занесенных сюда метеоритами или обломками каких-то еще космических тел. Возможно, они так и не сумели полностью прижиться на Калдоре. Или же, напротив: они, возможно, самые старые обитатели Калдора, и эволюция их происходила совершенно недоступным нашему пониманию путем. Мы просто ничего о них не знаем. И нам в любом случае не очень-то приятно их есть. Но мы это делаем — чтобы жить. А также в соответствии с правилом, согласно которому сходные меж собой существа выбирают себе в пищу тех, кто на них совершенно не похож.

И мы посмотрели друг на друга с полным и глубоким пониманием, которое калдорианцы называют «д'бнаи». Душа моя пребывала в абсолютном согласии с калдорианской концепцией священности всякой жизни. Идеалы землян устремлены в будущее. Все они хотели бы стать кем-то иным, лучшим. В этом смысле у калдорианцев вообще нет идеалов: каждый из них уже достиг желаемого.

Вчера был Сарамейш, весьма специфический праздник. Нам с Ланеей здорово повезло, что мы — по жребию — сидели в первом ряду.

Вольфингу также досталось место в первом ряду, что нас с Ланеей очень порадовало. Это означало, что троим из нашего тесного дружеского кружка сегодня повезло и мы можем впоследствии поделиться своим счастьем со всеми остальными.

Я огляделся, желая увидеть, как разместились наши друзья. Элиаминг сидел в четвертом ряду, за колонной. Он улыбнулся, радуясь, что нам так повезло. Грандинанг, этот милый чудак, выпросил разрешение участвовать в церемонии — хотя просить совершенно не требовалось: члены Совета в любом случае его бы выбрали. А наш дорогой Дерних вовсю заигрывал с девушками, участницами процессии, — это его излюбленное занятие в последние три года, после достижения зрелого возраста.

Ланея и я были настолько возбуждены, что не разжимали сцепленных рук и, затаив дыхание, ждали начала церемонии, хотя каждый год она повторяется с почти абсолютной точностью. Никто не может сдержать волнения во время праздника Сарамейш.

И вот празднество началось. Сперва выступали юные девушки, с ног до головы одетые в белое, затем юноши в красновато-коричневых и зеленых, цвета лесной листвы, одеждах. Их танец, по-моему, отражал некую страстную мольбу.

Затем на железной тележке привезли бога Раздоров.

(Все это, разумеется, символы; никто по-настоящему не верит в бога Раздоров. Это просто праздничное действо.)

В этом году бог был просто великолепен — почти десять футов высотой, весьма представительный, ярко раскрашенный в черный, красный и желтый цвета с металлическим оттенком. Он выглядел очень тяжелым и мощным. И совершенно неуязвимым. По рядам зрителей пролетел встревоженный шепоток, ибо Цех Ремесленников, как известно, всегда, в течение всех долгих веков своего существования, относился к данному заказу с особым рвением, и, гордясь своей профессией, ремесленники делали чуть ли не вечным то, что предназначалось всего лишь на один день.

Тележка остановилась. Последовала целая серия умилостивительных пантомим, несколько песен, драматический речитатив. Исполнено все было просто восхитительно; самые лучшие и тонкие образцы театрального искусства всегда приберегаются специально для этого праздника.

И вдруг — как-то чересчур быстро! — представление закончилось и вперед вышел Дерних. Он решительно приблизился к божеству — мы с Ланеей прямо-таки лопались от гордости, ибо этот человек входил в число наших ближайших друзей. Дерних медленно обошел бога кругом, и кое-кто из детей заплакал от напряжения. Но тут появились Грандинанг и другие клоуны, одетые в яркие костюмы, изображавшие цветы и травоядных животных. Они шутили, пели дурацкие песенки, щекотали друг другу пятки и бока. Дети визжали от смеха, и даже мы, взрослые, не могли сдержать улыбки при виде клоунских ужимок.

Но тут внимание зрителей вновь привлек к себе Дерних; он наконец подобрался к божеству, влез на тележку, и теперь на клоунов никто просто не обращал внимания. Все смотрели только на Дерниха, и все наши помыслы были связаны с ним одним!

Дерних обследовал бога и храбро повернулся к нему спиной. Мы зааплодировали. Он снова повернулся к божеству лицом, содрал с него большую часть одежд и разорвал на куски.

Мы замолкли и затаили дыхание.

Точно рассчитанными движениями Дерних продолжал срывать с бога одежды, пока тот не предстал перед нами полностью обнаженным. Мы ждали. Теперь Дерниху отступать было некуда; он должен был идти до победного конца. И голыми руками отвоевать счастье всего города.

Он обшаривал тело бога — оно сделано из различных металлов и выглядит так, словно ему нипочем даже извержение вулкана, — касаясь то одной его части, то другой и надеясь определить, где именно находится сокрытое внутри божества абсолютное зло. Пальцы Дерниха скользили по лицу бога, по его массивной груди, по крепким бокам…

Потом он замер: видно, нашел то, что искал! И вдруг нанес сокрушительный удар прямо в это место, насквозь пробив тонкий мягкий слой меди, лишь прикрытый бронзовым листом!

Глаза Дерниха закатились; он был похож на слепца, когда ощупывал пальцами проделанную им дыру. Он все глубже просовывал руку в тело божества, разыскивая более податливые слои, разрывая их и все расширяя дыру. Он рвал и рвал мягкий металл — плоть божества… Потом вытащил руку — она была в крови — и снова сунул ее куда-то в тело бога, яростно стиснул там что-то, уперся ногами покрепче и потянул. Жилы у него на шее надулись. Мы затаили дыхание, а кое-кто начал даже потихоньку ругать ремесленников, которые из-за своей излишней старательности чуть не испортили весь праздник.

И тут Дерних наконец расслабился. Что-то там нащупав, он вырвал из внутренностей бога железный штырь и продемонстрировал его нам. То была одна из крепежных основ всей конструкции. Когда Дерних поднял штырь над головой, мы вздохнули с облегчением, дружно зааплодировали и стали радостно обниматься. (Каждый год эта церемония повторяется, и каждый год штырь вытаскивается, в общем, очень легко, так что Дерниху просто хотелось продемонстрировать красоту своих мускулов; на самом-то деле достаточно было слегка потянуть. Все мы прекрасно об этом знали и понимали, что вряд ли возможна какая-либо разумная причина того, что обряд довести до конца не удастся, но тем не менее нервничали, с волнением ожидая, когда же это произойдет. Сарамейш всегда производит чрезвычайно сильное впечатление.)

После извлечения железного штыря у божества отвалилась левая рука и с грохотом упала на дно тележки. Дети завизжали. Теперь Дерних действовал торопливо, решительно разрывая медные листы и выдирая из божественного нутра одну подпорку за другой — видимо, эти железки служили чучелу ребрами. Движения Дерниха все больше напоминали танец, аккомпанементом которому служил медленный и неотвратимый распад тела божества. Наконец Дерних выдернул его основу — спинной хребет — и быстро отступил в сторону. То, что еще осталось от бога Раздоров, рассыпалось само собой. Сунув руку в груду обломков, Дерних вытащил оттуда двухкамерный шар из красного кварца — сердце бога — и с грохотом разбил его о землю.

Теперь наконец зрителям разрешалось разразиться бурными аплодисментами, что мы и сделали, от души рукоплеща Дерниху и выпуская наружу скопившееся напряжение. Церемония должна была продолжаться еще несколько часов, и мы остались до самого конца, приняв участие в танцах и во всем прочем. Однако сцена, во время которой Дерних одержал победу над богом Раздоров, составляла основу празднества, была его контрапунктом, средоточием нашей Тайны.

Тяжело оглядываться назад. Прошлое представляется мне совершенно ясным и понятным, однако оно не влечет меня больше. И к воспоминаниям о былом я стал равнодушен. Мне кажется, что все это происходило не со мной и никакого отношения ко мне не имеет.

Настоящий я — тот, каким я ощущаю себя сейчас.

Впрочем, подобное положение дел тоже меня не удовлетворяет. Я продолжаю вести дневник, но порой, перечитывая его, нахожу написанное ранее совершенно мне непонятным. По-моему, человеку все же необходимо иметь некую связь со своим прошлым. А я этой связи не ощущаю.

Мне легче записать что-то, чем это потом перечитывать, ибо порой собственные заметки кажутся мне написанными не мной, а кем-то другим, совершенно мне неведомым. К тому же я не в состоянии обнаружить в них и той общности стиля, которая, по моему разумению, должна быть свойственна одному и тому же человеку.

Многое из того, что я записал в дневнике, представляет собой, по всей вероятности, сны или некие фантазии. Иного способа объяснить все вышесказанное я не нахожу.

Очень хотелось бы знать, как все-таки Ланея стала моей женой. Но может быть, лучше мне этого и не знать?

Наступил другой день, и настроение у меня тоже другое. Не знаю, откуда у меня столь подозрительное отношение к своему прошлому. Как разъяснил мне Вольфинг, прошлое — это всегда состояние потенциальных, но не воплощенных возможностей, и реальные его результаты можно узнать лишь в настоящем.

Интересно, чем я заслужил внимание и любовь таких замечательных друзей, как Вольфинг и другие? Мои друзья редко сердятся на меня и почти никогда не раздражаются, даже если инопланетное образование приводит меня к непреднамеренным промахам. Они великодушно расценивают мое поведение с позиций любви, как, впрочем, и я — их.

Сегодня у меня совершенно особенный день — то, что здесь называется «днем взрыва звезды». Он начался очень спокойно, без какого бы то ни было намека на то, что должно произойти. Я пил утренний кофе и читал поэтический сборник — эксперименты С'тенма с античным гелианским стихом. Я, должно быть, единственный человек на Калдоре, который еще не читал этих миниатюрных шедевров. Зато я имею удовольствие читать их сейчас впервые и наслаждаться каждым глотком этого дивного поэтического напитка, этой прихотливой и немного архаичной словесной паутиной.

В дверь постучали. Это зашел Вольфинг.

Некоторое время мы болтали о всяких пустяках. Человеку со стороны подобная беседа могла показаться вполне заурядной, однако мы с Вольфингом связаны тесными узами дружбы. Это значит, что я не могу избежать эмоционального проникновения в его мысли, скрытые за выражением лица, за жестами и телодвижениями.

Итак — хотя он ни словом об этом не обмолвился, — я мог бы с уверенностью сказать, что в то утро он был расстроен.

Не полагается, конечно, в разговоре касаться того, что не было высказано в словесной форме. И я решил попробовать хотя бы мысленно облегчить печаль своего друга, стараясь при этом никак не задеть его.

Попытки мои были весьма неуклюжи, однако Вольфинг ощутил мое искреннее сочувствие (будучи моим ближайшим другом, он не мог этого не заметить) и, в свою очередь, постарался как-то успокоить меня. Однако и ему это тоже до конца не удалось. Мое восприятие языка калдорианцев неизмеримо улучшилось с тех ранних, исполненных наивного изумления времен, когда я считал, что слова должны означать именно то, что сказано, и ничего больше; но я все еще частенько вынужден извиняться и действовать весьма нерешительно, когда дело доходит до свойственных им врожденных смысловых тонкостей, которые напоминают скорее телепатическое общение, а не обычную речь.

Вольфинг проявил достаточно доброты и мужества, чтобы помочь мне выпутаться из столь двусмысленного положения. Не знаю уж, чего ему это стоило, но он в конце концов умудрился — заставил себя! — сказать:

— В последние дни я все время чувствую какое-то странное напряжение.

— И сколько дней это продолжается? — спросил я.

— Дня три.

Значит, исходной точкой его напряженного состояния был праздник Сарамейш! Лицо Вльфинга покраснело, он нервно покусывал губу — вот что значит откровенно говорить о своих эмоциях и настроениях! У него был такой вид, словно он хочет поскорее выбежать вон из комнаты!

Я тоже был не в лучшей форме. Возможно, того ключа к эмоциям, который дал мне Вольфинг, было бы вполне достаточно для любого калдорианца, но мне, тугодуму, землянину, этого было мало.

Я заставил свои эмоции улечься — во имя нашей дружбы. Пусть тяжело будет лишь мне одному. Сознавая свою ответственность перед столь близким другом, как Вольфинг, я постарался вести разговор окольными путями и соблюдая максимальную тактичность.

— Сарамейш прошел на редкость удачно, — сказал я.

— Да, безусловно. — Теперь Вольфинг говорил вполне уверенно.

— По-моему, Дерних был просто неотразим в поединке с богом.

— Я с тобой совершенно согласен.

— А уж наш Грандинанг!.. Какой все-таки великолепный клоун из него получился!

— Да уж. Наш дружок поистине сам себя превзошел! — поддержал меня Вольфинг.

Я внимательно следил за ним и старался уловить его внутренний настрой, когда он что-то отвечал мне. Пока ничто из упомянутого мною не вызвало в его душе особого отклика, совпадавшего с его теперешним напряженным душевным состоянием.

— Жаль, что тебе пришлось сидеть среди незнакомых людей! — продолжал я.

— Так уж мне выпало по жребию. Но это неважно. Мой душевный настрой прекрасно совпал с настроением тех, кто сидел рядом.

— Это очень удачно… А Элиаминга ты видел? Он, бедняга, оказался за колонной, которая здорово мешала ему смотреть. Боюсь, это существенно уменьшило для него мощность катарсиса. По-моему, просто позор, что кому-то достаются такие плохие места!

— Да нет, все совсем не так страшно, — успокоил меня Вольфинг. — Я разговаривал с Элиамингом. Он сказал, что, поскольку видно ему было плоховато, он следил за действом с особым напряжением, и положительный результат не замедлил сказаться.

— Я так рад! — искренне воскликнул я. — А то я очень за него беспокоился. И Ланея тоже.

— Неужели и она? — удивился Вольфинг. — Уж ей-то по такому поводу беспокоиться не следует.

— Но ей даже приятно беспокоиться о ком-то из близких друзей! — возразил я. — Ей также было очень жаль, что Дерних так сильно порезался, а Грандинанг явно переутомился, изображая клоуна, но более…

— Да-да, продолжай, — сказал Вольфинг.

— Но более всего она беспокоилась о тебе.

— Вот как? Ты в этом уверен?

— Ну конечно!

— Мы с ней после праздника еще ни разу и не поговорили как следует, — заметил Вольфинг, теперь уже почти не скрывая, что он уязвлен!

Ага! Я почувствовал себя гораздо увереннее и заговорил куда более доверительным тоном:

— Но это же первое свидетельство того, что ты ей не безразличен! Ты ведь знаешь, какие женщины скрытные, это даже в пословицу вошло, и как умело они маскируют самые сильные свои чувства. Любовь Ланеи к тебе…

— Любовь? Ты сказал — любовь? Ты, должно быть, чрезмерно преувеличиваешь, хотя это весьма мило с твоей стороны…

Теперь я был на коне и на полной скорости двинулся вперед.

— В таких делах я никогда не стал бы преувеличивать! — заверил я его.

— Любовь! Просто не верится!

— В таком случае ты единственный человек в Мореи, который об этом не знает. Ну все, хватит, соберись-ка! Любовь — самое естественное и вполне предсказуемое развитие человеческих отношений, и зарождается она чаще всего именно внутри группы близких друзей. Впрочем, ты и сам все это прекрасно знаешь!

— Знаю… — неуверенно протянул Вольфинг. — По крайней мере, теоретически. Но ведь никогда нельзя заранее быть уверенным, что тот или иной конкретный человек тоже… Да и, честно говоря, я боялся, что ты…

— Хорошего же ты мнения обо мне! — рассмеялся я. — Ты что, считаешь меня Неотразимым Капитаном, этим ревнивым собственником из популярной комедии? Или ты полагаешь, что инопланетянин со свихнутыми мозгами, явившийся сюда с какой-то отвратительной планетки — каковым, собственно, я и являюсь! — способен на гнусную ревность? Друг мой, на самом-то деле я не так уж плох! И нежные узы нашей дружбы для меня не менее святы, чем для тебя!

Вольфинг пытался протестовать, пылко доказывая, что у него и в мыслях ничего подобного не было и он был и остается мне настоящим другом, но я его прервал, заранее принимая все его доводы и соглашаясь с ними. Я был чрезвычайно возбужден: впервые мне удалось самому разобраться в психологической ситуации, полагаясь лишь на собственную интуицию, и никому ничего не пришлось объяснять мне на пальцах. Это означало, что моя давняя мечта стать подобным своим друзьям, всей их расе, ставшей для меня приемной матерью, начала воплощаться в жизнь. Да, мне хотелось полностью погрузиться в их среду и раствориться в ней!

— Вольфинг, — сказал я, — любовь — самая утонченная и неуловимая из эмоций, и тем не менее она вполне материальна, ее можно ощутить физически. Ланея сейчас в спальне, она ждет тебя. Ступай же к ней, соедини свою любовь с ее любовью, а моя любовь да пребудет с вами обоими!

Последние слова кое-что утрачивают при переводе, но в тот миг годились именно они — чисто стилистически. Ланея в последнее время действительно раз или два вскользь упоминала Вольфинга — причем исключительно нейтральным тоном, что вполне могло означать тайную и тщательно скрываемую любовь.

Я страстно надеялся, что так оно и есть. Вольфинг — человек совершенно исключительный и к тому же чрезвычайно хорош собой. Да и Ланея… Ах, как прекрасно это было бы для нее, для всех нас! И если она его действительно любит…

Вольфинг крепко сжал мое плечо. Все это время мы обменивались не только словами, но и мыслями на уровне «д'бнаи» — это возможно лишь при очень близких духовных отношениях; для подобного обмена языковых средств просто не хватает.

Он вошел в ее спальню и закрыл дверь. Я слышал их приглушенный разговор, затем настала тишина, затем послышалось нежное воркованье, и стало невозможно отличить один голос от другого.

Это был самый подходящий момент, чтобы уйти из дома. Стоял великолепный весенний денек. Я брел по окрестным перелескам, и в душе моей пела радость. Когда несколько часов спустя я вернулся домой, Ланея и Вольфинг встречали меня на пороге. Они приготовили мне фальшивое жаркое в горшочке — мое любимое блюдо. Я чуть не расплакался от счастья.

Мариска — пухленькая, здоровая и чуть глуповатая. Она очень похожа на своего мужа, Грандинанга. Кожа у нее смуглая, чуть солоноватая. Как и Грандинанг, она всегда пребывает в отличном настроении. Они вообще во многом схожи. Порой, когда мы с ней занимаемся любовью, мне кажется, что рядом со мной лежит сам Грандинанг.

В квартире у нее вечный беспорядок, одежда то мала ей, то велика, и, по-моему, она крайне редко и плоховато моется. Однако это меня еще больше привлекает к ней. Видимо, потому что она полностью противоположна Ланее, чистоплотной, как кошка (земная, разумеется). Мы с Мариской не расставались двое суток подряд и без конца занимались сексом, хотя, может быть, и не столько раз, как это описывается в некоторых книжках на Земле. А еще мы очень много ели — чаще всего прямо в постели, подложив под спины подушки, — и смотрели театр теней в том устройстве, которое на Калдоре заменяет телевизор. Показывали какие-то драмы с чрезвычайно сложным сюжетом из жизни древних царей и цариц, а также их возлюбленных, которые большую часть времени проводили за обсуждением того, как им следует вести себя. Если бы Сальвадор Дали совсем спятил и вздумал бы соревноваться в драматургии с Лопе де Вегой, результат был бы примерно тот же. Я не могу по-человечески пересказать содержание этих пьес — даже довольно простого сериала «Чудовища раздоров»: он основан на таких допущениях, которые выше моего понимания. И все же приятно было лежать, откинувшись на подушки, в блаженной расслабленности и сытости, и смотреть прихотливую игру теней на экране.

Я, разумеется, не прерывал отношений с Ланеей. Мы с ней каждые несколько часов разговариваем по телефону. Вольфингу пришлось вновь заняться семейным бизнесом после проведенной с Ланеей веселой ночки, и это повергло обоих влюбленных в изрядную тоску. Я предложил ей попробовать увлечься Дернихом — мне казалось, он куда больше подходил ей, тем более в ее теперешнем настроении, чем Элиаминг или Грандинанг, — однако совершил явный faux pas. Оказывается, Дерних, символически одержав победу над богом Раздоров, теперь сам приобрел некоторые качества этого божества и стал «герну», то есть «ритуально нечистым» — таково примерно значение этого слова. В течение целого месяца он должен был воздерживаться от каких бы то ни было физических, а тем более сексуальных контактов, тем самым как бы искупая нашу общую вину перед поверженным божеством, а затем с помощью несложного обряда он мог избавиться от «божественных свойств» и перестать считаться «герну».

Трудно было бы ожидать, чтобы я все это знал, и тем не менее Ланея на меня расердилась — я совершенно напрасно вслух заговорил о чем-то, ей в данный момент недоступном! В отместку она убрала мою красную статуэтку в шкаф и рассказала об этом Грандинангу, и они вместе довольно-таки жестоко посмеялись надо мной. Что, в свою очередь, вызвало и у меня желание совершить по отношению к ним не менее жестокий поступок, и это желание не оставляло меня в течение нескольких дней, может быть, даже целой недели. Но, слава Богу, рядом была Мариска, которой очень быстро удалось исправить мое дурное настроение.

Теперь же все случившееся кажется мне какой-то пьесой театра теней; даже концовка самая заурядная.

Так или иначе, но в тот раз мы с Ланеей впервые поссорились. Сама ссора продолжалась примерно час, и мы оба испытали сильнейшее потрясение. Но, с другой стороны, мне кажется, именно эта размолвка помогла нам почувствовать глубину и силу нашей любви.

Мы с Мариской отлично проводим время, и нам так весело вместе, что я порой почти завидую Грандинангу. К счастью, завидовать по-настоящему нет необходимости: раз мы с Мариской любим друг друга, нам разрешается в течение тридцати дней проводить вместе сколько угодно времени. Единственная проблема (у меня лично) — это Ланея, которую я тоже нежно люблю.

Пожалуй, самое время разъяснить все же, что я подразумеваю под словами «любовь» и «любить». На Калдоре такого слова вообще нет. Здесь слова, которые примерно соответствуют данному понятию, вообще не имеют формы единственного числа, то есть не обозначают состояние души одного, отдельного человека — на Калдоре это понятие, таким образом, исходно является более сложным, комплексным. Оно действительно включает в себя букет изысканных чувств и ощущений — что, собственно, и составляет сущность любви. В калдорианском языке существует около двухсот слов, обозначающих различные состояния любви, окрашенные особыми эмоциями. И каждый, говоря об этом, как бы пытается описать бесконечное разнообразие этих эмоций, их различную интенсивность и исключительную сложность, тогда как мы на Земле слепляем все эти чувства и переживания в единый ком, обозначаемый словом «любовь».

Никто и никогда здесь не стал бы употреблять столь невнятный термин. То чувство, которое я испытываю к Мариске, называется «мардради» и характеризуется несложным, главным образом физическим, влечением двух или более партнеров и требующим вполне определенных затрат энергии. А вот наши взаимоотношения с Ланеей определяются термином «оурмге», обозначающим существенно более глубокую психо-эмоциональную связь двух (или более) существ, некий полузапретный комплекс взаимного влечения и страсти, что придает отношениям сладостный, будоражащий привкус отстраненности.

По-моему, на Земле любовь представляет собой столь же сложный комплекс эмоций и ощущений. Но на Калдоре ни реальное воплощение любви, ни упоминания о ней не являются табу. Как раз напротив. Здесь можно в открытую и сколько угодно играть на этом бесконечно богатом по звучанию инструменте!

В некотором роде сама планета заставляет тебя это делать: если слово «Калдор» и имеет сколько-нибудь конкретное значение, то означает оно «любовь»!

Просто не представляю, с какой стати я так долго прожил в этом нелепом, точно с берегов Кейп-Кода перенесенном сюда домишке и так далеко от Мореи! Видимо, я сам когда-то выразил подобное желание, и оно было удовлетворено. Но теперь мне совершенно ясно, что за городом живут лишь крестьяне-земледельцы, а все важные и интересные события, да и сама жизнь, связаны исключительно с Мореи.

Нам с Ланеей повезло: мы сумели отыскать квартиру на площади Чуртии — это один из самых лучших районов города, по плотности населения занимающий третье место. Квартира фантастически хороша — огромная, светлая, полная воздуха, с красивой мебелью. На Земле за такую квартиру мне пришлось бы выложить кругленькую сумму. Здесь же оказалось достаточно того, что я инопланетянин, с Земли, и эту квартиру, как и все остальное, тут же предоставил мне Совет. Здесь меня объявили Живым Артефактом — на основании моей уникальности, разумеется, а не моей красоты. Я имею право заниматься лишь тем, что мне нравится самому, — ибо артефакты существуют, как известно, исключительно для любования ими, то есть во имя искусства!

Однако как следует пожить в новом доме мне не пришлось. Особенно беспорядочной была последняя неделя. Целые сутки я провел с Блессе, женой Вольфинга, потом двое суток не расставался с Мариской (ее чувство ко мне значительно усилилось и перешло в более серьезную категорию, что в некоторой степени привело меня в замешательство). Затем я вернулся домой, но Ланея была там с Элиамингом — в графике произошел сбой, и Гистоман случайно вернулась домой на один день раньше. Гистоман — это жена Элиаминга; маленькая, темноволосая, подвижная и чрезвычайно живая женщина. Это сэкономило нам всем время, но создало определенные трудности. Пришлось нести уже составленный график к юристу, занимающемуся подобными вопросами, торчать целый час в его приемной и всем вместе сидеть за столом, нетерпеливо кусая ногти, ожидая, пока он вычертит оптимальный общий график на следующую неделю. А потом еще — не успели мы с Гистоман прийти к ней домой и начать расслабляться — я вспомнил, что мы забыли сказать юристу о новой категории Марискиных эмоций, что совершенно меняло временной характер наших с нею встреч и их последовательность в общем графике. Пришлось вернуться к юристу, и в итоге — то одно, то другое — мы потеряли почти весь день, который так старались освободить для своей любви. К счастью, Гистоман очень славная, так что мы сумели даже посмеяться над собственной неудачей.

Однако конца различным осложнениям пока что не видно. Через четыре дня состоится ритуальное очищение Дерниха, и он вместе со своей женой Сарой вновь вольется в наш тесный дружеский кружок. Мы все очень этого ждем, разумеется, и все-таки порой постоянная необходимость выдерживать жесткий график поистине угнетает, хотя график этот составлен с помощью специалиста.

Впрочем, я, кажется, нашел выход из сложившейся ситуации — подал прошение о новой квартире. Скоро увидим, высоко ли они ценят свой Живой Артефакт!

Новая квартира превзошла все мои самые необузданные желания и мечты. Четырнадцать комнат! Можете себе представить? Четырнадцать комнат в самом центре столицы! И еще за нами по-прежнему оставлена квартира на площади Чуртии, которую мы с Ланеей так полюбили.

Ответ на мой вопрос получен. Здесь свой Живой Артефакт ценят чрезвычайно высоко.

Новая квартира соответствует всем нашим надеждам. Даже поселившись здесь все вместе — я, Грандинанг, Вольфинг, Элиаминг, Дерних и наши жены — мы можем, не испытывая неудобств, легко обойтись безо всяких скользящих графиков. Мы также изменили свои сексуальные отношения, подняв их до уровня «берианг», — что на Земле скорее всего обозначили бы словом «оргия».

Однако же это слово не совсем подходит к данной ситуации — во всяком случае, вряд ли его можно использовать в том смысле, в каком оно применяется на Земле. Я ничуть не лукавлю, утверждая, что «берианг» — это практически лишь более удобный способ делать то, что все мы обычно и делаем (я имею в виду землян!), но здесь, на Калдоре, совсем не нужно метаться в поисках свободной комнаты или испытывать неловкость, если по рассеянности в неурочный час войдешь не в ту спальню. Цель «берианга» — архисексуальность. Это некая постоянная атмосфера повышенной чувственности, когда все пары спят вместе в одной и той же большой комнате. (Мы специально для этого перестроили всю квартиру.) Вопросы первенства отпадают полностью, когда теплые тела касаются друг друга, сплетаются… Соитие (хотя оно, безусловно, имеет первостепенную важность!) отодвигается как бы на второй план в сопоставлении с той радостью, которую испытываем мы все, когда спим рядом, обнимая друг друга.

«Берианг», насколько мне известно, практикуется более или менее постоянно примерно третью всего населения планеты. Должен отметить, что эта форма взаимоотношений имеет и свои недостатки, хотя и незначительные. Кумулятивная сексуальная энергия, каждую ночь излучаемая нашими десятью телами — телами участников некоего расширенного полового акта, — способна вызвать головокружение и временную глухоту у отдельных индивидов. Следует также отметить, что некоторые люди не могут слишком долго выносить общество друг друга. Такие люди, с их жаждой уединения, считаются на Калдоре не совсем нормальными и являются объектами всеобщей повышенной жалости. Наконец, имеют место и совсем мелкие, но тем не менее раздражающие факторы — когда рядом с тобой без конца поднимаются и опускаются чьи-то тела, кто-то ворочается, стонет, охает, храпит — в общем, когда тебе попросту мешают спать. (Одним из крупнейших государственных медицинских проектов на Калдоре является работа по всеобщему избавлению от храпа.)

Всегда, разумеется, можно уединиться в одной из многочисленных спален, и порой я так и поступаю. Однако я не люблю расставаться с друзьями даже на одну ночь; вообще подобные выходки довольно невежливы и выглядят как проявление невнимания к близким тебе людям, а настоящие калдорианцы чувствуют подобное отношение куда более остро, чем я, землянин по рождению.

Таким образом, в целом «берианг» — весьма приятное времяпрепровождение, ради которого вполне можно смириться с теми маленькими неудобствами, которые он порождает. «Берианг» — это к тому же определенное состояние общества, к которому население Калдора официально тяготеет, ибо состояние это отражает максимальную степень единства с другими членами данного социума.

И все-таки мы с Ланеей частенько прокрадываемся вдвоем в одну из кладовых на чердаке, предпочитая ее любому другому месту! Там я давно уже все устроил, положил на пол матрас, и на нем-то мы с нею и занимаемся любовью.

Не знаю, почему нас так тянет порой остаться вдвоем, вдали ото всех, кто нам так дорог. Видимо, это некая разновидность игры, и мы с Ланеей с наслаждением в эту игру играем. Стыдиться тут нечего, но, если честно, мы никогда не занимались сексом на глазах у остальных. Возможно, наше желание остаться наедине проистекает именно из этой простой особенности наших отношений?

Мы с Элиамингом довольно быстро перебесились, и теперь все встало на свои места. Мы по-прежнему относимся друг к другу с нежностью, и наша дружба не имеет себе равных, однако мы более не испытываем того неотвратимого желания, которое являлось определяющим в наших отношениях и делало их безумными и чудесными одновременно. В моих глазах он по-прежнему прекрасен, однако я более уже не схожу с ума и не стремлюсь постоянно обладать им.

Ланея и я снова вместе. В течение трех недель мы пребывали в состоянии «накотет», которое я весьма вольно могу определить как недолгое раздельное существование без утраты «оурмге». Целью «накотета» является усиление общей чувственности и восприимчивости «хетти» у индивида и достижение еще более сложного и приносящего наибольшее удовлетворение любовного экстаза с одним и тем же партнером.

Ланея и я добились весьма неплохого уровня «хетти», и теперь наши чувства друг к другу достигли класса «чаарди», то есть существенно более глубокого духовного сближения, чем при «оурмге».

По этому поводу мы, естественно, получаем немало комплиментов. Менее десяти процентов населения Калдора способны достичь «чаарди», а те, кому это действительно удается, становятся чем-то вроде фольклорных «культурных героев». Но, как ни приятно было нам оказаться в числе столь выдающихся личностей, мы решили все же не предпринимать дальнейших попыток усовершенствовать наши взаимоотношения. Здесь существует определенный риск, как и во всяком, требующем особого мастерства деле: можно стать как бы чересчур узким специалистом и при этом потерять всякую связь с другими жизненно важными явлениями в своем окружении. По-моему, бесконечными улучшениями можно испортить все что угодно, а уж любовь, если ее беспредельно совершенствовать, просто превратится в элементарный онанизм.

Ланея выказала некоторое раздражение, когда я вступил в отношения «дороман» (так называются сексуальные групповые отношения между партнерами-мужчинами) с Элиамингом, Грандинангом и Дернихом. (Вольфинг, к сожалению, наше приглашение отклонил. Он сейчас на некоторое время лег в больницу, чтобы привести в порядок расстроенные нервы. Бедняга, сам того не ожидая, на прошлой неделе оказался одновременно в многократном взаимном «оурмге» с Гистоман, Сарой и Мерьет, членом родственной нам дружеской группировки.) Все мы по этому поводу немало веселились, поскольку это одна из обычных фарсовых ситуаций в здешнем драматургическом эквиваленте комедии дель-арте. Однако бедному пылкому Вольфингу было не до веселья. И все же к Празднику Перехода он, мы надеемся, будет уже совсем здоров.

Раздражение Ланеи по поводу моего участия в группе «дороман» вполне объяснимо. На нее вдруг напала некая истерическая фригидность. Она пробовала самые различные комбинации как с мужчинами, так и с женщинами. И врач в итоге предписал ей общение с незнакомцами, но и это облегчения не принесло.

Она уже не в первый раз страдает подобным истерическим заболеванием. На Калдоре это довольно распространенное явление. Существует бесчисленное множество теорий о его происхождении и не меньшее количество средств для избавления от него. Однако здешние специалисты, как и земные, по большей части сходятся в одном: самое лучшее лекарство — это время.

Наши любовные отношения переменились; да разве могло быть иначе? Теперь мы с Ланеей пребываем в «риотисе» — любовных отношениях, начисто лишенных сексуальности, — и бедняжка Ланея стыдится встречаться даже с друзьями.

Я, может быть, и хотел бы, но просто не в состоянии сейчас испытывать к ней больше нежности и любви. Когда человек находится в одном из наивысших любовных состояний, он не в силах должным образом сочувствовать кому-то, пребывающему на более низкой стадии любви. Не хочу показаться бессердечным, но я ведь действительно сейчас пребываю со своими друзьями в отношениях «дороман», и это захватило меня целиком.

Скорее всего на Земле «дороман» назвали бы гомосексуализмом и, конечно же, подавляющее большинство гетеросексуалов его осудило бы. Но подобные односторонние оценки на Калдоре попросту невозможны. Калдорианцы также по большей части гетеросексуалы (как и должно быть по законам биологического развития), но это никогда не служило для них поводом для превосходства.

Я бы очень хотел должным образом описать те замечательные отношения, что существуют внутри нашей любовной группы, ибо они не похожи ни на что другое. Впрочем, нет, они, разумеется, похожи на все прочие виды любовных отношений, существующих здесь, поскольку здешние жители ни в коей мере не отягощены вековой социальной предубежденностью.

Порой меня удивляет, как это я, землянин, сумел так быстро адаптироваться к столь сложной системе различных типов половой близости. Видимо, лишь благодаря тому, что здесь все считается НОРМАЛЬНЫМ, а человеку вообще свойственно воспринимать нормы того общества, внутри которого он существует.

Но, так или иначе, все это очень здорово! Я буду жалеть о ритуальном табу на сексуальные отношения (за исключением чисто религиозных), характерном для Праздника Перехода.

По этой стране легко идти пешком — плавно вздымающиеся холмы, короткая трава, редко растущие деревья. Даже солнце проявляет к нам доброту: светит умеренно и не дает ночам слишком охлаждать воздух. Дерних говорит, что вскоре климат на планете переменится в худшую сторону, а дающий жизнь бог Солнца, столь почитаемый в этом регионе, уступит место куда более яростному божеству.

Однако и мы тоже становимся сильнее и выносливее, день за днем продолжая свой поход. Подошвы моих ног уже совершенно задубели, а плечи давно привыкли к тяжести рюкзака.

Я продолжаю делать записи не по собственному желанию, а исключительно из чувства долга. Мне лично они кажутся совершенно бесполезными! Я не могу припомнить ни одного существенного события, которое вообще стоило бы описывать в дневнике. Праздник Перехода, например, когда-то, видимо, казался мне весьма значительной вехой, но теперь воспоминания о нем практически стерлись в моей памяти, за исключением отдельных, похожих на яркие вспышки эпизодов, мысли о которых скорее раздражают, чем радуют.

Я просил остальных помочь мне восстановить в памяти это событие. Но они прямо-таки хамски высмеяли меня и заявили, что помнить стоит только то, что полезно с практической точки зрения.

Сперва им вообще очень не нравилось, что я веду дневник. Они боялись, что я могу вмешаться в их жизнь, призвав на помощь некие сверхъестественные силы. Особенно сердился и огорчался Грандинанг. Однажды он даже попытался сжечь мой дневник — попытка, правда, была довольно нерешительной, как и все, что он делает. В тот день меня спас Дерних: он заявил, что я поцелованный богом летописец и сочиняю что-то вроде героического эпоса, посвященного нашему великому походу. Когда-нибудь, сказал Дерних, эти песни станут исполнять при массовом скоплении народа, и мы, их герои, прославимся навек.

Не знаю, верил ли он сам в то, что говорил, но благодаря ему отношение ко мне совершенно переменилось. Теперь каждый вечер меня заставляют писать и еще проверяют, обо всех ли «подвигах» я успел услышать и упомянуть.

В памяти моей сохранилось лишь несколько разрозненных эпизодов, связанных с тем Праздником, но я почти уверен, что тогда происходило нечто исключительно важное. И еще, по-моему, это нечто было весьма неприятным. Или скорее чудовищным.

Я помню, что все мы приняли какое-то снадобье. Это был обязательный с незапамятных времен ритуал. Всем раздали какой-то корень, мы его вымыли, нарезали и потом долго жевали. Еще, помню, у нас были такие специальные шелковые мешочки, в которые мы сплевывали непрожеванные грубые волокна. И все ужасно веселились насчет того, как забавно принимать наркотик. А потом Элиаминг вдруг стал серьезным и сказал, что наркотик принимать вообще не обязательно; это вовсе не священный ритуал, а просто средство, призванное снять напряжение у тех, кто участвует в торжестве. И еще он сказал, что действие наркотика рассчитано часов на сорок и в этот период, как известно, могут возникать слабые галлюцинации, особенно в пиковый момент воздействия снадобья на человеческий организм, но это вполне поддается контролю, и полная дезориентация и потеря памяти случаются крайне редко.

Элиаминга вечно интересуют подобные тонкости. Он даже заранее обсудил с врачом, как прием подобного наркотика может сказаться на моем организме землянина. Врач предположил, что поскольку мой организм прекрасно справляется с любой местной пищей, то скорее всего никакого особого вреда не будет и от данного средства. Но если, прибавил он, у меня возникнут какие-то сомнения или страх, я должен от приема наркотика отказаться.

Никаких опасений у меня не возникло. И наркотик я принял вместе со всеми.

Дальше у меня в памяти полный провал. Помню только, как мы оказались в каком-то странном месте, где без конца вспыхивали яркие цветные огни. От этих вспышек у меня разболелась голова, особенно раздражали красные. Через какое-то время вспышки стали обретать конкретные формы. Сперва они сгустились в облака, затем превратились в колонны, и, наконец, перед нами возникли обнаженные и совершенно безликие человеческие фигуры, пылавшие, как факелы. Их яркое свечение продолжало терзать мои глаза, и я, видимо в целях самозащиты, тоже в итоге превратился в пульсирующий разноцветный источник света.

По-моему, это все-таки была галлюцинация.

Затем наступила темнота, и я услышал мужской голос — мне кажется, Дерниха (хотя он это отрицает):

— Разумеется, откуда тебе было это знать! И конечно же, мы никак не могли тебе рассказать об этом.

— Но теперь же рассказываете, — возразил я.

— Нет. Я ничего не рассказываю — я просто придаю реальную форму тому, чему твоя душа научилась путем превращений.

— Мне бы следовало догадаться об этом раньше! — с горечью заметил я. — Это же было совершенно очевидно. Нужно было лишь проявить должное внимание.

— Это все равно не помогло бы тебе.

— Я понимаю, — сказал я со слезами на глазах. — И все-таки жаль, что я этого не знал!

Странный разговор, и, похоже, он происходил где-то в лимбе. Он отчетливо запечатлелся в моей памяти, но я понятия не имею, что именно мне так нужно было знать раньше. Дерних уверяет меня, что никакого разговора не было вообще. Все остальные стараются никогда о Празднике даже не вспоминать. Вообще ни о чем ином, кроме реальной жизни и связанных с нею трудностей, разговоров не ведется.

Еще я помню толпу, с дикими воплями мчавшуюся в слепой панике по улицам Мореи. Некоторые старики и маленькие дети не успевали за толпой и падали, а люди бежали прямо по их телам… А когда толпа умчалась вдаль, трупы было просто невозможно опознать.

Я тоже поддался общей панике (хоть и не помню, почему). Меня охватил какой-то первобытный ужас. Я понимал, что оставаться в толпе опасно, и, подтянувшись, взобрался на какой-то подоконник, где в страхе пережидал, пока эта дикая орда не умчалась вдаль. Однако за столь оригинальное решение мне пришлось дорого заплатить. Когда я уже собрался идти дальше, ужас обрушился на меня с поистине сокрушающей силой, и мне показалось, что он охотился именно на меня. Я умирал от страха, я бежал сломя голову, точно безумный, и когда нагнал наконец друзей, сердце у меня буквально выскакивало из груди.

Еще я смутно вспоминаю, что оказался в какой-то комнате с каменными стенами, покрытыми надписями, которые я был не в состоянии прочесть. В углу мерцал масляный светильник.

Подняв глаза, я увидел перед собой обнаженного мужчину с лисьей головой. В одной руке он держал кремневый нож, в другой — сосновую шишку. Лисья голова, разумеется, была просто маской. Я знал, что так и полагается.

— Теперь ты знаешь, — сказал он мне.

— Что я знаю? — спросил я.

— Ты знаешь, каков лик будущего.

Довольно долго я колебался, но все же спросил:

— А кто ты сам?

— Зеркало, — был ответ.

Я протянул руку, желая его коснуться, и пальцы мои ощутили гладкую поверхность. Тогда я коснулся собственного лица: вместо него была длинная, покрытая шерстью звериная морда.

По-моему, я дико вскрикнул, но более ничего припомнить не могу…

Вспыхивают порой и еще какие-то разрозненные воспоминания, которые я никак не могу привести в порядок. Они, собственно, не имеют даже сюжета; то вспомнится чье-то лицо, то незнакомый пейзаж, то в ушах прозвучат несколько непонятных и не связанных между собой фраз…

Лицо было явно человеческим, но обрамлено густой звериной шерстью. Человек улыбался, и рот его был выпачкан кровью.

Пейзаж представлял собой голые скалы на вершине горы, скрытые пеленой тумана. Под одной из скал виднелась кучка серого пепла. На мгновение туман рассеялся, и я увидел бесчисленные светящиеся точки далеко внизу подо мною, в глубине долины. Потом облака тумана снова сомкнулись.

И послышался женский голос:

— Ах, какие замечательные сны нам снились тогда! Как прекрасны были наши мечты! И вот к чему мы пришли!..

И другой женский голос откликнулся:

— Но это тоже часть нашего сна!

Вот и весь разговор.

Я ничего не смог из него понять. Видимо, нужно время, чтобы отделить галлюцинации от реальности. Но днем мы в пути и лишь к вечеру разбиваем лагерь и делаем самое необходимое для поддержания жизни. Только переделав все дела, я могу что-то записать в дневнике, а потом валюсь без сил и засыпаю.

Я постоянно чувствую себя усталым. Нет сил даже думать как следует. Я понимаю, что события совершили какой-то странный поворот… точнее, несколько странных поворотов. Но как-то реагировать на это я не в состоянии. Разберусь во всем, когда достигнем Срединных земель — до них, по словам Дерниха, всего несколько дней пути.

И там, на равнинах, вволю еды, и можно будет отоспаться, и, если мы пробудем там достаточно долго, я, возможно, осмелюсь все же перечитать более ранние главы своего дневника и попытаюсь как-то примирить между собой те бесконечные противоречия, которые стали сутью моей жизни.

В последнее время явно не хватает пищи. Большая часть съедобных растений растет все-таки в долинах, а мы сейчас находимся на высоте в несколько тысяч футов над уровнем моря и, насколько я могу судить, все еще продолжаем карабкаться вверх. Растительность постепенно исчезает, все чаще встречаются голые скалы, тогда как мы во время переходов тратим огромное количество энергии, но никак ее не восстанавливаем.

Поведение людей явно изменилось. Все стали чрезвычайно раздражительными, легко впадают в депрессию; участились приступы необъяснимой злобной ярости. Не знаю, нормально ли это. Мне кажется, у многих характеры стали меняться сразу после Праздника. Да, все мы теперь не те, какими были когда-то.

Сегодня вечером нам повезло! Уже в сумерках Вольфинг выследил оленя. Мы дружно бросали в него камни и каким-то невероятным образом ухитрились сломать ему правую переднюю ногу, а потом забили до смерти палками. Разжигая костер, мы уже едва сдерживали себя — до сих пор мы и не представляли, насколько изголодались. Мы обжаривали мясо прямо в жарко горевшем огне, хотя это наихудший способ его приготовления, и пожирали практически сырым.

Я никак не рассчитывал, что на такой высоте может встретиться город. Но тем не менее он нам встретился. Несколько часов, лежа на высоком выступе, мы наблюдали за тем, что там происходит. Однако не было заметно ни людей, ни машин на улицах. Вообще ничего. Точнее, почти ничего. Вольфинг сказал, что видит на улицах полчища крыс. Над городом кружили стаи ворон, чуть выше парили стервятники, высматривая, чем бы поживиться.

По поводу этого города у нас возникли серьезные разногласия. Грандинанг и все женщины мечтали заняться грабежами — ведь в городских домах всегда есть кладовые, где может найтись еда, не говоря уж о золоте, драгоценностях и прочем добре. Мне тоже хотелось побывать в этом городе — из любопытства. Но Дерних и Вольфинг, в кои-то веки объединившись, решительно выступили против всех остальных. Дерних утверждает, что все города прокляты, что там мы не найдем ничего, кроме смертей и болезней. Вольфинг говорит, что сейчас нам все равно не под силу унести большую добычу и что мы еще вернемся сюда после Общего Сбора и тогда уж унесем как можно больше.

В общем-то неважно, у кого аргументы оказались более убедительными. Если уж Дерних и Вольфинг решили действовать заодно, остальные, конечно же, поступят так, как скажут они.

Еще четыре ночевки остались позади. Жаль все-таки, что мы не ограбили тот город — теперь-то мы идем по голым камням. Мы поднялись уже выше зоны лесов и продолжаем подъем. Изредка еще попадаются кустарники, а вот животных здесь практически нет.

Ланея больше со мной не разговаривает. И спит тоже в сторонке. Она откровенно презирает меня за то, что я веду летопись, и мечтает стать женой воина. Она не сводит глаз с Дерниха, и этот взгляд выдает ее с головой. Дерних делает вид, что ничего не замечает — чтобы не уронить своего достоинства: он ведь вождь нашего клана. Но другие-то все видят и смеются надо мной. Просто не знаю, как быть!

К чему притворяться? Зачем отрицать, что все мы друг друга ненавидим? Но существует еще и некая семейная, клановая ненависть по отношению к другим кланам, которая совершенно не сравнима с нашим враждебным отношением друг к другу. И представить себе невозможно, какими все мы были до этого Праздника! А может быть, следует воспринимать это иначе? Может быть, вся наша прошлая жизнь не имеет более никакого смысла для нас теперешних?

Мы стали свидетелями настоящего чуда. В тот день силы наши уже подходили к концу, и Дерних объявил привал и разжег костер. Элиаминг стал громко возносить молитву предкам, а мы сопровождали его пение ритмичными хлопками. Глаза Элиаминга горели священным огнем, и его танец вокруг костра отличался такой мощью и грацией, что мы просто диву давались: такого мы не видели никогда!

Нам очень повезло. Дерних говорит, что далеко не у всех кланов есть свой собственный жрец, которому его знания и искусство даны от рождения.

Элиаминг продолжал петь, а мы танцевали с ним вместе, не чувствуя более усталости. Где-то перед рассветом божественное прикосновение повергло Сару на землю; она извивалась и чуть не откусила себе язык, но мы успели разжать ей зубы и вставить между ними палку. А потом продолжали танцевать, ибо вера наша была крепка.

И боги предков ответили на нашу мольбу, послав нам медведя. Сперва мы приняли его за призрак — медведям нечего делать в горах, да еще на такой высоте. Но Элиаминг, уверенный, что это настоящий зверь, повел нас на охоту.

Убить медведя оказалось нелегко! Боги позволили нам загнать его в небольшую лощину — безусловно, нам удалось это сделать только благодаря их помощи, потому что медведи никогда не дадут так просто загнать себя в ловушку. Мы принялись бросать в зверя камни, но на него это особого впечатления не произвело, а в нас уже возбуждение пересилило голод.

И мы дружно посмотрели на самых сильных наших мужчин — Дерниха и Вольфинга. И они тоже посмотрели друг на друга. Они всегда друг друга недолюбливали — оба были прирожденными вождями, но вождем нашего клана мог быть только один. И вот сейчас они решили забыть о разногласиях и взаимной враждебности во имя нашего общего благополучия, а также потому, что боги смотрели на нас, желая узнать, как же мы поступим с их милостивым даром. Дерних и Вольфинг взяли копья и вышли вперед.

А мы все продолжали бросать в медведя камни, стараясь сбить его с толку. Охотники с копьями зашли с тыла. (Собственно, настоящих копий у нас не было — всего лишь длинные палки с заостренными и закаленными в костре концами.) Медведь встал на задние лапы; его маленькие глазки блеснули красным светом. Покачав головой из стороны в сторону, он вдруг бросился куда-то вбок и подмял под себя Дерниха.

Потом все произошло очень быстро. Элиаминг испустил такой вопль, что даже медведь застыл как вкопанный и выпустил Дерниха. Тот быстро закрепил свое копье среди камней, а Вольфинг, про которого некоторые из нас думали, что в такой момент он может предать Дерниха, напал на медведя с фланга и вонзил свое копье глубоко в его тело — прямо под ребра.

Медведь снова бросился на Дерниха, но уже не так свирепо, ибо Элиаминг продолжал громко взывать к богам, и Дерних недрогнувшей рукой, прицелясь, вонзил копье медведю прямо в глотку и быстро откатился в сторону, стараясь увернуться от страшных когтей. В итоге он отделался всего лишь глубокой царапиной через весь бок — от плеча до бедра, — что было не так уж и плохо: подобный шрам впоследствии гарантировал ему уважение соплеменников.

И тут весь наш пыл вдруг угас; мы молча смотрели, как медведь бьется в предсмертных судорогах, скребет когтями землю и исходит кровью.

Элиаминг от невероятного напряжения потерял сознание. Он заплатил страшную цену за наше спасение, и мы никогда этого не забудем!

Всю ночь мы пировали, до отвала наедаясь медвежьим мясом и салом и стараясь набраться сил. Мы пели наши старые песни, которые передаются у нас из поколения в поколение с начала времен. Запевала Мариска. У нее голосок звенит, как вода в ручейке. А потом все попросили меня снова рассказать, как был убит этот медведь. Таков наш обычай.

Я сперва для порядка отнекивался и, надо сказать, не так уж притворялся — мне тяжело было об этом вспоминать. Но в конце концов я неохотно поднялся, и Грандинанг обвязал мне голову какой-то тряпкой, видимо, заменявшей поэтический венок. Встав перед костром, я поведал им о том, что они только что совершили, описывая их героическое поведение на охоте как настоящий подвиг, ибо именно таковы требования к рассказчику, мастеру своего дела. Через какое-то время мне удалось преодолеть свою скованность, и я даже сумел с помощью пантомимы изобразить все то, что делали герои моего повествования. Я не слишком высокого мнения о разыгранном мною спектакле, но остальные были, похоже, вполне довольны. И сам Дерних сказал мне, что все рассказано отлично и с большим чувством.

В ту ночь Ланея легла со мной — впервые за много ночей, — а потом положила мою голову к себе на колени, стала пальцами нежно разглаживать морщины на моем лице, причесывать мне волосы и сказала, что всегда будет любить меня.

Мне казалось, я грежу, так хорошо было той ночью. А утром мы снова двинулись в поход, тяжело нагруженные медвежатиной, и Ланея вновь стала холодна и неприступна. Казалось, она уже сожалеет о том, что проявила слабость, как-то продемонстрировав мне свою любовь.

Пришлось потерять целый день. Грандинанг вывихнул лодыжку, а нести и его, и медвежатину мы не могли. Грандинанг проявил исключительную глупость! Но шут он, безусловно, очень хороший. Может развеселить любого, а это нам в сложившихся обстоятельствах совершенно необходимо.

Я рад неожиданной передышке, ибо мысли и воспоминания теснятся у меня в голове, не давая покоя; и мне не терпится понять причины многих вещей и явлений.

Я инопланетянин, человек, явившийся сюда с планеты Земля. Это, по крайней мере, я знаю совершенно точно, всегда знал и всегда буду помнить, что бы ни происходило.

Прибыв на эту планету, я долгое время прожил здесь в отрыве от родной мне среды и воспринял нравы и обычаи здешнего народа, вполне цивилизованного и в чем-то весьма похожего на землян. Калдорианцы жили исключительно мирной жизнью, занимаясь главным образом любовью и различными искусствами.

Ходили, правда, всякие разговоры о загадочной опасности, грозившей этому миру, однако опасность эта так и не проявилась. А что, если я ее просто не заметил?

С тех пор все вокруг переменилось, и вместе со всеми переменился и я. Потом был какой-то Праздник… А потом мы всем кланом двинулись в далекий поход к неведомой мне цели и вели жизнь совершеннейших дикарей, что почему-то тоже казалось мне совершенно естественным, как и вся моя предшествующая жизнь здесь.

Где же искать объяснения всем этим событиям? Почему мы повернулись к цивилизации спиной?

Пока что я не нахожу ответов на эти вопросы. Меня успокаивает лишь память о том, что происходило раньше. По-моему, я единственный, кто еще это помнит.

Возможно, именно поэтому я и выполняю функции летописца.

Невозможно описать все бесконечные ссоры и столкновения, которые у нас случались. Но о последней, случившейся между Ланеей и мной, я рассказать должен.

Наступили сумерки — для нас это мгновения полного покоя. Животы наконец набиты, а потому настроение у всех прекрасное. Это лучшее время суток. Протянув руку, я коснулся руки Ланеи, но она резко ее отдернула и отодвинулась. Я никогда не видел у нее такого злобного лица. (Позже я догадался, что она наблюдала за Вольфингом и Блессе, которые занимались любовью, и мое прикосновение взбесило ее, потому что, вернувшись к реальности, она испытала бешеную вспышку ревности.)

— Никогда больше не прикасайся ко мне! — заявила она.

— Ты же моя жена! — возразил я рассудительно и спокойно. — И я, разумеется, могу тебя трогать, когда захочу.

— Нет! — крикнула она. — Никогда, никогда больше я не буду твоей женой!

— Чем же я тебе не угодил?

Ее издевательский тон был просто неописуем:

— Ты еще спрашиваешь? Да просто не перечислить! Но самое главное — ты всего лишь жалкий летописец, а я родилась, чтобы стать женой воина!

— У меня тоже вполне уважаемая профессия, — заметил я. — И я свое дело знаю хорошо. Все мною довольны.

— Кроме меня! И спать с тобой я больше не стану!

— Ночи становятся холоднее, ты просто замерзнешь, — сказал я.

— Сам ты замерзнешь! А я буду спать с Вольфингом!

— У него уже есть жена.

— Ну и что? Значит, будет две!

Я огляделся. Остальные прислушивались к нашему разговору, выжидая, что будет дальше. Вольфинг самодовольно ухмылялся. Блессе, его жена, вздрогнула, но ничего не сказала. (Она маленькая, вечно какая-то испуганная, и Вольфинг владеет ею безраздельно.)

Я посмотрел на Дерниха. Он сидел на камне, накинув на плечи медвежью шкуру, с отчужденным и совершенно непроницаемым лицом. Я спросил, что он думает о поведении Ланеи, и он ответил:

— Мне нет дела до того, что происходит между тобой и твоей женой, пока я сам не захочу эту женщину, а я ее не хочу.

— С ней, похоже, куда больше хлопот, чем она того заслуживает, — заметил Вольфинг. — Но я возьму ее в жены, раз уж она сама так хочет.

— Ну что, дорогой мой? — обернулась ко мне Ланея. — Видишь, как все повернулось? Можешь продолжать царапать в своей тетрадочке! Ты только на это и годен! И мои слова тоже запиши. Может, они помогут тебе ночью согреться!

Она поднялась, намереваясь уйти и держа в одной руке узелок с вещами. Но я схватил ее за лодыжку. Она пнула меня свободной ногой в плечо, и все заржали.

Я вскочил и со всего размаху влепил ей пощечину. Она отлетела на пару шагов назад, завизжала от ярости и, схватив копье, бросилась на меня.

Я ловко увернулся и пинком сбил ее с ног. Она тяжело грохнулась на землю, и я придавил ее сверху, плохо соображая и не слыша, что со всех сторон раздаются смешки и гнусные шуточки. Я снова дал ей оплеуху, но тут она так провела своими когтями мне по лицу, намереваясь выцарапать глаза, что ярость ослепила меня, и я, зарычав, стал наносить удары куда придется — по лицу, по телу… Она сперва пыталась сопротивляться, но остановиться я уже не мог — она жестоко оскорбила меня при всех, и я рассвирепел не на шутку.

Не знаю, долго ли я лупил ее, но через некоторое время понял, что она не оказывает больше никакого сопротивления, а голова ее бессильно мотается из стороны в сторону. Я перестал ее бить и плеснул ей в лицо воды. Когда же она открыла глаза и узнала меня, я ее изнасиловал.

С тех пор наши отношения существенно улучшились. Возможно, Ланея меня и не любит, но ведет себя очень осторожно и старается меня не сердить. Она спит со мной, когда я этого хочу, и держит рот на замке.

Мне кажется, ее стоило бы еще раза два поколотить, чтобы как следует поняла, кто ее настоящий муж и хозяин. Она понимает, что у меня на уме, и стремится ни в коем случае не давать мне ни малейшего повода для гнева.

Не знаю, будет ли она когда-нибудь в состоянии снова любить меня. Но для меня это, в общем, не важно. А важно то, что она меня уважает и я не потерял своего лица в глазах мужчин.

Прошлым вечером весь наш клан собрался на этом горном выступе, и по всему плато, повсюду, во всех направлениях до самого горизонта, видны были огни костров. Все кланы планеты тоже поднялись в эти горы, ведомые неким неизвестным мне инстинктом.

Прошлой ночью Ланея непонятно почему вдруг прильнула ко мне и расплакалась. Утешить ее оказалось совершенно невозможно. Я понимал, что от меня требуется проявление какого-то особого понимания и сочувствия, но абсолютно не представлял, какого именно.

Я спросил ее, в чем дело, и она сказала:

— Все, нам конец! Я оплакиваю нашу прекрасную жизнь.

— Но почему? — спросил я. — Что случилось?

— Пока ничего, — отвечала она, — но непременно случится.

Я поцеловал ее и сказал:

— Что бы ни случилось, я всегда буду с тобой.

— Нет, — сказала она уверенно. — Теперь это невозможно. Теперь уж точно: нам конец.

Я решил, что у нее просто истерика, и возобновил попытки успокоить ее:

— Что, еще одна Перемена? Я пережил все Перемены, случавшиеся на Калдоре; готов пережить и эту.

— Ты не сможешь, — сказала она. — Ты не принадлежишь к нашему народу. В тебе нет того, что заложено в нас.

— Это верно. Но, согласись, в остальном я вполне успешно приспособился к вашей жизни.

— Да, просто замечательно!.. Я так горжусь тобой! Но есть вещи, которые тебе не под силу.

Я улыбнулся ей. Никогда еще наши отношения не были так свободны и доверительны.

— Зря ты так в этом уверена! По-моему, я теперь в значительно большей степени калдорианец, чем землянин.

Она посмотрела на меня с любовью и нежностью, как на ребенка.

— Ты был чудесным любовником и другом, ты прожил с нами всю нашу жизнь до самого конца! Но теперь нам придется расстаться.

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Жизнь еще не кончена! К чему же нам расставаться?

— Я знаю, что ждет впереди, — возразила Ланея, — а ты нет. Пойми, это не зависит от чьей-то воли или желания, даже от силы любви не зависит. Просто мы с тобой родились на разных планетах! Сами ритмы наших жизней различны. То, что должно произойти, отложить невозможно. Да я бы никогда и не стала ломать свою судьбу. Или твою. Нужно жить в соответствии со своей природой. Противиться этому, идти против ее законов значит нарушать сам смысл жизни.

Во всех этих словах для меня было крайне мало смысла. Я понимал, что грядет некая неизбежная перемена, но я же пережил все прочие перемены, произошедшие на Калдоре!

Потом, по настоянию Ланеи, мы в последний раз занялись любовью; она попросила поцеловать ее и сказала, что сейчас уйдет.

Я сделал все, как она просила, надеясь, что завтра смогу заставить ее передумать.

Назавтра все члены нашего клана по очереди подходили ко мне, целовали меня и говорили слова прощания. А потом уходили прочь — каждый в свою сторону. Теперь я уже понимал: какова бы ни была причина, но клан наш распался, я лишился семьи.

Элиаминг ушел последним. Он плакал.

— Нам было так хорошо вместе, Голдштайн! — сказал он. — Ты стал нам родным, стал членом нашей семьи, однако вступает в силу великий закон Вселенной. Подобные должны оставаться с подобными. Увы, наступила горькая минута расставания!

— Во имя той любви, что нас связывала, — умолял я, — объясни: что происходит?

— Я не могу ничего объяснить, — отвечал он. — Я и сам этого не знаю. Это великая тайна.

— Тогда откуда же тебе известно, что всему конец?

— Просто я знаю, — сказал он. — Это знание у меня в крови. И оно не имеет никакого отношения к разуму.

— Вы все должны умереть? — спросил я. — Дело в этом?

Он покачал головой.

— На Калдоре нет смерти. Здесь есть только Перемены. Прощай, Голдштайн.

— Погоди! — крикнул я. — Неужели ты больше ничего не можешь сказать мне?

— Я могу рассказать тебе одну историю, — сказал он. — Жила-была маленькая мышка, которая лишилась родителей и бродила по горам и долам одинокая и испуганная. Постепенно она все больше слабела и наконец прилегла под деревом, готовясь умереть. Мимо пробегали кузнечики, которым стало жаль крошечную мышку. Они накормили малышку и стали о ней заботиться, как о собственном детеныше. И все они были очень счастливы вместе, и жили одной большой семьей. И та мышка поклялась, что никогда не покинет свою новую семью. А потом пришла зима, и все кузнечики умерли, и мышка снова осталась одна, но ничьей вины в этом не было: кузнечики ведь живут всего одно лето, а мыши — несколько лет.

— Но ты же сказал, что на Калдоре смерти нет!

— Нет — для нас, которые родились здесь.

— А для меня есть?

— Не знаю. Возможно, для тебя и есть. Ты ведь с другой планеты. Но я не уверен. Твоя жизнь и перемены в ней для меня куда большая тайна, чем вся наша жизнь — для тебя.

— Со мной что-нибудь тоже должно случиться? — снова спросил я.

— Да не знаю я! — воскликнул Элиаминг. — Ты же должен был уже понять, в чем главная неприятность, связанная со словами! Ими можно объяснить только то, что тебе уже и без того известно. Я попытался что-то сказать только потому, что люблю тебя. Однако сказал либо слишком много, либо слишком мало и лишь растревожил тебя. Прощай, Голдштайн! Не забывай о нашей любви!

И мой дорогой Элиаминг, последний из моих друзей, тоже ушел!

Все они рассыпались по склонам гор и будто чего-то ждут, какого-то великого события. Что ж, я тоже останусь и подожду. Да и что еще мне остается делать?

Спустился вечер; я сижу один у самого последнего костра — все остальные костры (тысячи их!) — уже погасли или догорают. Я единственный свидетель происходящего, однако усталость берет верх.

Я не в силах бодрствовать дальше. Ничего, утром я непременно что-нибудь предприму…

Теперь я остался совсем один.

Все те люди, что ждали чего-то на горных склонах, куда-то исчезли. (Уже само их отсутствие потрясает до глубины души; ничего подобного я не видел и не переживал за все время моих странствий!) Люди исчезли, оставив после себя только мусор: я повсюду натыкаюсь на черные кострища, брошенное оружие, посуду, одежду…

Вся их одежда осталась здесь. Они ушли без нее.

Что ж, придется считать, что они действительно исчезли.

Никак не могу заставить себя смириться с тем, что произошло. Видимо, они ушли глубокой ночью. Вполне возможно, кто-то из них дал мне перед уходом наркотик. Возможно, одежду свою они оставили по каким-то религиозным соображениям.

Мне остается только смириться с их исчезновением.

Я переживаю глубокий эмоциональный кризис, прямо-таки физически ощущаю, в какую беду попал. И вокруг никого! Некому облегчить мои страдания. Мне очень одиноко. Конечно, жизнь вокруг не замерла — все животные вернулись. Что, на мой взгляд, совершенно необъяснимо! Ведь они исчезли еще прошлой зимой. А теперь возвращаются и очень быстро. И с каждым днем их становится все больше и больше! Птицы, звери — все, кто бегает, ползает и летает, сошлись, похоже, в этих горах.

Какое-то время я никаких записей не делал. Писать было нечего. Я живу здесь один. Все меня бросили. Наверное, не сочли достаточно ценным, чтобы взять с собой. Что ж, видимо, это справедливо.

Наверное, по той же причине меня и с Земли отослали. Я оказался недостаточно ценным, чтобы жить с людьми, и они сунули меня в космический корабль и отослали на другую планету, чтобы я мог снова попытать счастья.

Но мне и здесь не повезло. Какое-то время, правда, мне удавалось дурачить калдорианцев, но так до конца и не удалось. И все же они были слишком добры, чтобы просто отослать меня прочь, и вместо этого решили уйти сами — наверное, перебрались в какую-нибудь иную часть планеты.

Скоро и здешние животные поймут, что я из себя представляю, это лишь вопрос времени. Пока что мне удалось их тоже одурачить, как прежде многих других. Удивительно: они почти ручные. Не думаю, что они когда-либо столь тесно общались с человеком. Они очень застенчивы (как и все животные), но настроены весьма дружелюбно. Часто подходят и лижут мне руки. И спят со мною рядом. Но мне нельзя к ним привыкать: они ведь тоже уйдут.

Чаще всего со мной остаются те животные, что принадлежат к моему тотему — совы и олени. Они самые добрые из всех. В каком-то смысле олени меня усыновили. По крайней мере, один из них, а то и несколько, всегда спят со мною рядом. Совы запросто садятся мне на плечи — это единственные птицы, которые так ведут себя.

Брошенные людьми оружие и одежда зарастают травой. Время проходит, проходит…

Ну хорошо, пожалуй, я отчасти могу уже что-то объяснить. Не вижу ничего страшного в том, что говорю это прямо, черт побери!

Все здешние люди превратились в животных!

А я нет — потому что родился на другой планете.

Калдорианцы претерпели некую метаморфозу — и далеко не первую.

С первых мгновений моего пребывания на этой планете странность здешней жизни была мне очевидна. Их социальные институты менялись с ошеломляющей быстротой. В течение двух недель нормы жизни полностью перестраивались и тут же сменялись новыми.

Чрезвычайно быстро произошел переход от некоей формальной культуры к культуре коммунальной, культуре всеобщей любви, а затем — к самой примитивной культуре, характеризующейся всеобщим недоверием.

Однако метаморфозы, происходящие с самими людьми, еще более глубоки. Они еще много раз переменятся и возродятся снова — в чисто физическом смысле, подобно бабочкам или лягушкам. И это каким-то образом связано с жизненным циклом самой планеты. Со всеми ее жизненными циклами, следовало бы мне сказать.

Это планета сплошных реинкарнаций.

В которых нет ничего мистического. Это самая простая, так сказать исходная, истина. Люди возрождаются в виде животных.

А в виде кого возродятся животные?

Здесь, по-моему, цикл рождений вряд ли связан с какими бы то ни было разумными, объяснимыми причинами. Мои друзья и мысли не допускали о существовании кармы. Рождение в качестве кого бы то ни было одинаково хорошо для них, ибо все живое достойно жизни и уважения. И кроме того, в конце концов, можно ведь стать буквально всем на свете!

Это бесконечная реинкарнация в чистом виде, непрерывная цепь рождений без смерти. Здесь существуют и царствуют лишь Рождение и Перемена.

А потому, естественно, я никоим образом не мог бы вписаться в этот цикл.

Позднее лето. Золотые дни. Но все чаще идут дожди.

Я уже снова в Мореи. Многие из животных вернулись вместе со мной. И, похоже, ничуть не возражают против жизни в городе.

В действительности-то город принадлежит уже не прежним, а следующим, возрожденным, людям.

И все-таки животные тоже постепенно уходят. Или же, что еще более вероятно, постепенно перерождаются. Погода сейчас благоприятствует росту растений, и они попросту вытесняют животных.

Я снова уехал из города. Осенью я лучше всего чувствую себя рядом с членами своего тотема — соснами.

Я мало что мог записать. Время идет, а я живу. Я стал куда спокойнее и увереннее. Видимо, начинаю приходить в себя.

Зима.

Все животные исчезли. Растения мертвы. Единственное, что еще живо, — это сама планета и я.

Весной будут новые рождения. В этом я уверен. Возможно, вновь возродятся и мои друзья. Но сам я, наверное, к этому времени буду уже мертв. Ибо смерть — это одна из неизбежных и свойственных лишь мне одному метаморфоз.

Собираюсь прожить здесь до весны, что, безусловно, вызовет необходимость принять кое-какие трудные для меня решения — ведь мне придется питаться телами собственных друзей, животных и растений или же погибнуть.

Возможно, это чисто человеческий эгоизм, но я просто не могу позволить себе умереть! Так что по необходимости я что-то ем и пытаюсь внушить себе мысль о том, что все на свете чем-то питаются и сами тоже служат кому-то пищей. Однажды и я послужу пищей кому-то…

Следуя обычаю, я никогда не стану есть тех, кто принадлежит к моему роду. И вообще стараюсь есть как можно реже — ибо все это когда-то несло в себе жизнь. Я жду, я мечтаю. Мне снятся сны. Вернутся ли ко мне мои друзья?

Ах, только бы зима не была слишком долгой!