Танец В Небесах

ПРОЛОГ

Черный дым столбом поднимался над селением, горело все, что могло гореть, почти никого из жителей не осталось в живых. Крепкие, кривоногие, среднего роста в диковинных доспехах, налётчики тщательно обыскивали ближайшие кусты. Приказ был никого не оставлять в живых, вот и прочесывали местность по второму разу, втыкая острые пики с зазубренным концом на длинных черенках в подозрительные кучи мусора, затем поджигая его. В дальней куче пика в чем-то застряла, и, разворошив её, наткнулись на совсем молоденькую, лет четырнадцати девчушку, без сознания. Светловолосая с длинной косой, для черноволосых, смуглых, налетчиков она оказалась диковинкой. Один из налетчиков потянулся к её волосам, но был остановлен криком старшего над ними:

— Не сметь! Позови Господина! — шумнул он другому, и тот проворно убежал.

Через несколько мгновений появился Господин: одетый в более богатые доспехи, высокий и стройный, он заметно выделялся из всех. Оглядев девчушку, довольно ухмыльнулся и приказал:

— Несите ко мне в шатер, да побыстрее! И шевелитесь, время поджимает, не успели перехватить двух голубей, значит, скоро здесь будет отряд Людига, а надо ещё многое успеть сжечь!

В шатре долго глядел на бесчувственную девчушку, походил по шатру, помялся, затем крикнул своему верному псу:

— Ульчи, никого сюда не впускать, сторожи!

— Да, Господин! — Согнулся в угодливом поклоне Ульчи.

Господин же подошел к девушке, постоял, достал из ножен короткий меч и разрезал на ней платье вместе с нижней рубашкой. Открылась небольшая грудь, белоснежная кожа вызвала у Джаса прилив похоти, и он не раздумывая взгромоздился на девушку…

Довольно хмыкнул почувствовав преграду, рывком толкнулся в неё до конца, и как озверел: он долбился и долбился в бесчувственное тело, не замечая, что от его грубых рук на нежной коже остаются огромные синяки, не видел и не слышал ничего, занятый удовлетворением своей похоти. А за шатром в это время падали от метко выпущенных стрел один за другим наемники-насильники, корчась в страшных муках — в отряде Людига были меткие стрелки, у которых в запасе имелись стрелы с отравленными наконечниками.

Ульчи заметался, боясь ослушаться Господина и боясь сдохнуть в муках, как все остальные. Знал, пакостная душа, что во время «получения удовольствия Господином» никто не смел мешать.

А Господин давно и прочно заимел прозвище среди своих воинов — «Жеребец».

Стрела нашла-таки верного пса, не убив сразу, а прочно засев в бедре, Ульчи взвыл от осознания того, что помирать ему придется дольше, чем всем остальным, что уже неподвижными кучами валялись на земле. Припадая с каждой минутой на все сильнее болевшую ногу, он посмел заглянуть в шатер, где насытившийся Джас, только отвалился от жертвы.

— Господин, — прохрипел Ульчи, — все погибли, стрелы Ильма… — начиная заваливаться набок и уже еле слышно бормоча, … нака.

— Чего ты бормочешь, убогий?

Ульчи, лицо которого было искажено жуткой гримасой, собрался с силами и внятно сказал:

— Наказание Всевидящего настигло!

Джас взревел и выскочил из шатра, его лошадь стояла неподалёку, метрах в десяти, полностью оседланная. И он рванулся к ней, собираясь в три прыжка добежать… Свистнул аркан, и веревка затянулась на его предплечьях, руки оказались прижаты к телу, не давая возможности достать меч. И как по волшебству отовсюду стали появляться люди, первыми вынырнули из дыма знаменитые лучники, держа наготове луки с натянутой тетивой и готовые выстрелить мгновенно… на любой шорох, они перебежками приближались к шатру. Джаса с огромной скоростью потащили на аркане, не удержавшись, он упал, понимая, что его тащит самый быстроногий из жеребцов Людига — Ураган, только он мог развивать такую бешеную скорость, мчаться, невзирая на ямы и буераки. Скачка продолжалась долго, от хваленых доспехов осталась половина, сам же господин являл собой печальное зрелище, — ободранный, оставшийся без штанов, с синяками и рваными ранами от протаскивания его по кустам глока, знаменитого своими колючками, с залитым кровью лицом, вымазанный в грязи и саже. Ураган остановился возле шатра, так недавно бывшего недоступным даже для наёмников Джаса. Плохо соображающий, он с трудом смог разлепить один глаз и увидел смотревшего на него Людига.

— Ну вот и встретились, враг мой Жеребец, давненько я мечтаю о таком. Прислоните эту падаль к столбу! — велел он своим воям, что было сделано незамедлительно.

— Я не буду тебе ничего говорить! — прохрипел Джас.

— А и не надо, твой пёс уже все поведал, а знает он очччень много! — Людиг кивнул вправо, откуда в подтверждение его слов донесся жуткий, какой-то нечеловеческий вой. — И о чем можно с тобой говорить, мерзавец, не рискнувший встретиться в честном бою, как должен поступить мужчина, умеющий только гадить исподтишка и мучить, грабить и насиловать? Отец твой, достойнейший человек, а сын — выродок. Что ж, ты свою долю выбрал… Оскопить его, Велиг, давай!

Джас в ужасе забился:

— Пощади…

— А ты кого пощадил? Вон лежат все те, кто тебе помешал — вырезанные от мала до велика, а ты пощадил девочку, которая в беспамятстве? Ты кого-то кроме себя пожалел? Велиг, если до утра не сдохнет, вырежешь ему язык, а потом отправим в Кайтун.

Сплюнув от мерзости, Людиг повернулся и пошел в шатер, где хлопотал лекарь, пытаясь привести в сознание девочку, а вслед ему несся жуткий вой… Велиг приступил к оскоплению.

Долго ждал вождь итачей — полукочевого народа Джаймис своего непутевого сына Джасима, и когда прошел срок возвращения, озвученный единственным сыном — (не выживали у Джаймиса дети мужского пола-дожив до пятилетнего возраста — сгорали за три дня)… понял, что случилась с ним беда.

Джас, зачатый от бессловесной рабыни… жестокий и непослушный — в крепком подпитии тогда был Джай, восхотел женщину себе на ложе, и попалась ему на глаза молоденькая рабыня… На удивление — худенькая, слабенькая смогла выносить сына, а он уродился крепеньким, крикливым, беспокойным ребенком.

Когда верные вои доложили ему, что рабыня разродилась мальчиком. Джай повелел сразу забрать его у матери, чтобы был под присмотром, родная кровь все-таки. Надеялся, крепко надеялся Джай в глубине души, что нарожают ему ещё сыновей жены, которых у него было пять, но посмеялся Всевышний над Джаем, не случилось больше ни одной из них родить мальчишку, рождались одни девчонки. Мать Джаса не прожила и месяца после родов. Ох как ругался ведун Юнчи на Джая, предрекая очень плохую судьбу ребенку, которого будут воспитывать чужие люди.

Джай только посмеивался — не верил он ни в какие видения-предсказания старого Юнчи, пригрозил что за длинный язык высекут по его приказанию прилюдно, не пожалеет он его седин.

Юнчи долго молчал, затем сказал:

— Нет у меня другого выхода, напоследок скажу я тебе что поведал мне, ещё совсем юному, мой великий учитель — Ишан, давно это было, еще даже твой отец был мальчиком. Надеялся Ишан, надеялся и я, что не случится так… Вели удалить всех из помещения!

Джай махнул рукой, и все вышли, Юнчи что-то пошептал, отгородив их с Джаем таким образом от любопытных ушей.

— Никому, ни единому человеку не говорил я такое, да вряд ли выживу после твоей порки..

— А что ж ты пощады не попросишь, я, может, и пожалею? — коварно усмехнулся Джай.

— После того, что я тебе скажу, скорее всего прибьешь ты меня на месте. Прямо здесь, но приму безропотно — так тому и быть, значит. Так вот, видел Ишан пророческий сон. Еще когда твой прадед был молодой и только-только собирался привести в свой дом жену, печально известную с тех пор Лейху.

— Ту самую, что якобы прокляла наш род? — ехидно поинтересовался Джай. — Ну-ну, рассказывай свою сказку дальше, старик.

— Пусть это будет сказка. Выслушай, повелитель, тебе это знание пригодится. Что произошло у твоего прадеда и Лейхи, не узнал никто, только через месяц наказали её плетьми при всем народе и захотели вернуть назад, опозоренную, к отцу её… А она, едва живая, когда её уносили родичи, собрала все силы и проговорила:

— Отныне пусть будет проклят твой род по мужской линии, выродятся твои потомки, и будет самый последний из них хуже зверя-лабиса, что живет высоко в горах, и падет на его голову Наказанье Всевышнего за его ужасные дела, а отец его — твой прямой потомок, будет доживать свои годы в муках душевных. Заслужит ли твой род прощения — решать Всевышнему.

Рванулся к ней твой прадед, хотел было заставить её замолчать, да только Лейха уже и так не дышала.

— За что же так прадед осерчал на молодую жену?

— Никто не знает и по сию пору. Ходило много слухов. Только вот ближайшая подруга Лейхи враз стала любимой наложницей прадеда. Лейхина родня в открытую говорила, что оболгала эта девица их Лейху.

— И что дальше было? — Заинтересовался Джай.

— А дальше… У твоего прадеда было десять сыновей, от разных жен, один одного лучше. И десять жен… уходили они одна за одной в родах, каких бы крепких и сильных не брал он в жены.

— А сыновья?

— До взрослого возраста дожили только двое из них: старший и младший, остальные погибали в возрасте совершеннолетия от разных причин. Но стал задумываться твой прадед, что пало-таки Лейхино проклятие на потомство.

— А эта наложница?

— А наложницу задрал никогда и никем не виданный уже много веков зверь — лабис. До сей поры считалось, что это выдумки. Как уж он проник в покои этой, откуда взялся, почему его никто из стражи не увидел, почему не почуяли знаменитые тогда псы — чори… ответа нет.

Только видели многие, как выпрыгнул из окна этой наложницы огромный белый с черными пятнами зверь, и раскрыл окровавленную пасть на собак, и те, как последние шавки, трусливо разбежались. А в покоях этой наложницы раздались жуткие крики. Зверь её не убил, но подрал так, что смотреть на неё было страшно, с месяц её лечили лучшие из лучших целители, но не заживали раны её, и гнила она заживо. Вот тогда-то и вспомнили про Лейху, и понял твой прадед, что была его жена напрасно оболгана.

— А у твоего деда так же два сына родились. Но сам знаешь, твой дядя Юджи…

Да уж, Джай как никто знал, какую кровавую бойню развязал единокровный брат отца, до сих пор нет-нет да аукались те давние события… то там, то сям вспыхивали какие-то непонятные волнения, и только подросший Джас, со своими верными псами сумел навести порядок.

— Так вот, Повелитель Джаймис, твой сын сумел так разгневать Всевышнего, как не смог бы весь твой народ, и, точно знаю — наказание уже последовало, и очень жестокое, каждому — по делам его воздается.

— Откуда ты можешь знать, старик? Может, сын просто задерживается, в поиске новых сокровищ?

— Грабит, ты хотел сказать?

— Ты понимаешь, что живым отсюда не выйдешь? — прошипел Джай.

— Я готов ко всему! — Юнчи смиренно склонил голову. — Прежде, чем отдашь приказ меня казнить, посмотри вот это.

Он достал откуда-то из хламиды свернутый в трубочку, выделанный специальным образом кусок кожи, на которой писали во времена прадеда Джая за неимением бумаги.

— Что это?

— Послание-предсказание Учителя Инши.

Джай осторожно развернул прямоугольный кусочек старой кожи.

— И что это?

— Смотри внимательно, Повелитель Джаймис. Вот, верхний камушек — это твой прадед, от него десять камушков намного меньше — это его сыновья. Видишь, восемь из них — черные, только два светлые, это твой дед и его печально известный братец. У твоего отца уже три камушка — два черных и один светлый — твой. От твоего камушка, сам видишь, один только светлый, вернее, сразу был серый. Если Джаса не станет, камушек почернеет полностью сейчас же — сам видишь, грязно-серый…

— Значит, сын жив?

— Жив, но или сильно болен, или… — Юнчи замолчал.

Джай внимательно всмотрелся в этот странный свиток и воскликнул:

— Смотри, старик. От его камушка линия тонкая-тонкая появилась и светлая. Что это значит?

— Трудно сказать, — пожал плечами Юнчи, — но что-то мне подсказывает — если эта линия исчезнет будущего у нашего народа — нет.

— Хорошо, я тебя казнить не стану, но и видеть тебя не хочу, уходи с глаз моих, пока я не передумал!

— Дозволь, повелитель, взять только книги и небольшую поклажу??

— До появления первой звезды на небе тебя не должно быть в Ишмире, я сказал! Когда на небосклоне зажглась первая робкая звездочка, Юнчи со своим осликом был уже в трех локтях пути от стольного града, и путь его лежал к едва виднеющимся горам, до которых добирались только единицы. Слишком трудным и опасным был переход.