Степан Разин. 2

Глава 6

— Да, что им бежать-то? — удивился государь. — От чего? Зачем? Теперь наместник или помещик не может судить крестьян, как раньше князья волю имели. Живи да паши.

— Не, государь, — рассмеялся я. — Не «живи, да паши», а «паши, да живи». Они бы и рады пахать, да жить, но ведь не могут. Обложил ты их непомерным тяглом. Вот и бегут крестьяне. А тягло от этого не уменьшается, и на оставшихся ложится, кто на тех «сохах» пашет. Вот и уходят черносошные общины под монастыри. А тех, кто не уходит, сами монастыри кабалят и земли отнимают. Монастырь богат. Может ссудить хоть на прокорм, хоть семенами для посева. Да, ссужает он под немалый рост. Так, что не хватает крестьянам выращенного зерна на прожитьё. Съедают они и то, что на посев оставляли. И снова идут в монастырь. Так и кабалятся. А с тех монастырских земель государству ни убытка, ни прибытка. Не платят они в твою казну ни копья. А на что государству жить? Приказы содержать? Войско?

— И ты предлагаешь монастыри обложить, как Борис Иванович?

— Нет. Я предлагаю сначала ввести одинаковый для всех налог на землю. На пахотную — побольше, для жилья — поменьше, на непригодную — ещё меньше. Лесные угодья — особый налог и особое сбережение. Засаживать порубленные леса надо. Что срубил, то и посади. Особенно осторожно рубить вдоль рек. Пересохнут реки без леса.

— Почему? — удивился Алексей.

— Э-э-э… Тянут они воду из глубины земли. Реки и моря под землёй, ты же знаешь. Вон сколько воды из земли сочится. И солёная, и сладкая, и с газом, и без газа. А деревья и травы вытягивают подземную воду на поверхность. Вот в пустыне есть такие растения, как «саксаул» и «верблюжья колючка», так у них корни углубляются под землю до ста футов. Такие же корни и у многих деревьев: дуба, яблони. Как-то так. В пустынях тоже когда-то стояли леса.

— Я не видел никогда пустыню, — с сожалением произнёс Алексей.

— Увидишь ещё. Если захочешь. Поехали в Астрахань, покажу тебе солончаковые пустоши.

— И, всё-таки, как сделать так, чтобы крестьяне не бежали? — не дал поменять предмет беседы царь.

Алексей был всегда последователен и логичен. Мне нравилось с ним разговаривать, так как он понимал мою логику, только не сегодня. Не хотелось мне быть инициатором царского наезда на церковь. Когда церковь, благодаря авторитету патриарха Филарета, практически узурпировавшего власть у сына, поднялась выше царской и выразилась в поведении следующего патриарха Иоасафа, Михаил Романов озаботился сей проблемой и при интронизации очередного патриарха Иосифа, не стал целовать ему ни руку, ни клобук, показав, таким образом, что государева власть выше церковной.

— Твои же, государь, ближние подготовили «Уложение», в котором сильно ограничили власть церкви и патриарха в частности. В сорок пятом году ты лишил патриарший двор и монастыри права беспошлинной торговли. Сейчас, создав при приказе Большого Дворца Монастырский приказ, не только лишишь церковников права судить, но и отберёшь на себя финансовые, административные функции. Шутка ли — контроль сборов в казну с церковных вотчин.

— Ну, при чём тут крестьяне и церковь! — с трагическими нотками в голосе спросил царь. — Что ты снова крутишь⁈

Я поморщился и почесал затылок. Придётся всё-таки сыпать соль на рану.

— Твой, государь, «Кружок ревнителей благочестия», который придумал сии новшества, ведь не о государстве радеет, а о собственной выгоде. Отцы церкви зело тщеславны, ибо стремятся одним махом навести порядок в церкви. А другие алчны. Я имею ввиду дворян. Ведь они надеются, что те земли, что от церкви в казну перейдут — им обломятся. А кончится всё тем, что те разночтения, что сейчас имеются в книгах церковных, и разночинные обряды, такими борзыми отцами — «ревнителями» признаются анафемой, что приведёт к массовому расколу и преследованием инакомыслящих. А значит и к исходу сих инакомыслящих крестьян с земель твоих на земли украинные.

— Не понял, — покрутил головой царь.

— Народ твой, государь, молится по-разному. Даже Христу молятся как Бог на душу положит. Неграмотные в массе своей церковники и книги не читают, а пересказывают. Плюс мешают христианские обряды с древними обрядами. Солнцу, да ракитовому кусту кланяются. А ты собираешься книги переделать и им дать. Так не будут они их читать, потому, что читать не могут. А кто, не дай Бог прочтёт, тот сам эти книги анафеме предаст. Вот и получится беда, государь.

— Хе! Знаю я про ракитовы кусты. Вот для того и наводят единый порядок в церквах, правят книги.

— Секунду! Кто правит? Умники из могилёвской академии? Так, они не по греческим канонам правят, а по своим книгам, якобы писанным с переведённых на латиницу с греческих канонов. А на самом деле — униатские то книги. Их римская церковь для Киевско-Могилёвской академии напечатала с разночтениями с нашими книгами. Иезуиты, государь, давно готовят раскол в русской церкви. И, как всегда, с помощью горячих сердец и неразумных голов твоих «лучших людей».

— Откуда знаешь, что они не по греческим канонам книги правят? — нахмурился царь. — Читал?

— Не читал, государь, — вздохнул я. Не разумею по-гречески. Но! Это же иезуиты! Их цель — расколоть Православную Русь. Они не упустят случая, раз их сюда запустили. Все, кто говорят про реформы — все обработаны иезуитами. И в этом есть резон. В реформах. Реформы России нужны, но, как бы со старыми традициями из купели не выплеснуть дитя. Причём вот что удивительно! Ведь патриарх Иосиф искренне верит, что борьба с пьянством, с медведями и балалайками укрепит церковь, а произойдёт всё наоборот. Это только озлобит народ. А дальнейшие реформы по «Византийскому образу» приведут к расколу и бегству крестьян. Ведь для них очень важно сколькми перстами осенять себя крестом: двумя или тремя.

Я посмотрел на царя, сделав виновное выражение лица.

— Прости, государь! Наговорил я… Но, не корысти ради. Ты видишь, что я специально к твоим ревнителям не лезу. Да и ни в какие дворцовые дела не лезу.

— Почему? Ты бы мне помог изрядно разобраться. Вот и сейчас я, вроде бы, больше понял.

— Почему не лезу? — я грустно улыбнулся. — Да там столько у тебя советчиков! И все как на подбор такие горячие, что загрызут до смерти, коли руку в их сторону протянешь. Хоть дворяне, а хоть и старцы. Не старцы, а псы лающие.

— Тремя перстами — так правильнее, говорят.

— Кто говорит?

— Иеромонахи Киевские: Епифаний и Арсений, так византийские.

— А наши старцы говорят — двумя. В соборе пятьдесят второго прописано!

— И кто прав? — чему-то улыбнулся Алексей. — Налей ещё немного…

Я плеснул ещё граммов двадцать коньяка и достал ещё шоколада.

— Кто прав?

Я, якобы, задумался.

— Ты знаешь, государь, что раньше крестились одним пальцем?

— Да? Не знал! Почему?

— Потому, что Бог — един. Так верующие показывали, что они верят в одного Бога, а не во множество. Например — магометане поднимают вверх один указательный перст.

— Хм!

— Потом понимание Бога ширилось и те, кто поверили в Христа стали молиться используя два перста, означавшую его божественную и человеческую сущность. Тмак крестились и Латинская и Константинопольская церкви. Потом, триста лет назад латиняне решили креститься тремя перстами и на Соборе убедили так делать Православных Византийцев. Византийцы убедили в этом церковников Литовского княжества, а Русскую церковь не убедили. Вот сейчас продолжают нас убеждать. Скажу больше… Скоро они станут осеняться пятью перстами, или даже всей ладонью…

— О, Господи! — произнёс испуганно царь и двуперстно перекрестился

— И продолжают, между прочим, и двуперстно креститься, и троеперстно.

— Епифаний и Арсений тремя перстами крестятся.

— И пусть крестятся. Не писано ведь и не сказано Христом, как креститься! Так люди решили. Двуперстно наши пращуры крестились и если переходить на троеперстное, то нужно обоснование, которое было бы принято народом. Объяснять надо. Долго объяснять. А не ссылаться на греков, которые уже три раза поменяли свои принципы.

Царь смотрел на меня, нахмурившись. Я, чтобы уйти от его взгляда, встал и пошёл заваривать кофе. Всё было готово и даже медная турка стояла, закопанная, в горячий песок. Насыпав туда ложку сахара, мелкомолотый кофе, я плеснул холодной воды, и в медном сосуде сильно зашипело, но быстро успокоилось. Когда вспенилось, я вынул турку из песка и разлил кофе по маленьким, турецким чашечкам.

— Ещё пару капель? Под кофе?

Царь взглянул на меня «соловым» взглядом.

— А давай! — махнул он рукой. — Крепкое у тебя вино. Но вкусное. И какао.

— А с кофе, как хорошо идёт!

И я плеснул в кофе по небольшой ложке коньяка.

— Пробуй, государь!

— Даже так⁈ — удивился Алексей и пригубил кофе. К этому напитку я его уже приучил. Теперь новый этап — с коньяком и шоколадом.

— Отменный вкус! — похвалил государь. — Ты понимаешь толк в удовольствиях. Так во дворце персидского шаха кафу пьют?

— Так, государь. Там тоже виноградное вино курят, а кафу щербетом закусывают. Но такого какао нигде нет. Из бобов сначала масло надо выдавить, потом поджарить, измельчить в мельчайшую муку, смешать.

— Вкусно. Обязательно научишь повара.

Царь помолчал, сидя за столом в своём мягком — персональном — кресле, и постукивая пальцами руки по столешнице.

— Про троеперстие хорошо, что ты мне рассказал. Подходили много раз ко мне. Ты знаешь, что летом с Запорожья казаки приезжали от их атамана Богдана Хмельницкого?

— Да, откуда мне знать? — дёрнул я плечами. — Я же вернулся недавно. Чего приезжали? Помощи просили?

— То так. Бунтуют казаки против короля Казимира. А патриарх из Иерусалима Паисий, что приехал к нам из Валахии через Киев, говорит, что тот Богдан уже в Киеве сидит и единственным самодержцем Руси себя кличет.

— Это какой Паисий, не Легарди?

— Нет, того запорожцы по нашей просьбе отослали.

— А что этот приехал? Денег просить?

— Обо всём ты догадываешься, всё-то ты знаешь, Степан, откуда? Ты провидец?

— У кого уши есть — да услышит.

— Ну-ну…

— И что — Паисий?

— Указал патриарху Московскому Иосифу на несогласие в чинопоследованиях и обрядах Московской церкви с греческой.

— Что я и говорил! — хмыкнул я. — Пустил ты, государь, козлищ в огороды свои. Будут сейчас ездить и смущать твоих митрополитов и, главное, станут подыскивать того, кого можно на патриарший трон поставить, чтобы тот сломал веру русскую, человека властного и страстолюбца, кого можно было бы прельстить гордыней патриаршей власти.

— И что делать с этими козлищами? Не прогонишь же? Патриарх ведь всё-таки. В Троице-Сергиев монастырь просится посетить. Пускать ли его?

Я вдруг заметил в тоне Алексея Михайловича вкрадчивую интонацию и почувствовал опасность.

Опустив перед царём глаза, я произнёс.

— На всё твоя воля, государь. Не мне советы давать. Я говорю, то, что думаю, о чём переживаю. Авось тебе, государь пригодятся мои мысли. А кого куда пускать, то твоё дело, государево.

Царь смотрел на меня со странным выражением на лице. Вроде как не веря мне. Потом мотнул головой.

— Один ты против веры Константинопольской и против их обрядов. Почему?

— И совсем я не против их веры. Мне всё равно. Одно я знаю, что книги для Киевской церкви переписали всего-то десять лет назад. И кто переписал?

— Кто?

— Иезуиты переписали. А что в старых книгах было?

— Что? С интересом вопросил царь?

— Этого не знаю, не читал, но слышал, что было то, что в наших книгах сейчас есть. Почему сотни лет всё было в порядке, и, вдруг, стало не правильно? А чтобы смутить умы православные, вот для чего. Чтобы нам сказать, а вот наши книги, а у вас всё не так!

— Ты точно знаешь⁈

— Что?

— Что священные книги в Киеве переписаны только десять лет назад?

— Даже меньше.

Царь снова забарабанил пальцами по столу.

— Ладно. Думать стану. Поспать бы сейчас.

— Постелю? — отозвался я.

— Постели и раздень. Славно отобедали. Благодарствую за угощение. И как ты справляешься без слуг?

— В походах слуг нет, — усмехнулся я.

Где-то я читал, что Адольф Гитлер начал репрессии против евреев потому, что его спровоцировали к этому англо-саксы, которые преследовали этим несколько целей: первая — переселение евреев на территории, которые в последствии стали Израилем, вторая — обогащение. В той же статье говорилось, что Соединённые Штаты в середине тридцатых годов ввели политику «радикального ограничения еврейской иммиграции».

Но, как всегда цинично, созвали конференцию «по вопросу о еврейских беженцах». Президент Рузвельт не намеревался снимать ограничения и приглашать беженцев в Америку. Однако он верил, что сможет убедить другие страны щедро открыть свои границы и в то же время показать себя человеком, который заполучил необходимую поддержку.

Эвианская конференция проходила с 6 по 15 июля 1938 года. В ней приняли участие делегаты из 32 стран. Франция, Англия, Дания, Норвегия и Бельгия прислали своих представителей.

Участники конференции придерживались той же позиции, что и ее организаторы. Почти все солидарно печалились о судьбе евреев в Германии и подчеркивали необходимость поиска решений. Однако ни один из них не предложил ощутимой помощи от имени своей страны.

Один за другим делегаты объясняли, почему именно их страна была вынуждена отказать беженцам. Из всех 32 стран, ощутимую помощь — и прием целых 100 000 беженцев — объявила только маленькая, бедная Доминиканская Республика.

При чём тут обогащение? Да при том, что миграция всё-таки была, но стоила евреям очень дорого.

Вот и я, размышляя о судьбах России после ожидаемого раскола, понимал, что бегущие от репрессий староверы заселят «украинные» территории: Терек, Урал, Сибирь, Дальний восток. И без этого массового переселения расширение Русских владений было бы намного более затяжным. А Камчатку и Приморье Россия могла бы вообще потерять. Аляску, опять же…

Чей это был замысел? Ведь староверов гнобили, почитай, сотню лет.

Вот и думай теперь, где благо и кому благо? А без этой подставы дали бы иезуиты развиться России? Большой вопрос. Ввели бы очередные санкции с железным занавесом, как ещё при Иване Грозном, и кабдза.

Ведь иезуиты потом заполонили Россию. Особенно, когда их попёрли из Европы и когда их «приютила» Екатерина Вторая — просветительница. Зато, какой прогресс. Правда, вере православной пришёл полный кабздец. Синод, доносы исповедников на тех, кто злоумыслил на государя… И что мне, пытаться изменить эту историю? Изменить царя Алексея Михайловича, который и был инициатором церковной реформы, а не Никон. Патриарх — пешка в большой игре. Только вот в чьей? Думается — боярина Морозова. Да и какая разница. Мне под колёса истории ложиться не хотелось.

Государь, слава Богу, меня ни в чём злонамеренном не заподозрил. И разговору нашему большого значения не придал. У него, действительно, было столько советников, что я легко терялся среди знатных и более настойчивых личностей. У Алексчея всё меньше и меньше было времени. Проходил собор ежедневно, хотя государь и не всегда присутствовал на заседаниях Верхней Палаты. Боярская дума и высшее духовенство «рулили» под надзором «ревнителей благочестия», в котором выделялся архимандрит Никон.

Он ещё в шестьсот сорок шестом году явился в Москву и предстал пред молодым царём. Представил его Стефан Вонифатьев — духовник царя и царю Никон, своими рассуждениями, понравился. И что мне было делать? Убеждать царя, что Никон «плохой»? Не-не-не… Увольте-увольте.

У Алексея был, кроме меня, другой «фаворит». Хотя я себя его фаворитом не считал, да и молодой царь тоже не успел проникнуться ко мне «пиететом». А вот Фёдор Ртищев, став дворянином в шестьсот сорок пятом году, когда его отца Морозов вызвал в Москву, был приближен к Алексею, тем же Морозовым. Вероятно в противовес мне. И Ртищев Алексею понравился. Его поставили в «комнате у крюка», то есть во внутренних комнатах при государе и они с Алексеем быстро сдружились. Осенью тысяча шестьсот сорок шестого года Ртищев занял должность стряпчего с ключом, то есть дворцового эконома.

То есть, я старался царю показываться на глаза меньше, а Ртищева, наоборот, «засвечивали». Морозов, думаю, знал о моих предупреждениях,переданных Алексею Михайловичу, и старался отдалить больно умного крестника от главы государства.

— Да и Бог с ними, — думал я. — Мне бы только день простоять и ночь продержаться.

Думал, и тихо «ковал» своё будущее.