Степан Разин. 2

Глава 20

Воевода князь Иван Иванович Дашков был среди тех бояр, которые не приняли церковную реформу патриарха Никона. И на это ему, пока я ездил по делам, было указано царем Алексеем Михайловичем в государевой грамоте. Иван Иванович со скорбным выражением лица грамоту дал мне прочитать. В грамоте писалось «что он в церквах Божиих чинит раскол и по новоисправленным книгам церковным говорить не велит, и он бы от такого злаго дела начинания престал» и «чтоб он в церквах Божиих велел священникам служить по новым служебникам безо всякого пороку».

— Тут, Иван Иванович, плетью обуха не перешибёшь. Сказано читать по новым, надо читать. Раскольническая деятельность, Иван Иванович, не взирая на чины и звания, жестоко карается ссылкой в Якутск и отрезанием языков. Да не просто в Якутск или Байкал на поселение, а ещё и в яму. Оно тебе надо? Сия вотчина государева и находится под постоянным приглядом Алексея Михайловича и его дворовых.

— Да, как же так, Степан Тимофеевич? — старый воевода чуть не плакал.

Дашков вел свой рол от Рюриков, был близок ко двору и на многих торжествах, например таких, как свадьба в тысяча шестьсот сорок восьмом году царя Алексея Михайловича на Марией Ильиничной Милославской, находился рядом с троном. Он был сподвижником царя Алексея во многих его делах, а тут, на тебе! Царь взял и всё перевернул с ног на голову.

— В вот так, Иван Иванович! Сказано, что бурундук — птичка, значит — птичка. Ты думаешь Богу не всё равно, как мы ходим на крестном ходе: по солнцу, или против? Или сколькими пальцами осеняем себя крестом: двумя, или тремя? Не думаю, что это так уж и важно.

— А что тогда, то-твоему, важно? — спросил обиженно Дашков.

— Важно верить, что Бог отправил к нам своего сына, чтобы он на себе показал, что наше тленное тело, подверженное страстям, может стать бессмертным и нетленным, если мы хотя бы на малую толику поверим в него. Чтобы мы поняли, что только признание нашего ущерба и покаяние, вернёт нас к Богу. Вот и всё. А как мы при этом станем креститься и молиться — вторично. Старцы удовлетворяются короткой молитвой: «Господи, помилуй».

Дашков смотрел на меня, почти выпучив глаза.

— Как ты можешь? А наши отцы?

— Иван Иванович, — со вздохом попросил я, — давай о деле? Оставим споры священникам и богословам. Нам с тобой нужно не опростоволоситься перед государевым двором. Ты, понятное дело, за всё тут отвечаешь, а меня только своё хозяйство беспокоит, да осенний караван с продовольствием.

— Да, какие тут споры? Всё! Поспорили! — Дашков махнул рукой. — Собор поставил подписи, а государь грозит расправой… Что же будет?

— А что было, то и будет, — махнул и я рукой. — К этому всё и шло. Первыйгод, что ли, спорят? Церковники сами виноваты. У них семь пятниц на неделе. Кто в лес, а кто по дрова. Вот Алексею Михайловичу и надоело. Всё, Иван Иваныч, давай прикинем, что у нас в этом году получилось

— Давай, — тяжело вздохнул Дашков.

Симбирск в Москву отправлял много продуктов. Тут хорошо вызревали, кроме моей картошки, и кукуруза, и арбузы, и огурцы, семеня которых царь специально закупал в Персии и Турции присылал Дашкову. Семена вызревших в Симбирске овощей возвращались в Москву и культивировались в Измайлово, таким образом адаптируясь в более прохладном климате.

— Так, — начал зачитывать из книги Дашков, — в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году были отправлены в Москву заморских свежих огурцов семь сотен штук зеленых, сто штук желтых семенных', «нового Синбирского саду больших четыре десятка и малых три десятка арбузов», а царьгородского огурешново семени два фунта' и пять сотен огурцов, которые родились от заморского семени'. Царьгородской пшеницы[1] отправлены десять сотен початков молодых сахарных, и пять сотен вызревших на семена. По продуктам всё.

— Кхм-кхм… Не густо, — откашлявшись, проговорил я, в душе поражаясь способностью этого человека заставлять людей работать.

Ведь ничего нового крестьяне сажать просто не хотели. Даже вроде бы вкусные овощи, такие, как огурцы и арбузы. Арбузы они называли — «голова Иоанна Крестителя» и отказывались выращивать и потреблять по этой причине. Картофель вообще назвали — волчье или чёртово яблоко. С какого перепугу? Причём, если в Измайлово и Москве картошку ели за обе щёки и в будни и в праздники, то в других местах едва ли не бивали тех, кто пытался ею торговать. Мракобесие бродило по Руси.

— А что ещё в твоём «королевстве» производят? Это, если государь спросит… Промыслы какие? Тот раз не успели мы покалякать.

— Кхе! — кашлянул Дашков. — С промыслами ладно. Отчёт я подготовил государю. Кхе… Бондарное, гончарное, рогожное, кузнечное, углежоги, скорняжное, ремесло по изготовлению сальных свеч и светильников из говяжьего сала, варения березового дегтя, рыбьего жира, рыбного клея-карлука, квасного сусла, купороса, колес, канатов и веревок, скобяных изделий и многих других изделий. Много чего в Симбирске сами делаем.

Я удивился. За три года, что я тут не был далеко ушёл Симбирск в развитии.

— Да, ты читай, читай, — попросил я.

Воевода пошевелил плечами, пожевал губами и продолжил чтение. Из прочитанного я понял в том числе, что продолжается заселение южной части Симбирской засечной черты. Началось заселение дворцовыми крестьянами Аргубинской волости. Созданы села: Криуши, Шиловка, Тушна, Ключищи, Панская и учреждена в ней «государева десятинная пашня», а в том шестьдесят шестом году году была основана Сенгилеевская казачья слобода. Укреплялась и Симбирская засечная черта: «Да премеж Уреня и Карсуни новая засека засечена в прошлом во 174[2] году». Проводился ремонт и старых укреплений: «Да премеж Синбирска и Юшанска два места горелово и заделано плетнем и насыпано землею в связах дубовых. Да горелово ж валу меж Юшанска и Тагаева, да заставлено новым тыном». Знать это, в связи с надвигающимися событиями, для меня было важно.

И тут я понял, почему не пробилось войска Степана Разина через Симбирск. А ведь у воеводы ещё есть время и он знает и без меня, что казаки «зашебуршились». Он мне так и сказал при встрече. Я не стал вводить воеводу в заблуждение и признал его правоту.

— Зашебуршились, Иван Иванович. Поймал я Ваську Уса и поспрошал его. Не угомонился тот Васька-паразит. Грозится собрать казаков и пойти на Москву!

— Пойти на Москву! — изумился воевода. — Так это же крамола! Бунт!

— Так, к тому раскол и идет. Мы же с тобой давно о том говорили.

— Надо было схватить его! — горячечно воскликнул Дашков.

— Думаешь, он там один такой? Сейчас по всей Руси полыхнёт.

— Ну, да… Говорят, давно в народе бродят людишки с письмами от какого-то Ивана Тимофеевича Шуйского. То ли племянника, то ли внука царя Василия. Ничего про то не слышал?

— Как не слышал⁈ — хотел сказать я. — Если это я эти сии письма сочинял и подбрасывал в монастыри уже лет десять как. Зачем спросите вы? Тема самозванцев ни на Руси, ни в каком ином государстве не заканчивалась никогда. Князь Лыков Борис Михайлович умер, дай Бог памяти, в тысяча шестьсот сорок шестом году, но дело его продолжало жить.

Недовольных тем, что худородные Романовы захватили власть в России, уничтожают местничество, унижая высокородные фамилии, было предостаточно. Худородного Никона и поставили на патриарший престол, чтобы продолжать унижать родичей бывших царей, князей и бояр.

Горчаков Василий Андреевич, бывший воевода Царицына, дал мне «пропуск» к князю Лыкову и к, возглавляемой им «русской масонской ложе ордена садовников». Не знаю, был ли сам Горчаков масоном, но Лыков вёл себя так таинственно, что от него так и разило «серой». А может быть старостью? Когда он умер, князю Лыкову было «всего» семьдесят лет. Но выглядел он значительно старше. Наверное из-за служения нечистой силе. Хе-хе… Прости, Господи…

Чарльз Говард, 1-й граф Карлайл — английский аристократ, военный и политический деятель, дипломат и один из приближённых английского короля Карла Второго, посланный им в одна тысяча шестьсот шестьдесят третьем году в Москву для изъявления благодарности царю Алексею Михайловичу и ходатайства о возобновлении уничтоженных торговых привилегий англичан, сразу, как только я женился на дочери Алексея Михайловича, предложил мне вступить в русскую масонскую ложу. Однако я удачно славировал, переведя его предложение в шутку, и удрал на нижнюю Волгу.

Из масонов в России я, ранее интересовавшийся этой темой, «знал» только Патрика Гордона, чрезвычайного британского посланника в России, присланного в Москву во времена правления царевны Софьи. Патрик Гордон имел тридцать третий градус и патент на посвящение в высший масонский градус Русского престолонаследника.

Не знаю, какой патент имел Чарлз Говард, но мне, когда он узнал мою «родословную», Говард предлагал тоже высший тридцать третий градус. Наверное, всех престолонаследников посвящали в высший градус масонства. Хотя, думается мне, это всё ложь и иллюзии. Наверняка на цифре тридцать три масоны не останавливаются. Есть же ещё и семьдесят семь. Священные две семёрки. И даже семьсот семьдесят семь…

Так вот, Лыков, пока ещё был жив, а я юн, обрабатывал меня, на предмет «сыграть роль» такого русского лжецаревича. Предлагалось приличное содержание, обучение «царским» премудростям и восшествие на престол лет через пять. Я отказался. Потом меня обрабатывали по поводу занятия Персидского престола, от чего я тоже отказался. А потом я, как-то «закрутился» в бизнесе, разбогател, оброс имуществом, и от меня отстали. Лыков умер. Кроме него меня на русский трон никто сватал, и меня оставили в живых. Однако подходы к моей «тушке» повторялись, как только я появлялся в Москве.

Однако, имея фотографическую память и навыки художника, я восстановил документы, которые мне показывал Лыков, убеждая меня в том, что с юридической стороны мои притязания на Российский царский престол вполне обоснованы. Дело в том, что этот наследник престола «Тимошка Анкудинов» был крестником князя Лыкова и об этом у князя имелись документы, в которых чёрным по белому писано, что «сей отрок» сын Василия Шуйского и девицы Марии Скрыльниковой — наложницы. И отчество у него было «моим». А Тимофей Разин — отец Стёпки был вылитый Тимошка Анкудинов. Хе-хе… Так выходило по тем бумагам, что быстро «смастрячили» тайные специалисты. И бумагам мощным.

Самое интересное, что по легенде Лыкова всё складывалось, как нельзя ровно даже по датам. Всего ложных было три сына Василия Шуйского и их отловили, а мой отец, был отправлен в Персию и там, как сын царя, женился на дочери шаха Аббаса Первого. Потом, во время репрессий Тимофей, вернулся в Россию, и под фамилией Разин жил на Дону.

И все эти документы Лыков передал мне на изучение, да так и оставил, не успев, или не захотев, забрать. А перед смертью написал мне письмо, в котором врёт так складно, что я даже прослезился. Письмо было заверено принявшим исповедь и проведшим соборование князя священником, тоже вскоре почившим.

Увидев исповедальное письмо, я буквально впал в ступор, поразившись, на сколько, у этого человека, идея свергнуть Романовых перевесила страх за обман на исповеди. Тут я склонялся к тому, что Лыков всё же имел какую-то свою веру. Прости, Господи…

В исповедальном письме Лыков каялся в смерти трёх загубленных им для отвлечения от истинного наследника царя Василия Шуйского, душ, в чём Лыков, по его словам, испытывал сожаление, но сетовал, что не мог поступить иначе. Описывал, как и с кем отправил наследника Тимофея Васильевича в Персию к шаху Аббасу Первому по предварительной с шахом договорённости. Описывал в исповеди женитьбу Тимофея на дочери Аббаса и на возвращении наследника в Россию во время репрессий шаха Сефи. Описывал он и моё рождение, а так же ссылался на поддельные письма шаха Сефи, где тот, после смерти Стёпкиной матери, приглашал Тимофея и меня пожить во дворце. Письма тоже имелись в моём хранилище.

Документы были подделаны с высочайшей степенью достоверности и, я бы сказал, с высокой степенью искусства, что говорило, о наличии при дворе шаха серьёзной агентуры, снабжающей английскую разведку образцами документов, бумаги, нитей, краски и разноцветного сургуча, штампов и оттисков.

Почему английской разведки? А какой ещё? Масоны, иезуиты, тамплиеры — суть организаций одна. Защита интересов английских торговцев — вот цель деятельности этих обществ. А защитить торговые интересы можно лишь влияя на управленческие процессы государства через умы монархов и других членов государственного аппарата. Чем масоны с иезуитсми и занимались.

— Про внука царя Василия Шуйского? Так, давно о том подмётные письма ходят. Сначала про сына-наследника ходили. Мне иеромонах Сава Тверской сказывал, когда я ещё в Измайлово гостил, что приносили ему такое письмо. Яне обращаю на них внимание. Не моё это дело. Пусть тайный приказ ищет воровского наследника.

— Да не воровской он наследник, а самый, пишут, настоящий.

В последнее время писем я писать стал больше, а развозил их я сам, так как доверять никому нельзя. Приехал тот раз в Симбирск и «уронил» письмо в монастыре. Вот и дошло оно до воеводы. Так и в Царицыне, и в Астрахани… Где в монастыре, где в храме, а где прямо на улице уроню. Народ к письменному документу теперь относится, едва ли не, как к иконе.

— Кто пишет-то? — спросил я, вздыхая.

— Да кто его знает! — пожал плечами воевода. — Там и про раскол пишется. Хочешь прочитать? Я перед тем как отправить в тайный приказ, список сделал.

— Нет. Не хочу. А списки воровского письма ты зря делаешь, Иван Иванович. Кто донесёт, сыщут, на дыбу вздёрнут. Сожги ты его, Христа ради.

Погрызли баранок с чёрным китайским чаем и с персидскими цукатами. Помолчали. Дашков хмурился и то и дело вздыхал.

— Ты в Москву сейчас поедешь?

— С первым снегом. Не хочется трястись по мерзлым кочкам и ухабам.

— Да-а-а… Хорошо бы сейчас в Москву, да на санях… Да ещё парой. Как ты запрягаешь, так сейчас многие. И коляски поширше стали делать. Что можно и вдвоём ехать. Взять бы какую девицу, посадить в санки, укрыться шубой и — айда до самой Москвы.

— Ты что это, Иван Иванович? — усмехнулся я. — Седина в бороду я бесы в ребро? Не слышал я от тебя никогда такого срама.

— А-а-а… Забыл я, что ты теперь человек женатый. Хе-хе! А помнишь, как в Астрахани ты девок привёз черкешенок? Ох и славные были девки!

— Н-у-у, ты вспомнил! Это когда было? Пять лет назад! Всё! Все наложницы в Измайлово за хозяйством смотрят.

— Чадо-то родилось? — вдруг вспомнил Дашков.

— Конечно, родилось, — сказал я и нахмурился.

— И как?

— Сын. Иваном назвали. Вот еду, подарки везу… Дуняше, сыночку…

Мне, что-то стало так тоскливо, что я скривился, как от боли.

— Что так кривишься? Али что не так?

— Да, всё так, а как подумаю, через что ему пройти придётся, сердце кровью обливается.

— А как Дуняша? Как матушка сынка твоего? Здрава ли? Первенец же…

— Здрава была. Но о другом не сообщали. Вот приеду, узнаю.

Я говорил, и у меня шла голова кругом. Как подумаю, что от меня родился внук царя Алексея Михайловича, так едва не терял сознание. Сейчас уже немного полегче воспринимаю, но всё равно с большим трудом сия мысль укладывается в голове. А с теми документами, что у меня лежать в свинцовом ящике с тысяча шестьсот сорок восьмого года, сей факт становится просто «убойным» аргументом в предстоящем разговоре с царём.

— А решусь ли я на этот разговор? — подумал я. — Теперь — точно решусь. Просто ради своего сына.

[1] Царьгородская пшеница — кукуруза.

[2] В оригинале написано «176». Здесь автор «притягивает» события к более ранним датам.