Степан Разин. 2

Глава 12

— Надо срочно встречаться с, пока ещё, патриархом Никоном и обсуждать «текущий момент», — думал я. Ведь сейчас ещё можно спасти положение. Если, конечно, открутить южным патриархам головы. Но, почему бы и нет?

В раздумье я хмыкнул и пожал плечами.

— Ты чего? — спросил Пушкин.

— Спина веника просит, — ответил я.

Спина и то, что ниже, и вправду, чесались. Как-то обошлись мы у Коломенского воеводы без бани, ограничившись одним застольем. Или чувствовала пятая точка приключения

Воевода показал банщикам на меня и те легко разложили меня на полатях и давай окучивать в четыре руки поочерёдно меняясь. Ныряя раз за разом в холодную купель с проточной водой, я давался диву, как тут всё преобразилось.

— Ладно тут всё устроили, — похвалил я.

— Э-э-э… Так, по твоим рисункам, Степан Тимофеевич. Какую красоту нарисовал, такую Алексей Михайлович и потребовал сотворить.

— Ха! Нарисовать можно всё, что угодно, а вот воплотить не каждый сумеет. Смотрю, и аптечный огород обустроили, и фруктовый сад… Яблоки, вижу, вызрели.

Из купальни открывался великолепный вид на островной берег, где виднелся «лабиринт» аптечного огорода и сад, и на противоположный берег пруда, с пасекой и виноградником.

— Яблок много этим летом собрали. Куда их только наши кухарки не пихали: и в пироги, и варенье из них варили, и вино, как ты учил. Перегнали через твой змеинно-зельевой аппарат. Ох и духовитое вино получилось! А крепкое! Попробуем после бани. В бане Алексей Михайлович строго-настрого запретил крепкие напитки пить.

— Сам тут руководишь, или дворецкого поставили? — спросил я.

— Просил, чтобы управляющего дали, как у тебя был, не дали. Ты же своих всех забрал, так я к государю с проектом указа по, как ты говоришь, штатному расписанию. Почиркал он сначала, а потом и вовсе не стал ничего подписывать. Своими людьми справляюсь. Борис Иванович так и сказал: «Стёпка справлялся сам и ты справляйся». А как справляться, когда у меня нет таких управляющих, садовников и строителей. Поначалу трудно было. Злился на тебя сильно.

— Ха! А мне как был о на Ахтубе без моих людей? — скривился я. — Так с государем сговорились. Да и советовал я тебе голландцев. Взял их?

— Взял-взял… Хоть и не люблю я немцев, но если бы не они, не сносить мне головы. Хорошо хоть ты Лукина — охотника — пасеке обучил. Умер он, правда. Теперь другой.

— Лукин умер? — удивился я. — Молодой ещё ж был⁈

— Под медведя попал. Рогатина сломалась…

Я покачал головой.

— Сам государь продолжает рогатиной баловаться?

— Подостыл, — постанывая под ударами веников, проговорил Пушкин. — Больше по соколам он болеет. Не привез соколов-то?

— Так, отсылал же из Персии! — сказал, приподнимая голову от полати, я. — Или не дошли?

— Дошли-дошли, — успокоил воевода. — Так, на всякий случай спросил. Хлеба убрали как раз поохотиться бы. Да занят государь с этим собором… Будь он неладен!

— Приехали патриархи? — спросил я.

— Александрийского ждут, Паисия. Оттого и не начинают суд над Никоном. Не хватает полномочий. Вообще-то, говорят, трёх патриархов нужно, чтобы сан с Никона снять, да не до того… Вот горе-то какое на Русь сошло!

— А кто двором патриаршим заведует? — спросил я, зная ответ.

— Так, э-э-э, Паисий Лигарид — епископ.

— А не дохрена ему чести? — спросил я с сарказмом. — Какой он, мля, епископ? Низложенный же!

— Там ещё монастырский приказ, где Иван Андреевич Хилков старшим судьёй. С этого монастырского приказа и пошла у государя распря с Никоном. Не хотел патриарх, чтобы сей приказ с земель доходы собирал.

— Да, бог с ним, с этим приказом. Все ждут продолжения банкета?

— Чего? — не понял «юмора» воевода.

— Ну, собрания, значит.

— Ждут.

— А Никон сейчас где?

— В своём Воскресенском монастыре, вестимо, под надзором стрельцов.

— Так ему! — усмехнулся я, но по мне, несмотря на жар парилки, пробежала дрожь.

Мне вдруг показалось, что всё, что я затеял, надо было затевать по-иному.

— Зря я с Никоном не общался, — подумал я. — Надо было с ним «кашу варить». Видишь, оказывается, он противником новин сделался. Понял, что киевские и греческие книги литинянством пахнут!

— Объединение Московии с Киевской Русью — цель великая, никто не спорит, — сказал я, -но ведь и воссоединение не получилось полным. Не дали шведы захватить Малороссию. Только левый берег Днепра и остался под Московией. И стоило ли ради этого книги переписывать? И так бы Киевские митрополиты под нашего патриарха от польских ксендзов ушли.

— Задурили твои братья-казаки Борису Морозову голову. Он тогда и убедил государя пойти войной на Польшу. А сейчас только Северская Новоросия и осталась. А ведь до моря Балтов, было дело, дошли.

— Надо вовремя останавливаться, когда в азартные игры играешь, — пробормотал я.

— То так, то так, — проговорил, вздыхая воевода. — А вот хотел тебя спросить, как ты разминулся с патриархами? Они же тоже в Астрахани были, когда и ты там должон был быть. Они ведь через Шамаху шли до Астрахани, потом в Царицын и толко в Симбирске пересели на подводы и поехали посуху. Сейчас

— Да? — искренне удивился я. — Надо же! А когда они были в Царицыне?

— В Царицыне не знаю, а в Симбирск они прибыли шестнадцатого сентября. Государь говорил. Тут письмо от них читал.

— А-а-а… В это время я только тронулся в путь и потратил на него почти месяц.

Воевода изумлённо покрутил головой.

— Ладные у тебя струги, Степан Тимофеевич. Ветер, писали патриархи, всё время встречный дул. А ты супротив ветра быстрее их прошёл. Кудесник ты, Степан Тимофеевич.

После долгой бани и помывки в купели, мы, укутавшись в шубы, сидели за накрытым в беседке палисадника столом и снедали, что «Бог послал».

— Ты так и не сказал, что ты сам думаешь про Никоновские новины, и соборные распри, Иван Фёдорович?

Воевода сумрачно посмотрел мне в глаза, почмокал губами, пытаясь ощутить вкус молодого вина, вздохнул.

— Честно? — спросил он.

— Ха-ха, — хмыкнул я. — Как хочешь. Всё равно всю правду никто никогда не говорит.

— Хм, — вскинул брови воевода и дёрнул головой. — Мы, люди государевы, все как один понимаем, что Никон — тать. Я бы ему, будь моя воля, давно голову срубил. Никому не дано право рыкать на царя, аки зверю. Какой ты, ити его мать, патриарх, ежели ты не можешь в себе угомонить гнев? Гордыня обуяла Никона. Возгордился он! Вознёсся! Сколько раз я сам ездил к нему, чтобы простил Никон царя, а тот ни в какую! Бог, говорит, простит! Ведь нельзя же так! Кто без греха⁈ На него кто тольконе жаловался из бояр! Многих обидел.

Я слушал воеводу и по мне растекался гнев.

— Как вы меня задолбали! — думал я. — Нет от вас покоя не в светлый день, ни в тёмную ночь. Все такие обидчивые, млять! А на царя и взглянуть криво не смей! Да, млять, ни на кого криво не глянуть. А уж слово гневное скажешь, так челобитную царю напишут за обиду. Суки чванливые! А сами клевещут, врут, оговаривают бесстыдно! Сам сколько раз ходил «под статьёй» пока не уехал на Ахтубу. Так ещё и наглые, млять. От царя, суки, требуют, чтобы обязательно рассмотрел челобитную и рассудил по «правде и чести». Даже воевода терского городка, с которым пили не раз, написал на меня такое, что, меня, когда я получил о том от царя грамоту, едва инфаркт не хватил. Благо, я вперёд него отписал обо всём, что увидел на Тереке, что услышал от воеводы и что говорил ему о своих планах.

— Без роду, без племени, а вёл себя, как царь-государь. И дела государские правил и выше всех знатных родов поднялся, а сам из простых крестьян. Как можно⁈

— Как можно — как можно⁈ А вот так и можно! — едва не сказал я, но сдержался.

За двадцать лет жизни в этом мире я пообвыкся и стерпелся с существующей тут «социальной несправедливостью», понимая, что всем мил не будешь, а «индивидуальное» хозяйство без строгости не поднять. Хоть сам старался не притеснять «своих» крестьян, но спуску не давал, и без наказаний не обходился. А потому считался я жестоким помещиком. Но чванство управляющих и командиров мной пресекалось тоже жёстко.

— Ты наказывай по делу, — наставлял я таких, выписывая провинившемуся батоги, — и не через губу и брезгливость, а как родного сына, что плоть от плоти твоей. Двадцати лет хватило, чтобы выровнять взаимоотношения и выработать взаимоуважение. Особенно это касалось отношения к крестьянам, коих все пытались унизить. И главное, сами бывшие крестьяне, ставшие, например, казаками, с «удовольствием» гнобили себе подобных.

В Московии же я словно снова окунулся в раннее средневековье. Проезжая по городам и весям мне то и дело слышались крики: «Пшёл! Куда прёшь, голытьба⁈ В морду захотел⁈» У нас на Ахтубе такого давно не слышно, ибо все знали «закон». Даже приезжавшие на ярмарки купцы не воротили «морд» от простого горожанина или крестьянина. Кстати слово ярмарка пошло по Руси от нас. Так наши ежегодные торговые сборища называли «немцы». А немцев, как я уже говорил ранее, у нас было очень много.

Кстати, по Яику через Каспий, к нам с Орловщины на ярмарки завозилось зерно, козья и овечья шерсть. С шерстью в Московии и ближайшей округе была большая проблема. Овцы давали грубую шерсть. Тонкое сукно из такого сырья не получалось. Откровенно говоря, я сильно удивился, узнав это. Мы предприняли попытки найти на Кавказе тонкорунных овец, но попытки не увенчались успехом. Какие только призы я не обещал. Овцы давали всё, кроме тонкого руна. Мясо — да. Курдючий жир — да. Молоко — да. Шерсть — нет.

Пришлось заказывать овец из Испании и Британии. Десять лет назад скрестили их с дагестанской относительно приемлемой породой и всё это время упорно спаривали. Какое-то подобие тонкого руна мы всё-таки получили, но до британского сукна нам было ещё почти так же далеко, как до луны.

Кстати вёз я то сукно, что получилось, показать Алексею Михайловичу. Вёз в подарок и черкеску с форменной рубахой, что носили мои казаки в холодную погоду, и белую папаху с шараварами, и белоснежную бурку и портупею. Портупеи носили все мои казаки. Для изготовления портупеи использовалась белёная лосиная кожа шириной около девяти с половиной сантиметров. Портупея имела лопасть для тесачных ножен, которые удерживались крючком, продетым в отверстие лопасти[1]. По краям портупея прострачивалась шёлковой нитью, чтобы не растягивалась во время использования.

Ремни портупеи на плечах держались погонами, пришитыми к черкеске. На погонах казаки носили знаки отличия в виде узких нашивок и звёзд. На черкеске, предназначенной в подарок государю, были вышиты большие двуглавые орлы.

На вопрос воевожы: «Как можно?», я всё-таки промолчал. Мне было привычно не отвечать грубостью на грубость, хамством на хамство. Так приучил я себя. И, слава Богу, Стёпкин характер позволил не «лезть в бутылку» по любому поводу.

— Некоторые церковники вообще оборзели, — сказал я, ни сколько не кривя душой. — Лезут в те сферы, что им не подвластны. И у меня на Ахтубе тоже… Что я не начну строить, приходят и начинают гнусавить: «не по старому канону, тако правотцы наши не ладили».

Это я про тот закон, уравнивающий права холопа и церковника, и про полицейско-судебное управление, что мы учредили на казачьем круге. Привыкли, видишь ли, церковники, что ни монахи, ни какие иные служители культа, не подсудны городским властям! Даже их холопы-крестьяне не попадали под нашу юрисдикцию. Ага! А у меня все равны перед «самым справедливым и самым гуманным и самым народным» судом.

— То одежда им моя не нравится, то какие мы дома строим, то какую еду едим. Один поп картошку анафеме придал, паразит!

— И что ты с ним сделал?

— Ха! Собрал все его монатки, посадил в струг и отправил вдоль по Волге-реке. Где-то в Симбирске, говорят, вышел.

— Картошка — хорошо идёт у нас в Измайлово и на Москве торгуется. Зря тот поп… Хотя и у нас попы так и не успокоились. Хают всё новое. Мы тут к твоим шапкам-ушанкам долго не могли приучить народ. Привыкли, вишь, к треухам, да колпакам. А ведь удобная вещь! Да и тулупы твои в церквах хаяли, что не сразу даже ямщики приняли. Бесовской одёжей обзывали.

Тулупы и короткие меховые казачьи куртки мы наловчились шить из баранов мясной породы, коих резали ежегодно тысячами. Для тулупов брали «полновесную» шкуру, а у шкур для курток, верхнюю часть шерсти срезали, пуская её на войлок. Из таких шкур и шили куртки с коротким воротником-стойкой, названные «бекешами», на которые, при «лютом» холоде можно было накинуть и тулуп. Тулупы, чаще всего, носили либо нараспашку, либо с запахом, перевязанным простой, или кожаной верёвкой.

Особенно церковники бранились на засилие в моих вотчинах «немцев», которым я разрешал соблюдать свои «лютеранские» обряды и венчаться без перехода в православную веру. Был у меня один епископ из тех, что анафему от Никона принял и ушёл от неё из Москвы. Вот он и венчал таких, по разрешению самого царя Алексея Михайловича.

После русско-шведской войны пятьдесят шестого — шестьдесят первого годов у нас оказалось в плену около тысячи шведских солдат. Войну-то Алексей Михайлович проиграл, и земли потерянные в шестьсот семнадцатом году так и не вернул, но тысячью пленных поимел. Я тогда ему попытался помочь, в походе на Ригу, но мой патриотический порыв был отвергнут патриархом Никоном, ставшим главным вдохновителем царя Алексея на войну с сильнейшей армией мира. Он, видимо уже что-то прознал про моё альтернативно-конфессиональное строительство на Ахтубе.

Также против моего участия в «молниеносной и победоносной войне» выступили царские воеводы: Шереметьев, Черкасский, Трубецкой, Потёмкин. За меня был только старый шотландский генерал Александр Лесли, но государь отправил меня на Ахтубу, куда я в пятьдесят седьмом году и уехал.

Тогда русские войска смогли овладеть лишь Динабургом и Кокенгаузеном. Потом с августа по октябрь безуспешно осаждали Ригу, отступив в итоге от этого города после контрвылазки осаждённых, едва не закончившейся катастрофой для русского царя, возглавлявшего осаду Риги.

Вот тогда-то царь, и бросив это «гнилое дело», вернулся в Москву и отправил пленных шведов ко мне на Ахтубу, а я потом, обещая оставить пленников на нашей земле добровольно, выпросил у него такое разрешение. Шведы, получив земли, работу и красивых трудолюбивых жён, написали письменное прошение на принятие российского подданства. Ото оказалось одной из немногих сладких пилюль для Алексея Михайловича, так как, в общем, итоги войны со Швецией были неутешительными.

[1] Лопасть — кожаная пришивка к портупее, куда вставляется шпага, штык, тесак и так далее