Степан Разин. 2

Глава 19

Собрав атаманов, откликнувшихся на мой письменный призыв, отосланный из Москвы ещё в марте, я увидел перед собой подтянутых, напряжённых телом и озабоченных лицами людей.

За эти годы ко мне примкнули многие «вольные» казаки Дона, Яицкие казаки, казаки Самары. И это я не считаю приписанных к моим вооружённым силам. Но сейчас мои командиры мне не были нужны.

— Братья-казаки, вот для чего я вас созвал, — сказал я, оглядев около двадцати человек, сидящих за большим круглым дубовым столом. — Грядут трудные для всех нас дни. Трудные тем, что во время людской смуты каждому придётся выбирать, на какую сторону склоняться.

— О какой людской смуте ты говоришь, атаман⁈ — Спросил атаман Самарского казачьего войска Харитон Нагой.

— О той, которая вот-вот случится. Собор совсем закабалил крестьян, прикрепив их к имеющемуся наделу и запретив переход на лучшие земли. Многие не приняли новые обряды и крест латинский, что признали на том же соборе.

— Как, латинский крест⁈ — крикнул Митяй. — Крыж признали⁈

— Крыж-крыж, — кивнул я. — и креститься двуперстно запретили, или — анафема.

Атаманы машинально перекрестились и, глянув друг на друга, рассмеялись. Все держали поднятыми два пальца.

— Не запретят нам креститься так, как крестились наши пращуры, — сказал Егор Малой, второй атаман казаков с Самары.

— Ещё как запретят, — сказал я. — На кострах жечь станут. Кхм-кхм… Но я сейчас не об этом. Поднимется народ, или нет, а я вас должен о том предупредить. Намедни говорил с Васькой Усом, что в прошлом году ходил на Москву правду искать. Говорит, что войско собирать будет. Снова на Москву пойдёт, правды искать, воевод и бояр бить.

— Бояр бить⁈ — удивился Васька Горбыль.

— Воевод⁈ — воскликнул Демидка Шустрый. — А било у Васьки Выросло, чтобы воевод бить?

Все заржали.

— А я бы тоже кое кому набил бы кое что, — подал голос Нагой.

— Кое что набить не получится, — бросил кто-то. — Бить, так бить намертво.

Это оказался атаман со среднего Дона Тимошка Пушкарь.

— Только тронешь кого, сразу войско пришлют, — добавил он же.

— Вот и я говорю, — вставил я. — Хорошенько надо подумать. Сразу упреждаю, что службу царю я не придам. А оттого не обижайтесь, ежели встретимся на бранном поле супротивниками.

— Да-а-а, Степан Тимофеевич, задал ты нам задачу, — почесал бороду Харитон Нагой. — Вроде, кхе, не хотелось бы тебя супротивником видеть, но, кхе-кхе, чему быть того не миновать.

— Ты против народа пойдёшь? — удивился Пушкарь.

Ответить я не успел.

— Да оженил его царь на своей старшой дочке, вот и притух, Сепан Тимофеевич.

— Нас на бабу променял? — бросил, похохатывая, Пушкарь.

— Ты, Тимофей, не зарывайся, — произнёс я спокойно и тихо, но так, чтобы он слышал. — Какая моя жена тебе баба?

Пушкарь мгновенно побелел лицом.

— Прости, Степан Тимофеевич. Язык мой — враг мой. Вырвалось случайно. Прости!

— Прощаю. И скажу всем. Что сам ни на кого не пойду. И постараюсь сидеть на Ахтубе ровно, если царь не призовёт. Да у него и других воевод достаточно, чтобы против вас выстоять. Не справитесь вы с ними. У царя сейчас тысяч триста войск соберётся легко. После польской войны много солдат отставных без дела шляется. Да и казаков…

— Кто такие солдаты? — спросил Демидка Шустрый, атаман с Яика.

— Это так новых стрельцов зовут. На немецкий манер. Солдаты, рейтары…

— Этих солдат нам бы прибрать, да они денег стоят, — тихо проговорил Пушкарь и косо глянул на меня.

Пушкарь — один из не многих, кто знал, где у меня спрятаны на Дону две заначки. Я его взгляд, вроде как, не понял, пропустив мимо. Пушкарь тут же опустил голову, спрятав глаза.

— Всё, что хотел, я вам сказал, а теперь предлагаю погулять, а для того прошу пройти в баню, там всё накрыто м готово к гулянке.

— У тебя баня, Степан Тимофеевич, как терем воеводы — о двух ярусах. Даже завидно. Такая баня, небось, у царя-государя?

— Нет, ребятушки, у государя Алексея Михайловича банька получше будет, — соврал я.

Баня моя была сделана по такому же проекту, как и в Измайлово, только тут водяное колесо мельницы вращало через редуктор шестерёнчатый насос, который подавал воду по медной трубе в накопительную ёмкость. Из неё, через фильтры, вода растекалась по котлам, душевым кабинам, раковинам и ватерклозетам. Я и жил-то в этой своей «бане», что стояла на берегу Волги, а в посадских хоромах принимал деловых и политических партнёров. У меня везде стояли такие «бани»: и в Ярославле, и на Ахтубе аж в трёх местах.

Причём, секрет шестерёнчатого насоса я не раскрывал. Короб и короб. В одну трубу втекает, из другой с огромным напором вытекает. И секрет четырёх передаточного редуктора никому не показывал. Допущенный к обслуживанию системы народ знал только, как его переключать, да как менять фильтры, или промывать отстойники. Да как чистить фановую систему. И пользоваться в своё отсутствие своим домом я никому не позволял.

Система водяного отопления работала через трубчатые котлы, встроенные в обогревательные печи. В бане стояла печь, типа камина, с дверкой из огнеупорного стекла, что очень нравилось моим гостям. Из котлов вода за счёт нагревания и расширения поднималась наверх и расходилась по бойлерам, нагревающим воду для бытовых нужд, чугунным батареям, и возвращалась обратно в котлы. На самом верху имелись расширительные баки, закрытые гутаперчевой мембраной для того, чтобы вода меньше испарялась.

На первом ярусе «комплекса» находились баня, мыльня, едальня и комнаты для обслуживающей «комплекс» и городские хоромы семьи. На втором и третьем — жилые помещения.

Гости были знакомы с моей баней, так как не раз и не два мы здесь собирались и обсуждали дела наши казацкие, а потому не скромничали. Пили, пели, плясали от души. Погуляли, короче хорошо, а на следующий день разъехались с задумчивыми не от похмелья лицами.

Демидка Шустрый задержался.

— Хочу сказать тебе, Степан Тимофеевич. Ты был с нами честен, я мне кривить душой не хочется.

Он смотрел мне в глаза. В его, вроде бы, карих «радужках» мерцали самоцветы, чёрные «цыганистые» вьющиеся волосы раскинулись до плеч. Он был чуть моложе меня и хоть совсем недавно разменял четвёртый десяток, но казаком был потомственным и атаманствовал по заслугам, а не по родству. Много мы с ним калмык постреляли и порубили.

— Говори, коль есть, что, — хмыкнув и дёрнув бровью, сказал я.

— Ты, кхе, не серчай, Степан Тимофеевич, но, кхе, вот, ты собрал нас за своим столом, как и раньше, а такого разговора, как раньше не получилось. Почему?

Я хотел что-то сказать, но он остановил меня.

— Не говори ничего. Понятно, что ты сделал выбор. А ведь раньше ты часто разговоры про народную тяжкую долю вёл. Мы давно знаем друг друга и на Яике сидели у костра не раз и не два. Ты всегда был не такой, как все. Ну, так это и понятно — сын персидской принцессы… Но ты всегда был честен и всегда держал своё слово. И за то тебе спасибо. Вот и теперь ты не крутишь перед нами, как какой-то ерик[1], а чётко обозначаешь свою позицию. И поэтому, и я скажу…

Шустрый немного помолчал.

— Приходили от Васьки Уса к нам многим посланцы с письмами, в коих звал он нас на Москву, но мы не знали, как поступишь ты и не дали Ваське своё согласие.Тебя ждали, ибо имели и от тебя письмо. Теперь твоё решение у нас есть и скажу тебе, что многие атаманы не довольны им, хотя никто виду не подал. Больше скажу, Ваську Уса мы встретили вчера и говорили с ним. Он сказал, что разошлись вы с ним, а он рассчитывал на тебя. Кхм! Мы все рассчитывали на тебя, Степан Тимофеевич. Может ещё передумаешь?

Демидка заглянул мне в глаза.

— Не разойдёмся мы краями. Сшибёмся в поле. Не страшно?

Я посмотрел в глаза ему. На душе у меня было скверно, но вида я не подавал, так как знал цену приближающихся событий и цену каждого слова и взгляда. Шустрому я верил, но ведь не один Демидка Шустрый в каверзном деле.

— Страшно, Демидка. И за народ обидно, но бунтовать против царя — гибельно для государства. Тут же турки нападут. Или поляки. Или какая другая сволочь. Не могу я рушить государство. Не хочу я смуты.

— Тогда я тебе больше скажу… Что бы ты знал… Васька Ус говорит со слов дядьки своего, Аргашеского воеводы, что одновременно англичане высадятся в Архангельске и отвлекут государевы силы. И поляки нападут на Киев.

— И разве это правильно? — удивился я, даже немного испугавшись.

Я знал, что вокруг Васьки Уса крутятся англичане и ждал от них каверзы. Вот и дождался. Но что-то я ничего не помню про высадку английского десанта в Архангельске во время бунта Степана Разина. Во время бунта Емельяна Пугачёва английские корабли обстреливали из пушек побережье Архангельска, — об этом я читал, а в семидесятых годах семнадцатого века англичане ещё пытались наладить в России беспошлинную торговлю. Даже какой-то «кавалер Иван Гебдон» в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году в сентябре должен прибыть в Москву просить царя о прежних льготах. Приедет, возьмёт у русских купцов товар и уедет в Англию с концами. Хе-хе… Своих торговых представителей я уже строго предупредил о недопустимости отдачи товара Гебдону авансом, хотя они этого Гебдона знавали и ранее, тоже с не очень хорошей стороны.

— Правильно, или не правильно, то нам не ведомо, а ежели народ за веру поднимется, то и нам, куда деваться.

— Тогда и я тебе скажу, раз уж ты откровенен со мной. Волгу я вам на разграбление не отдам. За каждый малый городок буду стоять насмерть. Так, что по Волге даже не пытайтесь идти. Все мои силы, а ты знаешь сколько их у меня, будут стоять от Астрахани до Казани. И сколько кораблей у меня, ты тоже знаешь.

Демидка вздохнул и, глядя мне в лицо, произнёс:

— Зря ты так, Степан Тимофеевич. Супротив народа идёшь.

— Супротив смуты я иду, Демидка. И вам не советую смуту поднимать. А то ведь позволишь вам Астрахань взять, а вы её туркам отдадите, или Персам. Не-е-е… Астрахань моя, ежели, что… Хе-хе…

— Твоя? — удивился Яицкий атаман.

— Моя, Демидка. Ежели вы Москву возьмёте, я всю среднюю и нижнюю Волгу заберу.

Демидка воззрился на меня с удивлением, а потом рассмеялся.

— Ах, ты — хитрец, Степан Тимофеевич! Ах — хитрец! Ха-ха! Значит, Волга, говоришь — твоя⁈ Ну, пусть так и будет! Через Дон мы пойдём. Так ещё и лучше будет. Заодно зажравшихся на казённых харчах «домовитых казаков» прищучим. Чтобы не оставлять их у себя за спиной.

МЫ посмотрели в глаза друг другу.

— Бывай, брат, — сказал Шустрый.

— Бывай, брат, — сказал я, и мы обнялись.

Из истории я помнил, что «тот» Степан Разин на Волге устроил форменный террор. Он не только грабил города, изымая казну и казня воевод со слугами, но и перекрыл продовольственное снабжение Московии. Разин топил баржи с солёной рыбой и икрой. А солёная рыба была источником соли для малоимущих слоёв населения. Соль была так дорога, что бедняки использовали селёдочный рассол. Да и из селёной сельди варили похлёбки и каши. Да и дешёвая слегка подтухшая паюсная[2] икра шла на прокорм беднякам. Да, даже в старом рассоле солили новую рыбу. Вот такие времена были. А Разин канал поставки соли в верховья Волги перекрыл.

А на Волге и в её окрестностях соли было много.

По сути, я считал, что действия «того Степана Разина» на Волге имели чисто диверсионных характер. Чтобы и в другой России народ поднялся против царской власти. И он, Степан, надо сказать, своего добился. Во многих городах и весях «полыхнуло восстание». Только он, Разин, туда не дошёл, споткнулся о Симбирск. Слишком уж крепость Симбирская оказалась крепка.

Да и что говорить… Ров с трёх сторон Симбирской крепости был шириной до двадцати и глубиной до десяти метров. А со стороны Волги был откос, называемый горой. А на стенах, толщиной в четыре метра, стояли пушки, которые, в отличие от других крепостей при осаде их Разиным, почему-то стреляли. Хе-хе…

Убедившись с помощью соглядатаев, что все, ушедшие от меня, атаманы снова пообщались с Васькой Усом и разъехались. Ус поехал вместе с Тимофеем Пушкарём на пушкарёвских стругах по реке Царице в сторону переволоке на Дон. Остальные, — кто куда. Я, определившись, что всё идёт по плану, отписав царю о зреющих событиях с прогнозом бунта, немного снизив степень накала народного гнева, отправил письмо в Москву и уехал на Ахтубу, где провёл в хлопотах по хозяйству, какое-то время, а потом через Каспий поднялся по Яику на реку Сакмара до крепости Бердск.

Там помог установить и подключить мои насосы, необходимые для орошения садов и огородов, проревизовал бухгалтерские и складские книги, скатался в верховья Сакмары на трёхдневную рыбалку и охоту, заодно проведя разведку окрестностей, на предмет наличия шаек воровских калмык и ногайцев, а к октябрю шестьдесят седьмого года вернулся в Симбирск.

По пути в Симбирск во время остановок на Ахтубе и Царицыне, собрал сообщения от агентов о деятельности Васьки Уса и его главных сподвижников: Пушкаря и Горбыля. Информаторы сообщали, что Васька начал рассылку писем, в которых призывал всех «правых христиан» на Дон, да на Хопёр. Сообщали ещё, что на острове чуть выше устья Северского Донца Васька Ус поставил станицу, где собирает и тренирует войско.

Доносили, что на острове шумно, то и дело вспыхивают ссоры и свары. Об острове знают в станице Черкасской и называют то сборище «кагалом[3]», а остров Кагальником.

Я когда-то вовремя вспомнил, что и в «той истории» остров «Кагальник» имел место. И место, замечу, удобное. Северский Донец знатная река, на которой сейчас осели многие отряды русской армии, что воевали с поляками, основав новые русские казацкие поселения. Небольшие, домов по сорок-пятьдесят… Кое-где побольше. Но главное, на Северском Донце, в километрах трёхстах, уже давно нашли и добывали соль. А соль — всему голова, кхе-кхе… То есть можно было жить, и можно расселять беглых крестьян.

Мы об этом когда-то говорили с Васькой Усом. Мы нацеливались на те земли. Война с Польшей мешала, но я знал, что она окончится и я готовил будущее восстание. На про Кагальник я помнил, только не знал, где он находился у «того Степана Разина». Вот и определил место, которое посчитал удобным. Васька действовал по моему плану.

[1] Ерик — относительно узкая протока, соединяющая озёра, заливы, протоки и рукава рек между собой, а также с морем. Также речная старица…

[2] Паюсная — прессованная икра.

[3] Кагал — шумное сборище.