Степан Разин. 2

Глава 17

Осмотрев в Симбирске торговые и приходно-расходные книги, хозяйственные и производственные постройки и, предупредив нужных людей об увеличении количества ходоков из Московии и о необходимости пополнить продовольственные запасы, я отправился в монастырь и проговорил те же вопросы с его настоятелем, с которым у нас издавна сложились деловые отношения. Я много вкладывал средств в Успенский монастырь, ибо Симбирск в моих планах должен был сыграть одну из ключевых ролей.

С иеромонахом Успенского монастыря Макарием, кроме деловых, у меня сложились тёплые сыновне-отеческие отношения и ему я давно исповедался в грехах моих настоящих и будущих. Макарий раньше не воспринимал мои покаянные слова всерьёз, но теперь, когда я пришёл к нему на причастие, он встретил меня преклонив предо мной колени.

— Что ты? Что ты? — вскрикнул я, кинувшись поднимать старца.

— Всё знал! Всё знал! — плача навзрыд, восклицал настоятель. — Ведь я не верил! Анафеме преданы мы! Анафеме!!! Антихристы! Бесовское отродье! А мы им дары подносили. Да будут они сами прокляты!

— Полно! Да, полно тебе, отче! Ты же сам мне говорил: «Чему быть, того не миновать! Всё в руках Божьих!».

— Да, говорил, но ведь не верил я твоему пророчеству!

— Не пророчество это, а простая логика. Розмысл. Сопоставление различных событий и предсказание грядущего. Это не то, что свыше даётся. Я просто лучше тебя знал прошлое, а поэтому предвидел будущее. Исповедуешь меня?

— Исповедую, Стёпушка.

Эту мою исповедь иеромонах выслушал очень внимательно и молча, Он благословил и дал причаститься таинств.

— На великое дело идёшь, Стёпушка, — сказал он. — На защиту веры русской. На войну с Антихристом.

— Не знаю, отче. Не уверен я в правде своей. И есть ли правда на земле, отче? Д и с кем идти за правдой? Нет у меня товарищей, в коих был бы совсем уверен. Боюсь, продадут.

Я и вправду боялся до дрожи во всём теле. Не мог я смириться с тем, что кто-то будет людей жечь за веру. Не знал я было ли это на самом деле, или врут историки, а потому не был уверен ни в том, что стоит заводить «бучу», ни в том, что меня не предадут ближайшие соратники.

Десять лет я подвергал жёсткому отбору и воспитанию казаков по принципу «истиной веры». Сам исполнял все каноны и требовал того же от казаков. Как мусульмане пятикратно справляли намаз, так и православные казаки пять раз молились Христу. Были у меня и те и другие воины. И даже буддисты и огнепоклонники. Все в одно и то же время молились.

— Наступил век Антихриста! — глаголили Ахтубинские старцы, время от времени, последние лет пять. — Грядёт битва Православного и Правоверного воинства с воинством Врага Человеческого! Обманом враг вносит в души верующих раскол и распри. Обманом склоняет с праведного пути. Будем же готовы, братья, постоять за Бога в час жестокой битвы!

Всех не сгоняли на моления, но увещевали и ободряли примером. Однако, тех кому сее действо было не по нраву, переводили в другие, «вольные», отряды. В конце концов теперь у меня имелось тысяч десять истинно верующих воинов. Тем более, что раскол начался не в тысяча шестьсот шестьдесят шестом году, а много раньше. Народ это видел, и делал правильные выводы. Собственно, люди от этого раскола и бежали на Ахтубу.

Без этого народного понимания первопричины смуты, я бы на бунт против царя не решился. А так… Прикинув дебет с кредитом, понял, что шансы остановить беспредел у меня есть. Другое дело, что сами старообрядцы спорили между собой и лаялись друг с другом, аки собаки. Не имелось у них согласия в чинах и обрядах. Но тут я думал просто. Если удастся бунт — пусть хоть триста лет сидят и спорят, или справляют обряды, как кто себе понимает, постепенно замещая «неправых» «правыми», обученными в семинариях по новым, проверенным книгам. Однако, до этого ещё дожить надо

Ни с кем из «товарищей», или родственников я своими планами не делился. Тимофей сам стал истинно-верующим, когда несколько раз чудесным образом спасся от пули за «намоленным» панцирем, который подарил ему я, а мне его выковали по моим рисункам голландские кузнецы из шведской стали. Главное в панцире была правильная шарообразная форма, от которой пуля рикошетирует под любом углом попадания, кроме радиального, и «воротника», защищающего от рикошета вверх.

Братья тоже верили, но верили во всё подряд. Всё-таки языческое мордовско-чувашское прошлое предков давало о себе знать своеобразным сплавом с традициями православия. И с этим было сложно и практически бесполезно бороться. В том-то и дело, что именно в такое христианство верили на Руси более половины жителей. И как такую веру привести к общим канонам, я не знал и порой думал, что может быть так и надо было? Может правильно поступил царь Алексей Михайлович? Но тут же сам себя и одёргивал. Нельзя за веру в Бога жечь людей. Одёрну себя, и тут же вспомню книгу «Трудно быть Богом». Вспомню, и вздрогну, и заплачу.

Говорят, что революции задумывают романтики, готовят гении, осуществляют фанатики, а пользуются отпетые негодяи. Я себя ни к одной из этих категорий не причислял. Хотя, на счёт последней был не очень уверен. Надо быть тем ещё, кхм-кхм, нехорошим «человеком», чтобы предать искренне верящего мне царя Алексея Михайловича. Да и какая судьбы будет ему уготовлена я ещё не знал. Ему, его близким и родственникам, его ближним слугам, советникам… Должно пролиться море крови. Смогу ли я? Выдержу ли горнило гражданской войны. Ведь в ней погибнет не столько же, как погибло в моей истории, а гораздо больше. Хотя? Во время Разинской смуты погибло около ста тысяч человек. Столько же погибло позже. Посчитать ожидаемые потери я не мог, но полагал, что если захватывать крепости быстро, и бить только царские войска, то жертв должно быть меньше.

Я, конечно, обтесался в схватках с калмыками и кабардинцами, но убийство не стало моим привычным занятием. Это была вынужденная мера, оборона, по большому счёту. Ну, или карательная экспедиция. «Производственная необходимость», короче. Да-а-а… Жестокий век, жестокие нравы… Не жили тут по другому. Или ты, или тебя. Война за место под солнцем. Если бы мы ослабили напор в Кабарде, там бы сидели турки-османы, и контролировали бы нашу торговлю с персами. Война за контроль над торговыми путями и рынками сбыта продолжалась сейчас и будет продолжаться и в третьем тысячелетии. Ничего в этом мире не меняется. Некоторые страны в третьем тысячелетии даже позволяют себе даже действовать варварскими методами, подвергая бомбардировкам мирное население неугодных государств. Не взирая на осуждение мировой общественности.

Почему тогда, зная всё это, комплексовал я. А вот потому, мать перемать. Не воспитывали меня в ненависти ни к ближнему, ни к дальнему. Однако тут, похоже, пока по другому нельзя. Хотя… Время бунта ещё не пришло, а придёт, оно покажет, что и как делать. Всё теперь может случиться с точностью наоборот. Ведь я основную массу недовольных вывел на новые земли, обеспечив необходимым, и бедноту с Дона, и старообрядцев разных толков, расселив их компактными группами по Ахтубе и на Кавказе. Поглядим, — увидим…

Навести порядок в новых поселениях оказалось намного сложнее, чем думалось. Раньше в «том будущем», размышляя на тему жизни русского люда в городах и весях, я несколько идеализировал жизнь крестьян, полагая, что общины, или, как тут говорили, — «мир», это — истиное благо. Несколько смущали произведения классиков: Чехова, Куприна, Льва Толстого, Мельникова-Печёрского. Особенно меня поразил роман Мельникова-Печёрского «На горах», где классик описывает отношение односельчан к вдруг разбогатевшему соседу.

Тогда я вспомнил, что во время революции крестьяне жгли и громили первыми не помещичьи усадьбы, а хозяйства своих зажиточных односельчан. И при любом удобном случае «мир» ущемлял права слабых, нисколько не помогая им выжить.

Так было и у меня. Я тоже начинал с ошибок. Некоторые мужики, получив копеечные «подъёмные», просто пропили деньги. Народ, чаще мужики, пил очень сильно, а через это страдали их семьи, умирали малые детишки, старшие ежедневно ходили, просили «Христа ради».

«Подъёмные» я давать перестал. Тогда они стали пропивать вещи, которые им выдавали, так как некоторые ходили в совершеннейшей рванине — особенно дети — а путь был не близкий и иногда зимой. Отцы пропивали всё, что можно было продать, хотя бы за полкопейки. Тогда мы стали шить вещи из рванья.

Мужики стали воровать у попутчиков. Таких я приказал вешать за шею, а их семьи брать на поруки колхоза.

Пьянство — была беда общенациональная. Существовали царские указы, запрещающие варить пиво в любые дни, кроме отвезённых. Однако существовали и царские или помещичьи кабаки, куда люд уносил последние деньги, пропивая последнее имущество.

Эта же болезнь поразила и мои поселения. Поначалу народ попытался пить, но у меня были казаки и непьющие крестьяне. Казакам я пить не запрещал, но заставил их контролировать трезвость поселенцев. Суды первые несколько лет работали в круглосуточном режиме, назначая «общественные порицания» в виде порки у позорного столба. Совсем «трудных» мы банально продавали персам, как рабов. Многие, поняв, что из «рая» легко угодить в персидский галерный ад, бросили пить самостоятельно.

Трудно мне было, но я со своими переселенцами особо не церемонился. Если что, то я в своём мире работал на производстве в тяжелейших постперестроечных условиях. И если была бы возможность, я бы и на нашем судостроительном заводе ввёл подобную «палочную» дисциплину. Но, во-первых, переселенцы подписывали кабальный договор, во-вторых, — у меня были: закон, суд и неотвратимое наказание. И бежать они не могли, так как поселения были окружены казаками, охраняющими границу от калмыков, а поселения от побегов. А из Кабарды не убежишь.

Всё было очень жёстко первые лет пять. Даже некоторые «старцы» взвыли. Но ничего. Пообвыкли потом. Поначалу из «штрафников» создавались «штрафные роты», которые работали под казачьими присмотром и некоторое время проживали в специальных поселениях. Теперь такая форма воспитания себя изжила. Единичные «штрафники» отбывали повинности на тяжёлом труде.

Народ жил как в колхозах при СССР. Принудительно, но добровольно, ибо куда ещё деваться? Но жили, по меркам окружающей действительности, очень даже прилично. По крайней мере, не голодали, так как выращенную еду я у поселян не отнимал. Ну-у-у… Почти не отнимал. Казаков они содержали. Но казаки считались частью колхоза.

Советско-колхозная форма хозяйствования была применена к переселенцам из Московии. И они уже на третий год, смогли часть еды продать на ярмарке. Голландцы и другие немецкие и русские фермеры были обложены умеренным оброком. Сначала в товарном, а через пару лет — и в денежном выражении.

Теперь уже никто никуда из поселений не бежит. Алкоголь, кто может, тот пьёт, но в меру и по выходным, остальные от пития воздерживаются по различным причинам. Поселенцы стали хорошо и добротно одеваться, обзавелись личным и хозяйственным имуществом, небольшим подсобным хозяйством в основном в виде кур, уток, гусей и полисадников с ягодой и фруктовыми деревьями. И то, в основном, подсобное хозяйства заводили «пенсионеры», которые на общественных работах проводили по минимальной планке, но работали не за трудодни, как колхозники, а за трудодни, или деньги.

Пенсионная система у нас была ещё не вполне отработана, но мы старались и каждыйгод выдумывали что-то новое. Во основном пенсионеры либо обучали молодёжь, либо приглядывали за малышами, либо выполняли посильную работу. А с тем сельскохозяйственным инвентарём, которым пользовались мои колхозники, можно было и в полях полоть сорняки, окучивать картофель и помидоры, пахать и боронить, косить и жать. Хороший у нас был инвентарь. Правильный. Крепкий и острый.

На ровных логах-покосах и на ровных полях ржи и пшеницы мы стали использовать косы-литовки, которую русские крестьяне почти не знали. В основном использовались косы-горбатки, удобные для сложных лесных и болотистых покосов.

Очень понравились крестьянами острые стальные тяпки для прополки, когда в основном пропалывали руками. А про окучивание и не знали, пока не показали и не объяснили зачем и для чего. Картофель и помидоры, очень хорошо прижились и урождались на Ахтубе и очень понравились моим крестьянам. А подсолнухи — были моей и поселенцев гордостью. Их ни и высаживали в основном в своих полисадниках. И для красоты и для удовольствия. Правда, никто не щелкал семечки прилюдно. Снедать что-то прилюдно считалось зазорным. Зато в хатах… Особенно зимой дух жаренных семечек расползался по посёлкам.

В Симбирске с разрешения государя я прикупил небольшой клок земли в сто гектар: чисто под посадку картофеля и под овёс для лошадей. Обрабатывали эти сто десятин сорок семей пленённых в последней русско-польской войне поляков. В том году с Симбирской земли сняли примерно двести пятьдесят центнеров картофеля и примерно сто тонн овса. В этом году планировали взять чуть-чуть больше.

Переговорив со старостой посёлка и записав все его просьбы в особую книжицу, я проверил всходы, как храниться инвентарь и лошади, похвалил за качественную обработку полей картофеля и за порядок и отбыл из Симбирска в Царицын. Там тоже были дела.

Так я и катался уже десять лет по реке Волге, ведя контроль и учёт своего хозяйства, а попутно — боевые действия на Кавказе. Ух! Как белка в колесе. Ага! Боевая белка в колесе времени…