Степан Разин. 2

Глава 15

— Только, это, государь… Я не стану жену в тереме прятать. Мне нужна жена-помощница. Вон, как мои наложницы. Каждая за что-то отвечает. Одна за пошив одежды, другая за прачек, третья за кашеваров, четвёртая за уборку… Ну, и так далее.

— Ха! А моя дочь, за что будет отвечать? — напрягся и нахмурился царь.

— Твоя дочь будет мне помощница во всём. И даже в политике. И гонять всех наложниц.

— Это, как жена царя Фёдора Ивановича? Сказывали, что она даже переписку с патриархами вела. Она и на Русь патриарха сосватала…

— Типа того. На все совещания брать буду. Вместо меня править станет, пока я в походе буду. Казну вести… То, сё…

— Ха-ха! Даже так? Ну-ну… Посмотрим, что у тебя получится. Выпьем, что ли, за это?

— Выпьем, государь.

И мы сдвинули кубки.

Назавтра к обеду я снова прибыл к Грановитой палате, где заседала «расширенная боярская дума», называемая поместным собором. Там снова заслушивали проштрафившихся церковников и брали с них покаянные письма. Некоторых, не раскаявшихся, уводили стрельцы, грубо выворачивая им руки.

Вот, прервав «живую очередь» трясущихся от страха старцев, в зал вошёл я и, не остановленный предупреждённой охраной, прошёл к царскому трону и метров в трёх от царя упал перед ним на колени.

— Не вели казнить, государь, позволь слово молвить, — сказал я, не поднимая головы.

— Говори, принц, — разрешил Алексей Михайлович.

Я знал, что на сегодняшнем «заседании» думы с самого утра зачитали письмо шаха Аббаса, предназначенное мне, где шах называет меня наследником Персидского престола и требует моего приезда для передачи мне власти. Об этом мне сообщил сам Никита Иванович Одоевский, прискакавший в Измайлово по приказу царя.

Хоть Одоевскому и было уже под семьдесят лет, но он был бодр и активен так, что справлялся со всеми дворцовыми делами, когда царя не было в Москве. По сути, он и был управляющим русского государства. Правда у него был, как мне было известно, громадный штат помощников.

Одоевский сухо поздоровался и сообщил, что требование шаха перед всеми избранными людьми зачитано и его послали, удостовериться, что я готов просить руки дочери царя Алексея Михайловича.

Я сказал, что готов, но Никита Иванович проследил, чтобы меня хорошенько помыли, красиво одели в ту богатую одёжку, что мне сшили кремлёвские мастерицы за ночь, проследил чтобы меня усадили в одноконную санную расписную коляску, подаренную царём и сопроводил меня в Кремль. И ввел в зал меня сам Одоевский, дружески похлопав по спине обеими руками. Я что-то струхнул, честно говоря, и слегка притормозил в распахнутых трёхметровых дверях.

— Великий государь, отдай за меня в жёны свою старшую дочь Евдокию — еле ворочая распухшим языком, пробормотал я.

— Да, как же я тебе её отдам, когда тебя на Персидский трон венчают? — «удивился» государь. — Ты, небось, и басурманскую веру снова примешь?

— Нет, государь. Не стану я менять веру православную на басурманскую, и не хочу я венчаться шахом Персидским, хоть и братом считаюсь единокровным Шаху Аббасу Второму. Хочу тебе служить до скончания дней моих.

В зале на короткое время повисла тишина, потом шубы зашуршали и шёпот-шёпот-шёпот разорвал тишину, как шорох тончайшей бумаги, сминаемой и разрываемой аккуратными пальцами.

— Давно была меж нами о том договорённость, Степан Тимофеевич, что как станет Евдокиюшке шестнадцать годков, так и отдам её тебе в жёны, да вот не знаю, как быть сейчас, после письма шаха Аббаса мне. Требует шах отправить тебя к нему, ибо ты и его подданный, пишет он.

— Я давно уехал из Персии и Шаху Аббасу клятву верности не давал, государь. Да и никакому шаху клятвы не давал, ибо мал был возрастом. Тебе давал клятву верности, государь. Отдай свою дочь Евдокию за меня. Верен тебе теперь и буду верным впредь до скончания жизни моей.

Снова в зале повисла тишина.

Царь поворочался на троне, покряхтел, встал.

— Зовите Евдокию.

— Позвали уже, — сказал Одоевский от дверей.

— Так введите её! — хмыкнул царь. — Пока она не сомлела.

Ввели под руки кого-то, явно женского пола, с головой укрытого в парчовый наряд. Царь подошёл и приоткрыл, висевшую перед лицом девушки кисею.

— Становись, дочь моя, рядом со Степаном на колени. Просит тебя в свои жёны. Не станешь противиться?

— Не стану, батюшка, — тихо, еле слышно прозвучало из-за «занавески», но я услышал.

— Ну и ладно. Где икона?

Икону подали какие-то дьячки.

Девицу поставили рядом со мной так близко, что её платье коснулось моего левого колена, а до моего носа донёсся слабый аромат благовоний и каких-то трав.

Я не увидел, ибо смотрел в пол, но услышал, как царь сказал:

— Просите! Чего молчите?

— Благослови, государь, — попросил я.

— Благослови, батюшка, — попросила невеста.

— Благословляю, дети мои. Во имя отца, и сына, и свядаго духа, — проговорил государь.

— Аминь, — сказали мы в два голоса с невестой.

— Венчание состоится на праздник иконы Пресвятой Богородицы Казанской[1].

Зал одновременно выдохнул и загомонил, а я чуть не потерял сознание от переизбытка чувств. Но меня отрезвили хитрый взгляд и тонкая улыбка, которые я увидел сквозь нити лицевого покрова Евдокии. И язычок, высунутый ею, и дразнящий меня.

— Вот, паршивка, — подумал я. — Я думал, она млеет от неожиданности и счастья, а она… Да-а-а… Бойкая у меня будет жёнушка. В тихом, говорят, омуте….

Черти не черти, а бесята в Евдокии проявились в первый же день нашей совместной жизни после свадьбы, когда мы, наконец-то, остались предоставленные сами себе. Она, словно расправившая крылья голубка, просидевшая долгое время в клетке, радостно бегала по третьему этажу по анфиладе примыкающих друг к другу комнат. Это когда я сказал ей, что не ограничиваю её в передвижениях.

— Это как? — спросила она.

— Ты можешь ходить и делать, что тебе хочется, — ответил я одеваясь.

Нашу первую совместную ночь мы провели вместе, хотя нас пытались разлучить после того, как забрали нашу, простыню. Я просто прогнал, заранее приготовленной плетью, всех этих мамушек и дружков. Одному, не совсем понятливому, даже случайно выбил зуб, когда выпихивал из спальни. В халате своём потом нашёл… Хе-хе-хе… Но никто претензию не предъявил ни сразу, ни потом. Свадьба удалась на славу.

Мы с молодой женой, как было заведено традицией, за столом ничего не ели и не пили, хотя я посчитал эту традицию издевательством. Но, с другой стороны, и по «надобностям» не хотелось. Так и сидели сиднем часов пять, пока не отправили в опочивальню. Там я всех мамок выгнал и сам разоблачил молодую жену, взяв накануне несколько уроков, очень мне пригодившихся. Одних крючочков на её платьях и юбках я насчитал пятьдесят четыре. Хе-хе…

Евдокия, которую я сразу стал называть Евой и Евушкой, смотрела на меня испуганно, вероятно не веря, что я справлюсь с её сбруей и у нас эта первая брачная ночь случится, но потом лишь посмеивалась, когда мои пальцы ловко сдвигали крючок с петли.

— Да ты ловкач, — даже сказала она. — Много платьев так снял?

Я удивлённо взглянул на Еву.

— Первое, — ответил я.

— Ловок ты, как я погляжу, для первого платья, — хмыкнула жёнушка.

— Живу я долго, оттого и ловок, — буркнул я, справляясь с очередной застёжкой и думая, что идея с собственноручным раздеванием жены была не очень удачной.

А вот то, что выгнал мамушек и нянек, и не отдал жену, — оказалось правильным решением. Так я показал и жене, и её мамкам, что она стала моей собственностью и за это молодая жена возблагодарила меня лаской и вниманием. В общем, мы ко вторым петухам так «сдружились», что я едва не послал куда подальше тех, кто пришёл будить нас на заутреннюю службу. А это, между прочим, было что-то около трёх часов ночи.

— Вот почему мы должны были спать в разных спальнях, — понял я, так как в нашу спальню, чтобы нас одеть, попытались ввалиться и мужики, и бабы.

— Так! — всполошился я, стоя у приоткрытой двери в халате и в тапочках на босуногу. — Мамки заходят, а вы, княжата, — стоять здесь и охранять! Всем понятно?

«Княжата», — помощники «князя», то есть — меня-новобрачного, вряд ли всё поняли, так как не «вязали лыка» и едва держались на ногах, но встретив моё сопротивление в виде толчков и пинков, остались за дверьми.

Пока мамки и няньки мыли, расчесывали, заплетали моей жене косы, одевали её, я прошёл в помывочную комнату, располагающуюся рядом. В мыльне имелась небольшая баня с ещё горячей каменкой и водопроводом. Правда горячей воды в водопроводе не было. Не стал я для царя заморачиваться с расширительными котлами, ибо нехер, а теперь пожалел.

Но горячая вода в медном баке на печке-каменке стояла и я наскоро обмылся. Ко мне в мыльню попытались проникнуть «княжата», но я их выгнал. У них я отбирал почётную обязанность, которой бы они в последствии хвалились. Но не привык я, чтобы меня мыли мужики. Что тут поделаешь⁈ А наложницам моим отныне доступ к моему телу закрыт. Да-а-а… Такие дела…

Я не хотел жениться в этом мире. Хотя и в том мире не был женат, но в этом мире подвергать своих родных и близких опасности не хотелось. Ведь, кто его знает, что этому царю, или следующему на ум взбредёт? Вдруг почувствует себя оскорблённым? А тут сын за отца, чаще всего, был не только в ответе, но и заложником.

Правда, я собирался жену увезти подальше от Москвы, но поедет ли она в глухомань? Там ведь не то что ровни, а даже рядом стоящих по иерархической лестнице, подружек нет. Максимум — купчихи, а в основном — крестьянки, да казачки. Правда среди наложниц есть одна черкешенка — княжеская дочка, но на Кавказе, как уже говорилось ранее, всякий владелец небольшой деревни из пяти дворов называет себя князем. У Наргизы из мужских родственников никого не осталось. Деревню отобрал кто-то из соседей. Он же и продал Наргизу на невольничьем рынке в Астрахани.

По какой-то собственной прихоти я скупал невольниц из Черкесии, Кабарды и других районов Кавказа и женил на них крестьян и казаков, готовых осесть в Кабарде по левому берегу Сунжи и на территории будущего Кисловодска. В моём будущем граница пролегала по Тереку. Я читал об этом в прекрасной повести Льва Николаевича Толстого «Казаки». Здесь я хотел провести границу по Сунже. Пока получалось. Хе-хе…

Честно говоря, мы с Алексеем Михайловичем рассматривали вариант захвата территории Кабардинского междуречья и создания там буферного государства во главе со мной — принцем Персии. Но зачистка Большой и Малой Кабарды пошла так успешно, что мы пока эту идею воплощать воздержались. Хотя, на мой взгляд, зря.

Обозначив свой интерес, Московия подставила под удар отношения с Персией и шах попытался отобрать Кабарду. Хорошо, что у нас там скопилось более десяти тысяч отборных рубак. Да и флот за десять лет мы построили мощный. В том числе и две очень приличных по размеру двадцатипушечных шхуны с прямыми парусами на первой мачте. Что давало им преимущество в скорости и маневренности перед всеми имеющимися на Каспии кораблями.

Эти шхуны мы собирали уже на Кабардинской верфи, построенной в устье Сунжи, спрятанной от штормов за длинным мысом-полуостровом.

Отстояв первую «семейную» заутреннюю, мы с Евой прошли в «банкетный» зал, где за время службы безобразие, устроенное гостями, прибрали, перестелили скатерти и уставили свежеприготовленной снедью. Свадьба продолжалась по второму кругу. Тут уже в здравницах принимали и мы с Евой участие. Кричали «горько» и мы целовались, едва касаясь друг друга губами.

С моей стороны сидела жена младшего брата Бориса Ивановича Морозова Глеба — Феодосия и её шестнадцатилетний сын Иван. Боярыня Морозова считалась моей посаженной матерью за свадебным столом, Иван — дружкой. Они, вроде как, были моими родственниками, так как Борис Иванович поручался за меня перед Богом при крещении.

А боярыню Морозову, сподвижницу протопопа Аввакума, сошлют в город Боровск и уморят в яме голодом. Слишком она рьяно поддержит старообрядчество. Сейчас она вела себя весьма благостно и на царя Алексея Михайловича смотрела со смирением, а на мою Евдокию и на меня с умилением.

На второй свадебный день новоиспечённому мужу полагалось «набраться» под завязку и меня пытались споить все, кому не лень: от самого царя, до последнего боярина. Если я пить не хотел, поили Ивашку Морозова. Но тот набрался сразу же и едва не сполз под стол. Боярыня Морозова махнула кому-то рукой и моего «родича» вытащили из-за стола и уволокли куда-то в глубину зала за портьеру.

Пришлось пить самому, но потом, под укоризненным взглядом жены я претворился «набравшимся» и она сама, с помощью трёх княжичей, отнесла меня в нашу светёлку. Там она, после моего подмигивания, выгнала помощников и заперла дверь на ключ. Во всех дверях были врезаны мной придуманные ранее дверные замки. Мной придуманные, а выкованные голландским кузнецом.

— Молодец, что так удумал, — похвалила жена. — Надоели они мне. Никогда не думала, что свадьба — это так утомительно. С детства мечтала, зная, что не судьба, но такого и представить себе не могла. Ещё солнце едва к полудню приблизилось, а я уже никакая.

Свадьбу гуляли пять дней. Три дня в моём дворце, два дня в царском Кремлёвском. Прошлись по Московским соборам, раздали милостыню, подарки, потом поехали по монастырям и только в конце марта, когда потекли ручьи, вернулись в Москву.

В феврале Большой Московский собор закончил свою работу с тем же результатом, что и в моём времени, как я мог судить, прочитав соборные документы. Их, два раскрытых сундука, я увидел у государя в первый же день нашего с супругой приезда из Александровской слободы, где в ускоренном темпе велись восстановительные работы в Кремле. Кремль в Александрове был совсем разрушен и его никто не собирался восстанавливать. Сразу после свадьбы мы с супругой уговорили царя отдать нам сей Кремль, почему-то нелюбимый первыми Романовыми. Наверное потому, что то была вотчина Рюриковичей и в частности Ивана Васильвнича, очень любившего Александров.

Алексей, как и его отец, предпочитал ездить в Сергиев Посад. А я, когда возвращался из Ярославля в Москву, или наоборот, обязательно останавливался в Александрове, построив в Кремле небольшую хоромину на пять комнат. Мы и сейчас, путешествуя с жёнушкой, гостевали и в Александрове, и доехали до Ярославля. Где более двух недель прожили в моей усадьбе на берегу Волги. Волга Евдокии понравилась. Она даже Москву-реку видела раз двадцать за всю свою жизнь, а тут Волга и катание по ней на санных конных упряжках.

Понравилась Евдокии и моя усадьба, которую я с помощью голландских мастеров и моих «ноухау» слегка переделал, установив водяное отопление. Получилось очень дорого, но зато в усадьбе не было комнат, где нужно было ходить в тулупе и валенках. Жёнушка это оценила в первый же день.

В Москву мы вернулись хоть и уставшие, но довольные и Дуся, как я стал в конце концов звать свою жену (ну не прижилось имя Ева, не прижилось) отпустила меня во дворец махнув на меня рукой.

Государь был занят разбором каких-то иностранных бумаг и тоже лишь махнул на меня рукой. Вот я и погрузился в чтение вопросов и ответов, правил, полкований, чинов божественных литургий, рассуждений о Стоглаве. Я очень увлёкся, не смотря на косноязычие и не заметил, что государь наблюдает за мной.

— Что? — спросил я.

— Ну как? — спросил он.

— Полная жопа, — сказал я. — Думаешь всё это примут?

— Хм! А куда они денутся? Ты же это предвидел?

— Это, государь!

— И про анафему ты угадал.

— Да? — «удивился» я. — Была анафема старообрядцев?

— Была, — вздохнул государь. — Другого пути не было. Упёрлись рогом и всё тут. Не примем, говорят, новые уставы. Ну, я и приказал Макарию. Не хотел, стервец. Пятьсотен рублей выторговал. Вот так вот, Стёпушка. Пятьсотрублей, и все враги преданны анафеме.

— Враги ли? — спросил я.

— Конечно враги.

— Заблудшие они.

Царь скривился и махнул рукой.

— Да брось ты!

— Они лаются так, что народ колеблется и возле соборов против меня кричат хульные слова. Против государя своего, Богом помазанного. Разве это не враги?

— Получается, что враги. Теперь, государь, или ты их или они тебя. Помнишь я тебе говорил?

Царь вздохнул.

— Помню, Стёпушка. Надо мне к тебе в Измайлово приехать. Устал я что-то.

Царь потёр кулаками воспалённые глаза. Было облачно и солнце где-то спряталось за серыми комьями, готовыми разродиться снегом.

— Кстати, — сказал я. — У нас с твоей дочерью, кажется, скоро будет ребёнок.

— Скоро? — удивился царь. — Как скоро?

— Э-э-э… Ну… Месяца через четыре. Кхе-кхе…

[1] 22 октября.