Скучный декабрь

Глава 8. Три раза, когда оберфельдфебель Франц Креймер героически клал в штаны

Через день, серая баварская колонна, оставив на Городском кладбище четырнадцать крестов, покинула город. По-утиному переваливаясь по дороге, шагали немецкие пехотинцы, а на предпоследнем возу обоза беззаботно болтая ногами, сидел новоиспеченный рядовой музыкантской команды флейтист Леонард Штычка. Скаредный оберфельдфебель Креймер выдал ему гитару, изъятую во второй роте и стоптанные сапоги, снятые с тела погибшего. На этом обмундирование рекрута от щедрот Веймарской республики было завершено.

— Хорошие сапоги, — объявил музыкант, после осмотра дышавших на ладан уродов без одного каблука, — сразу видно по солдатскому статуту деланы. Тут тебе, братец, не офицерское качество, на юфти. Одной чистки требует по два раза на день. Солдатский сапог, что задница, работать должен, а не красоту наводить.

В ответ на это Франц Креймер, что-то неопределенно крякнул и, пуская дым из короткой трубки, хлестнул лошадей вожжами. Обоз тронулся. Колеса заскрипели в колеях. Бесполезные немецкие сапоги были кинуты рядом с гитарой, на которой Леонард все равно не умел играть.

— Останусь-ка я пока в ботинках, — глубокомысленно пояснил он вознице, — не дай бог, в бой идти, а сапоги к тому моменту сношены будут. Такая ерунда может выйти! В бою, и без гитариста. Все предусматривать надо!

Через пару минут вдоль колонны пролетели дрожки, в которых везли не успевшего протрезветь от последней попойки полковника фон Фрича. Мучимый похмельем, его высокоблагородие на этот раз пренебрег своим обычным транспортом — гнедой кобылой. За дрожками, выбивая комки снега, проскакали верховые.

Топанье людей и скрип повозок смешивались в неопределенный гул. На границе Города, как раз у начала садов помещика Сомова, переминались провожающие, строго настрого предупрежденные о приличествующих времени жестах и выражениях. Возглавлял делегацию утирающий слезы герр бургомистр.

— Кланяйтесь от меня пани Смиловиц, пан Кулонский! Скажите, как порядок установим, так сразу же и возвернусь. Пусть приберется в доме часам к шести! А то совсем неудобно в неприбранном… — крикнул Штычка, перекрывая шум движения и, вспомнив об еще одном важном деле, добавил. — А! Пан голова! Еще скажите, что веник я привезу! Самый лучший! Из Ляшек!

Пан голова, слабо разбирал пожелания Леонарда, одно его ухо вибрировало от дисканта холостого философа Капотни, несшего галиматью на латыни, а второе было плотно занято паном Мурзенко орущим без остановки «Афидерзен! Ком цу мир!». Тем не менее, он важно кивнул. Все присутствующие на проводах были безобразно пьяны.

Когда город уже скрылся за склоном холма и крики провожающих смолкли, по сторонам дороги поплыли бесконечные поля, укрытые снегом. Обочины, между которых шагали баварцы, были истыканы орудийным огнем, смешавшим снег с темной грязью. Среди воронок валялись неприбранные тела и пара убитых лошадей. А совсем рядом виднелись остатки телеги. Оглобли вздымались в небо, словно руки молящегося. Прорванное черное полотнище жалко висело с одного боку. Заинтересованный зрелищем, Штычка спрыгнул с воза и подошел к обломкам, с искореженным пулеметом и грудой чего-то совсем неприятного, бывшего раньше пулеметчиком. Пообочь от останков в россыпи гильз проглядывал из снега глянцевый бок.

— Гляди-ка, братец Франц! — объявил он, вновь усевшись скрипящую медленную телегу, — Супница-то моя не пострадала за таким яростным боем. Совсем целехонька! Думаю, знак это, лопни мой глаз!

На мейсене, невероятным образом действительно не было ни царапины, и оттертый снегом фарфор сиял первозданным блеском. Чудеса совершались под серым небом, пули пробивали полы шинелей, осколки рвали исподнее, сохраняя тела нетронутыми. Посуда оставалась целой близ разрывов трехдюймовых снарядов. Металось железо в холодном воздухе, чертя все эти недолеты, мгновения и миллиметры. Неисповедимы были прихотливые судьбы предметов и людей.

— Что делать? — окликнул музыканта подкравшийся обер-лейтенант Шеффер. Конь офицера, направленный шагом около воза оберфельдфебеля Кремера, прял ушами и временами всхрапывал. — Шпионаж?

— Никак нет, вашблагородь. Имущество свое обнаружил, незаконно экспроприированное. Осмелюсь доложить, фамильная ценность шляхтичей Штычек! Еще батя мой, пан Матей, матери в подарок привозил. Особо ценная вещь, вашбродь по военным временам, — преданно глядя на офицера, доложил флейтист, и любовно погладил бок супницы. — Столько супа с этого предмета поето! А уж грохувка какая была, пан официр! Язык проглотите! А вот, полотеничко утерялось, пан официр! Хорошее полотеничко было. Беж него ни ма мови по хозяйству. Вы бывали в Краковце пан, обер-лейтенант? Там такие полотеничка завсегда…

— Шпионаж, думпкоф! — бессильно обвинил его Шеффер, и, пришпорив лошадь, умчался в начало строя, откуда доносились веселый гомон и песни.

— Я стрелять еще раз! — заорал издали обер-лейтенант, не оборачиваясь.

— Ну, стрелять, так стрелять, — согласился Штычка ему вслед, а затем хлопнул по плечу оберфельдфебеля.

— Строгий он у вас сильно, — заявил он, невинно глядя в выцветшие глаза обернувшегося собеседника, — Порядок, видать, любит. Порядок везде должен быть. То цо самое главное для офицера, что может быть, так, братец?

— Яа! — заверил музыканта недоумевающий Франц.

— Вот у нас в пехоте, было так заведено. Все по субординации. Жешли газеты на гигиенические надобности выдают, то смотрют, рядовому, стало быть, с объявлениями выдают. Кто холостой, с брачными всякими. Кто женатый, тому с продажей. Все, чтобы человек на фронте от мирной жизни не отвыкал. А офицерам, тем почитай много выше! Тем с указами всякими, портретами царя батюшки, да министров разных. Потому как, офицер — образованный человек и понятия разные имеет. А в одном полку все напутали, да и стали с книжек выдавать всяких листки. Но быстро поняли, бумага — то плохонькая, чисто картон твердая и блестит еще. И слова всякие умные, для понимания сложные. У вас тут, тоже, небось, по званиям все?

— Яа! — холодно сказал Кремер и отвернулся, упершись взглядом в лоснящийся конский зад. Позвякивал нашильник, а в окутывающей колонну декабрьской хмари слышны были песни. Время мерзло и оседало в полях томительными часами. Третий баварский батальон первого пехотного полка Веймарской республики медленно продвигался на юго-восток, неся окружающим идеи полковника по установлению строгого порядка. Сам же Вальтер фон Фрич, мучимый фантастическим похмельем, осматривал окоченевшие черно-белые пейзажи налитыми кровью глазами. Довоенный карибский ром, произведенный в неведомом ему Саратове, отдавал в печень и будил мрачные мысли.

«Как-то мрачно тут все», — размышлял его высокоблагородие, — «На кой черт, Германии сдался этот мороз? Нет, ну в шестнадцатом, все было понятно, коньяк у нас был самый лучший, вино давали еще. Венгерское вот это… как его, черти что… Самородний этот Боже как гудит голова! Все из-за этого подозрительного рома. Как-то это надо все регулировать. Офицеров снабжать только лучшим. Иначе победа невозможна! Без коньяка не будет Германии. Точно-точно. В семнадцатом его отменили, и вот. Полюбуйтесь. Что имеем? Ре-спу-бли-ку! Ага! Республику! Кучку сортирных либералов. Я, кадровый офицер, полковник Вальтер фон Фрич, на службе мелкому чиновнику, еще вчера наклеивающему марки на конверты! Ну, бред же? Получается, что через пару лет, придется отдавать честь всяким педерастам и пить чай? Чай! Безобразие!»

Эта мысль вызвала у него тошноту. Полковнику представилось, как он кланяется кому-то в черном сюртуке с обсыпанными перхотью плечами.

— Вы сегодня уже пили чай, господин военный? — спрашивал у умирающего от головной боли его высокоблагородия, тот мелкий субъект. — Черный? Зеленый? Отвечайте!

«Идиот!»- обиделся фон Фрич, и принялся рассматривать темнеющие в вдалеке избы Малого Ставка, деревни, в которой планировалось разместиться на ночь. Трубы ее отчаянно дымили, и казалось, что именно из-за этого усердного желания сохранить тепло небо все более и более наливается беспросветной и тяжелой хмарью.

И тут ему пришло в голову, что следующую войну, необходимо организовать в какой нибудь винодельческой местности. Припомнив: Эльзас, Пьемонт и Тоскану, успокоенный полковник сглотнул кислую слюну и задремал.

Село Малый Ставок никогда бы ничем не выделилось среди унылой череды населенных пунктов, не присутствуй в нем два обстоятельства: фантазии помещика Александровича и деревенского старосты Миколая Бизули. И, если первая представляла собой средневековый замок с занятными уборными, каждая из которых была расположена в отдельной башенке оснащенной бойницей. Через которые довольный хозяин мог, справляя неотложные нужды, обозревать владения. То второй олицетворял полностью и бесповоротно порочный макиавеллиевский тип.

После долгих и не всегда удачных экспериментов со сменяющимися ежечасно администрациями, пан Бизуля на несколько корпусов обскакал толстого городского бургомистра в плане приемов и хитростей. Встреча с вновь образовавшимся порядком, транзитно устанавливающемся в Малом Ставке, в исполнении старосты была зрелищем достойным пера автора «Государя».

— Батюшка! — голосил пан Бизуля, обнимая колени похмельного фон Фрича, — Отец ты наш родненький! Ужно сколько страданий попереживали, ожъиден! Язвы смердящие, мор, саранча! За прошлой неделе токмо говорили! Ужно нету нашего терпежу мученья боле! Какно только увидевши, полилася душенька, чисто ангельская слёза, — прервавшись на этом моменте, староста откашлялся и подпустил ангельской слезы. — Апостолы преосьятого нашего! Со свету сживают диаволы! Рятуйте душам нашим!

Мало понимающий диалект хитрого русина его высокоблагородие смущался и пытался поднять одетого в ветхое исподнее старосту с колен. Кальсоны и тельная рубашка, с проглядывающим из прорех синим, костистым телом, были обязательным нарядом, универсальность которого не раз была доказана в разных ситуациях.

— Батюшка! — опять запричитал Миколай Бизуля.

— Полно, полно. Рут! — пробурчал полковник и оторвал, наконец, вцепившегося как клещ, старосту. — Порядок теперь везде будет, не переживай так, братец. Каждому по нужнику и бочке пива. Все по закону. В Киеве вам уже готовят, скоро все установится. Ты, почему в белье?

— Отыбрали все властью соей диавольской, — заныл крестьянин, — все — все, батюшка. Пшеницы двадцать мер отыбрали, корову, подсвинка отыбрали. Все отыбрали, сьятый ты наш батюшка, отец радетель! Пушками целили, смердили порохом своим, нету духа боле сьятого благостного, одны шкоды! Ужно одни печали и горести на душах наших неподъемные! Живота нема зовсим, пан официр, апостол ты наш!

— Капитан Нойман! — позвал сердобольный полковник, неожиданно возведенный в священный ранг, — выдайте ему хоть шинель, какую нибудь. Неудобно как-то. Человек в белье ходит.

Нойман, до этого разглядывающий темные избы села укрытые снегом, взял под козырек и отбыл, а фон Фрич вернулся к прерванному разговору.

— Мы к тебе на постой станем, братец. Вели-ка приготовить нам что нибудь, гуся там, курочку зажарьте. Коньяк есть у тебя? Нет? А что есть? Мгм..

В большом доме пана Бизули оказалось трохи местного самогона на яблоках. Его жена, причитая, потопала в птичник, дверью которого служила полированная крышка рояля. По прошествии времени, оттуда донеслось предсмертное кудахтанье, и по двору полетели перья петушка. Было видно, что на приемы вышестоящего начальства хитрый староста не скупился, наплевав на несоответствие, вызываемое потрепанными кальсонами и подаваемой к столу едой. Перья летели. Теща пана Бизули, приживающая с ним, возилась в погребе. И очень скоро на столе, застеленном чистой скатертью помещика Александровича, образовались плошки с домашними солениями, пара бутылок желтоватой жидкости, а из печи донесся аромат жареной птицы.

— Неси-ка, тетка Бася, еще. — посоветовал охающей теще пан Бизуля, оценив количество яблоневки. — Бо, кажется мне, не хватит панам офицерам.

И был как не странно прав. Приняв пять рюмок, полковник фон Фрич пришел в цветное состояние и временно вернулся к командованию батальоном.

Все три роты баварцев было решено разместить в полуразрушенном барском имении. В нетопленых залах с остатками разоренной роскоши, тут же организовалась толпа и запылали костры. Сновали возничие, распрягая обозных лошадей, а между всем этим метался отчаявшийся обер-лейтенант Шеффер, целью которого было приобрести бычка или пару свиней для дымящих во дворе фальшивого замка полевых кухонь.

— Ниц нема, батюшка, свет наш! Ниц нема! — скорбно выли селяне, все как один в подштанниках и прочем тряпье. — зовсим все позабирале! Шестнадцать пудов муки позабирале! Шкоды понаделали! Исцы нема зовсим.

Чумазые дети их христарадничали, выпрашивая у бродящих меж хат любопытных солдат, кто патроны, а кто хлебушек. В конце концов, потомственный юрист пожертвовал золотыми часами и, приобретши для солдат тощую свинью, явился в дом старосты Миколая Бизули, где не замедлил оглушительно напиться.

— Где вы, фрау Эльза? — в бреду повторял он, — Где твой смех? Где твои розы, Эльза?

Хозяин дома, щеголяя в мятой солдатской шинели, подливал ему самогона на яблоках. В глазах его светилось понимание.

— На то мы разумем, пан официр, — успокаивал Шеффера пан Бизуля. — сами такие мнения имеем.

Потомственный юрист обнимал русина и пьяно плакал. Полковник фон Фрич, неодобрительно глядя на них, рассказывал спящему капитану Нойману о будущих войнах, как он их видел. По мнению его высокоблагородия, любая война зиждилась на обязательном снабжении офицерского корпуса достаточным количеством коньяка. Слушавший капитан, не открывая глаз, изредка кивал головой, соглашаясь с гениальными задумками командования. Командир третей роты капитан Зауэр тихо сидел в углу, листая потертую книгу, а тетка Бася в четвертый раз вылезая из погреба, тяжко вздыхала. И, пока офицеры ужинали и выпивали, батальонные, предоставленные сами себе, обживали разрушенное деревенскими барское имение.

Оставив вверенное имущество: гитару, стоптанные сапоги и супницу возле костра, пан Штычка бесцельно бродил по двору усадьбы помещика Александровича. Вокруг царила суета, а около кухонь, парящих щедрым мясным духом, терлись голодные деревенские кошки. Солдаты, гортанно переговариваясь, грелись у пылающих поленьев.

— Хорошая штука. — сообщил Леонард, и похлопал по зеленому стволу орудия отпряженного от передка у входа. — Небось, секретная какая нибудь? Хорошо бьет то?

— Нихт ферштейн, камарад. — откликнулся возившийся с брезентом, укрывающим замок, заряжающий Дитль.

— То, я понимаю — не можешь говорить. Я тебе расскажу, что у нас в пехоте тоже секретности этой было, ой-ей, как много. Если бы не конец войне, то ужаса этого было, знаешь сколько? Вот, говорили, была такая машинка, вроде твоей. Вичей, тилко. Очень секретная и большая! Расчета в ней — тринадцать генералов одних! И один министр даже был, по мебельной части. Он вроде как наводчиком у них. Штрзелец, понимаешь? Там им пять окладов платили. Оно понятно, где больший оклад там и люди важные всякие. На ней служить, это тебе не в поле грязи принимать. Тут разумение нужно, государственного масштаба. Солдатов не пускали до нее, ни-ни. А то может колесико не туда повернет, настройку собьют ученую, какую. Била, правда, недалеко, на полверсты. И пулька у ей небольшая, вроде каблука от сапога. Зато стоимость имела огромную, сто тысяч рублей на нее потратили. Уж дура то дура! Просто ужас. А кааак жахнет! На пятьдесят верст все в штаны клали! Говорили, по пять пар исподних у генералов меняли в день. Вагон исподнего за ней возили на смену.

Оглянувшись вокруг, музыкант заметил небольшую толпу собравшуюся полюбопытствовать рассказом.

— Вот ты, братец, — заботливо обратился он к оберфельдфебелю Креймеру, дымящему трубкой в первом ряду, — ты в штаны, когда последний раз клал?

Не понимающий ни слова, Франц Креймер, побоявшись, тем не менее, потерять лицо у слушавших рядовых, изобразил задумчивость и внимательно осмотрел колесо орудия. Сказать по правде, господин оберфельдфебель клал в штаны три раза. Два первых, героически: в двенадцатилетнем возрасте, будучи застигнутым в саду пастора, за сбором урожая малины, второй раз под Луцком, когда русские неожиданно появились из- под земли в газовых масках и бросились в штыки на позицию роты. Третий подобный случай произошел из-за свирепствовавшей на фронте дизентерии, которую он лечил простым способом: каждый день выпивая по полулитру местной водки.

— Яа. — наконец протянул задумчивый Креймер.

— Ну и то ладно, все мы не без греха, правильно? Ту механику только увидеть стоило, так сразу наложишь в кальсоны. Там всякие современности были. Так, правда, и к фронту не подвезли. Застряли гдесь, у ней веса было шесть тысяч пудов. Да и для расчета, не теплушки нужны были. А все первого класса вагоны. Так и не пригодилась наука эта.

— На ужин! На ужин! — заорали от кухонь, и слоняющиеся без дела солдаты потянулись к ним за едой.

Вечер наливался синим, затекая жидкими тенями в неровности. Ночная хмарь лилась отовсюду, старательно обходя веселые всполохи костров. Свет выцветал, теряя краски и было на удивление тихо. Тишину нарушали негромкие разговоры сытых солдат, звяканье котелков, да лай собак в деревне.

— А ведь хорошо! — объявил пан Штычка собеседникам. — Еще бы выпить что было, вообще бы красота в душе образовалась! А, панове?

Смущенный всем понятным жестом музыканта, пощелкавшего пальцами по кадыку, оберфельдфебель изобразил полнейшую глухоту и непонимание. В сене его воза были припрятаны два штофа картофелевки.

— Выпить чего, говорю! — наивно повторил отставной флейтист, несколько громче и членораздельнее.

— Яа! — коротко определил жадный Франц Креймер и, отставив котелок в сторону, прилег в сено, сделав вид, что собрался спать. Завернувшись в шинель, подозрительный оберфельдфебель еще долго фальшиво храпел, внимательно прислушиваясь к ночным шорохам. Ему казалось, что вероломный флейтист может попытаться освоить припрятанный запас самостоятельно. Лишь когда от костра донеслось сонное сопение, он пару раз моргнув, наконец, уснул. На том, события перехода между Городом и Малыми Ставками закончились, наступила ночь, прерываемая шагами и перекличкой часовых.