Скучный декабрь

Глава 37. Варенье из угля

На головы сидящих у печки солдат посыпался иней, броневик задрожал и включился свет. Плюющийся техник развел пары. По броневагону забегали огрызавшиеся на беспомощные требования тепла железнодорожники. Паропроводы, служившие для этой цели, были давно перебиты в боях и заглушены.

— В первом подкапывает по правому борту, пан инспектор, — доложил один из них по телефону. В ответ из трубки послышались неразборчивые плевки. — Задвижка на четвертом совсем не держит. Даем давление сразу начинает капать. И нечем перекрыть… Да, пан инспектор… Минут сорок… Будет сделано.

Отправление «Генерала Довбора» ожидалось на вечер. Дозоры, расставленные молчаливым хорунжим, стягивались к станции. Солдаты двигались по улицам внимательно вглядываясь в окна. Опыт на войне приобретается быстро, ведь цена любой ошибки, даже самой незначительной слишком высока. Последним двигался арьергард с двумя пулеметами. Вместе с ним шли четверо добровольцев, на скорую руку схваченных на Городском рынке и бабка Вахорова, твердо решившая отправиться со святым человеком отцом Бенедиктом в паломничество.

«Святости наберусь, грехи свои… Грехи свои замолю. Каждый день молить буду, эт самое. Прямо с утра жесли встану, так и за молитву. Уж больно хорошо пан излагает. Прямо по святому писанию чешет, как по уголовному положению», — размышляла она, решительно топая сапожищами по снегу. Серая пелена, надвигавшаяся с востока, потихоньку прикрыла половину неба. В тихом воздухе над станцией висели тяжелые лохмы дыма. Броневик тоненько свистел, собирая людей в свое железное брюхо. Кит, собиравший новых Ион на подвиги. К новым подвигам и безумию, что творились в скучном декабре. Уже бились на заводе Арсенал в Киеве части Гайдамацкого коша и Петровцы с восставшими рабочими. Падали кирпичные трубы под залпами петлюровской артиллерии.

В штыки! Бей! Штурмующие серой солдатской массой втекали в разбитые ворота на площадь перед цехами. Грохали выстрелы, с хрипом бросались на серебристую сталь штыков. Носились по пустым улицам Киева конные разъезды.

Двигались к Крутам красные отряды, взявшие Бахмач. Медленно и неумолимо отбивая станции у Верховной рады. Петлюровцы отступали по железной дороге разбирая за собой пути. Били орудия Черноморского флота по позициям окопавшихся под Одессой гайдамаков. Земля мешалась с плотью. Власть качалась в хрупком невесомом равновесии, готовая разбиться и собраться вновь.

Истошный свист броневика носился над Городом, залетая в проулки словно потерявшая голову птица. Шатавшиеся по привокзальной площади обитатели Города махали руками и шапками, и лишь потерянный и одинокий инженер Коломиец с ненавистью взирал с утоптанного холмика в своем огороде. В серых клубах, вырывавшихся из трубы паровоза, испарялись его вера, патриотизм и недостроенные сараи.

— Лайдаки, — бормотал он, на душе у него скребли кошки. — Чтоб вам пусто было! Чтоб у вас отсохли руцы которыми вы вашу щкоду наделали! Вот придет пан Пилсудский!

К кому придет усатый маршал и когда железнодорожник так и не решил, бессильно сочиняя жалобу.

«Пан Юзеф! Пшепрашам, но творится форменное беззаконие! Разобрали сараи которые я своими собственными руками устроил. Надрывался и потерял на этом деле здоровье. Как так може быть, пан маршал? Что это такое? У меня три похвальные грамоты!»

Коломиец все думал и думал, морщил лоб, будто похвальные грамоты, да и все прочая бумажная чепуха имели хоть какое-нибудь значение. Возившиеся внизу у станции фигурки не обращали на его одинокую тень никакого внимания.

Сборы оказались недолгими. Уже через пару часов в навалившихся сумерках поезд дал последний тоскливый гудок и грузно двинулся по рельсам. Пан Штычка, торчавший в откинутом люке, махал провожавшим фуражкой. Он опять уходил из Города не в силах разорвать этот круг возвращений — отъездов- возвратов — уходов. Цепкое декабрьское время все никак не хотело его отпускать. Может мне так и написано, думал он, никакого покоя! Иди пан Штычка! Вот уж тебе сразу правду твою покажут! Ту, что тьму от света отделяет. Только увидеть ее не каждому дано, а только через испытания. Страдай и воздастся тебе! Свыкнувшись с этой мыслью, он в очередной раз прощался с местом обитания.

— Далей! Далей! Огня! — орал он, пока его не оттащили и не захлопнули тяжелую броневую дверь.

— Наорешься еще, когда с орудий по нам грузить будут. За этим дело не станет. На полные штаны наорешься, — буркнул любитель жареной картошки.

У выходной стрелки, в полукилометре от станции, броневик стал. Та оказалась намертво примерзшей и направляла движение на запасный путь. Попытавшись сбить ее кувалдой, команда «Генерала Добвора» добилась только того, что сломала рычаг стрелочного перевода. Неосторожно выглянувший из вагона Тур-Ходецкий был тут же пойман железнодорожным инспектором.

— Стрелка примерзла, пан командир, — плюнул тот и завел разговор о недостаточном давлении в котле, — на следующей остановке котел надо выщелачивать, господин ротмистр! На двухстах мы не набираем должной мощности. Котел кипит, но мощности не дает. Машина приходит в негодность. Мы не можем поднять давление, потому что все взлетит к чертям. А поворотные механизмы в башнях? По всему бронепоезду перебиты магистрали их питающие. При большем давлении мы теряем мощность. Приходится вращать орудия по горизонту вручную. Если мы будем….

— На двухстах, конечно, партию не возьмешь, — сухо согласился пан Станислав и вернулся к картам с Дюбреном. Сегодня они резались в двадцать одно на бутылки «Перно».

— Садись, жулик, — пригласил товарища репортер и принялся тасовать засаленную колоду карт. — Что за суета? Почему стоим?

Тур-Ходецкий налил себе в грязный стакан, выпил чуть поморщившись на первом глотке, а потом занюхал рукавом шинели.

— Какого-то черта в котле происходит, — сообщил он, присаживаясь к партии. — Эти дураки не могут поднять что-то там, из-за собственного скудоумия, где-то у них капает. Вот скажи, Александр, что лошадь намного проще этих железяк. У лошади все проще — с одного конца ее входит, а с другого выходит. А что это значит? Это значит, что тебе ничего чинить не надо. Не надо лазать с масленкой под брюхом, вертеть ключом. Лошадь — это оружие настоящего солдата. А все эти чумазые техники только обслуга у железного Молоха. Никакого благородства! Ты уже не смотришь в глаза противнику, а грузишь его за две версты шрапнелью или гранатой. Разве это справедливо?

— Но на лошади по нынешним временам холодновато, согласись Станислав, — возразил Дюбрен, зевнул и принялся раздавать карты. — Можно замерзнуть к чертям. Ты же не хочешь замерзнуть где-нибудь в поле под кустом?

— Не хочу, — согласился ротмистр и загнул кончик карты. — Это совсем не благородно. Все равно что зарубить офицера, который справляет нужду.

— Ну, а рядового можно? — поинтересовался репортер и шлепнул огромной ладонью по рукам собеседника. — Будешь чудить, ясновельможный, набью тебе морду. Я не шляхтич, мне до благородства далеко. Могу и офицера зарубить.

Пойманный на горячем сиятельный Тур-Ходецкий согласно кивнул.

Пока в штабном отсеке происходили высокоинтеллектуальные беседы, подчиненные инспектора продолжали воевать со стрелкой. С этим неожиданным препятствием возились долго. Около часа отогревая механизм дровами из тендера. И когда, наконец, стылые рельсы сдвинулись, а машинисты начали собирать инструменты, от «Генерала Довбора» отделились тени, немедленно рванувшие через поле к темнеющим пригородам. Возглавляла забег пани Вахорова. Бабка бежала по целине прижимая к сердцу позолоченное распятие и требник на кожаной обложке которого светились фальшивые рубины.

«Бес попутал, бес попутал, эт самое, святый пан», — лихорадочно отдувалась она, — «Грешна я. Грешна перед тобою и Господом. Натура моя такая. Пришел опять нечистый сказал, возьми! Возьми, пани Вахорова, иначе бильше того шансу не будет. Не обижайся, пан ксендз. Ты уж прости, как Господь прощает грехи наши».

Бес попутал грешную бабку в очередной раз в тот момент, когда нищий отец Крысик отлучился на пару минут. Требник и распятие лежали на столе около стакана с недопитым чаем. Бегло оценив скромное добро в полтора целковых старыми, она его присвоила. Четками из финиковых косточек дочь пана Крысика побрезговала, цены они не имели.

За бабкой, проваливаясь в снег бежали четверо добровольцев, только что принятых в команду. Все они были из Веселой Горы и воевать не желали. Усатые веселогорцы наддавали изо всех сил, но догнать Вахорову были не в силах. Опытная в таких делах, она летела к Городу как на крыльях, лишь топот громадных сапог разносился над снегом. Вслед им стреляли. Ротмистр, за которым жался огорченный Бенедикт Крысик, последовательно выпустил по темным силуэтам шесть пуль. Пока не опустел барабан револьвера. К счастью, ни одна из них в цель не попала.

Обернувшись к святому отцу, пан Станислав сочувственно похлопал бледного ксендза по плечу.

— Не огорчайтесь, отец мой. Запишите ваш требник в боевые потери. В походе без потерь не бывает. Боевые потери это святое для воина.

Сказав эти в высшей мере таинственные слова, Тур-Ходецкий закурил, вдыхая морозный воздух. Броневик медленно плыл над насыпью, ощупывая путь контрольными платформами. Декабрьская ночь кутала темную массу железа, отступая только там, где горели карбидные фонари. Тоскливо перекликались часовые. Звезды и луна были скрыты от глаз натянутой легким ветром пеленой облаков. И все было тихо.

На второй час путешествия экипажу разнесли ужин, принятый вздохами и проклятиями. Несмотря ни на что, Леонард ел с аппетитом, раз за разом набирая в ложку липнувшую к небу бурую массу. Когда еще будут кормить, он не знал и наедался впрок. Пулеметчик Вавжиняк, к которому его приписали, сидел рядом, ковыряясь в котелке.

— Ну ты и ешь, — тоскливо произнес он. — Как хряк в корыте. Даже чавкаешь. Неделю, невже, голодал?

— Нет братец, — ответил пан Штычка, облизывая ложку, — у меня в организме свойство такое странное, если что ем, то вкуса не чувствую. Вообще никакого. Чисто золу жую.

— Глупости, — возразил первый номер, — как же можно вкуса не чувствовать? Это тебе не вода.

Он сидел на патронном ящике, с интересом разглядывая полкового флейтиста. Сам Вавжиняк был из Чарноцина, о чем сразу сообщил.

— Вишня у нас там во! — пулеметчик обозначил размер средний между некрупным яблоком и абрикосом. — Яблоки подводами возили. Так-то было! Малину пудами собирали. Малинник у меня был. Моя с девками сходит, по четыре ведра на каждую собирали. Я мог ведро съесть за раз. Вкусная! Как наемся, даже в животе тяжело и обсыпает всего, чисто клопами поеденный ходил. А то ты, что вкуса не чуешь, то е глупство. Не може такого быть.

Ягодами он гордился. Год за годом урожай только рос и, если бы не война, стал бы просто громадным. В разы больше. Рачительный садовод уже подумывал о постройке небольшого консервного завода.

— Ничего не глупости, пан добродий, — ответил музыкант и сунул ложку в обмотку. — А высоконаучный, по нынешним временам, факт. Даже доказанный всеми опытами и экспериментами. Скоро немцы таблетки из угля придумают особые. Низачем твоя ягода не нужна будет. Ту таблеточку проглотил и день ходишь сытый. Хочешь, кашу тебе с угля сделают, а хочешь сало. Только в секрете сейчас наука эта.

— Брешешь, — пулеметчик поерзал, усаживаясь удобнее. — Не может такого быть, даже с наукой. У нас в Чарноцине один ученый жил, как-то по-научному назывался — йод или йоб. Так все хотел доказать, что человек может питаться солнцем. Каждое утро как иду в сад на работу со своими сидел на солнышке — питался, значит. А потом помер, потому что у нас задождило и солнца не видать стало. Вот она — твоя наука.

— Да лопни мой глаз, если вру. Скоро вообще: ни вишню, ни малину, даже мясо и то никто есть не будет. Солдату на месяц таблеток пригоршню выдадут по циркуляру, вот и весь паек. Тут тебе удобство: и кухонь не надо, и отхожие места не нужны. А если гражданский, то сходил на рынок и купил себе таблетку. Сейчас вот почему война?

— Как почему? Москали лезут, хотят свою власть в Варшаве. Так пан Юзеф против, говорят, вот и война тебе, — «Генерал Довбор» сонно постукивал на стыках рельс. Первый броневагон покачивало.

— Сейчас война, братец, за уголь. Потому что уголь — это и сало, и каша. Без угля скоро жизнь не жизнь будет.

Прикинув перспективы, Вавжиняк затосковал, разглядывая произведение санитара Пшибыла, бесстыдно прилипшее к стенкам котелка. В желтоватом электрическом свете вагона санитарский деликатес казался еще мерзее. Сад, который пан садовод держал с женой, на поверку казался сущей ерундой. И все сладкие мысли о том, как они развернуться после войны, перечеркивала зловредная пошлая наука. Малинный плантатор погладил усы и с отвращением отставил посуду.

— Да какой с того угля вкус будет? — занял он последний рубеж. — Варенье какое с того угля?

— Обожди еще, братец, ученые ще не то изобретут. Поверить тут, конечно, не просто. Наука — дело совсем темное. Тут даже не думать надо, а надеяться, братец. Как вот в Дембице жил один пан. Так представь! Дрессировал блох! И никто ему не верил. Ну что такое блоха?

— Вредность. — утвердил собеседник пана Штычки и прислонился к стылому железу, стирая многодневный налет изморози. Вагон сильно качало, путь впереди оказался чистым и бронепоезд набрал ход.

— Вот и ему так говорили: оставь ты, Веслав, эту ерунду. На кой тебе те блохи? А он зубы стиснул и знай себе их дрессирует. Никто не верил, лопни мой глаз. А он выдрессировал. Так у него их целое государство было, и царь был и министры, представляешь? Поля сеяли, кабаки строили. Даже прачки были, постираться. Правда, кончилось все плохо.

— Чего это? — спросил заинтересованный собеседник.

— Да у него проворовались все. И затеяли воевать. Под ту войну того пана и съели, — Отставной пехотинец взял паузу и веско закончил. — Зачесался тот пан насмерть. Вот тебе и наука какая. Опасное это дело. Но прибыльное.

Пораженный собеседник глупо смотрел на Леонарда. Смерть дрессировщика ему казалась невероятной, но возражать что-либо он осторожничал. Мало ли какие еще козыри имелись у лупоглазого пехотинца? Науку пан Вавжиняк всегда уважал и побаивался. И даже одно время выписывал столичный журнал «Дивный сад», который, как обещалось: «Позволит вам сделать из дикого, страшного места — сад, полный щебетанья птиц. Великолепное место для отдохновения и раздумий». Малинные заросли, считавшиеся среди поденщиков местом проклятым, от этого лучше не стали. Зато при входе в это безбрежное и колючее место появились две белые лавочки, садиться на которые Вавжиняк всем запрещал.

«Генерал Довбор» скрипел и звякал железом о железо. Летели в свет прожекторов крупицы снега. Давно не использованные пути стлались под многотонным броневиком. И темные полустанки настороженно смотрели провалами окон. В подвесных койках болтались спящие, ежившиеся под гуляющим по вагону холодным ветром. В полутьме был слышен стон их желудков. Тихо пели рельсы, провожая двести душ, запертых в металле, на войну. В командном отсеке боролись на руках пан Станислав с Дюбреном. Ротмистр жульничал, помогая себе левой. Смотревший на них отец Крысик шептал молитвы и перебирал четки из финиковых косточек. Пар свистел в худых магистралях. Оглядев потолок в потеках изморози Леонард почесал голову, а потом залез в свою койку и скоро задремал.