Скучный декабрь

Глава 4. Вечер поэзии

- Боже, Тоничек! — всплеснула руками пани Кулонская, узрев в сенцах, по стенам которых метались жирные тени, согражданина распорядителя, — Боже, боже!

— Так вот, Ядичка. — прокряхтел возившийся с обувью супруг. — Солнце свободы встало над Городом.

С сомнением глянув на последствия рассвета равенства и братства, пани Ядвига уплыла в столовую, где завозилась у буфета, разыскивая бодягу и корпию. Строгая школа маркизы де Провенсе полагала в таких случаях полнейшее спокойствие, и этим правилом супруга городского головы пользовалась неоднократно. Непредсказуемый скучный декабрь, царивший уже которую неделю, лихо взбрыкивая по судьбам, так и не смог вывести мягкую жену пана Кулонского из равновесия. Достойная женщина хладнокровно принимала как красные банты, так и черно желтые розетки, да и все остальные пестрые лоскутки, ежедневно сменяющие друг друга.

— Будешь ужинать, Тоничек? — спросила она, выставляя на стол пузырьки и неопрятный моток корпии. — Я крупеник сварила.

Ее Тоничек грустно втек в столовую и, не обращая внимания на заботу жены, твердо решившей вылечить все его раны — телесные и душевные, потребовал зубровки.

— Печально мне что-то, Ядичка, — поморщился он, облачаясь в домашний халат. — Все как-то запуталось опять. Чисто пятый год начался. Кстати, знаешь, пан Штычка с фронта вернулся. Худой этот, пучеглазый, что на трехсотлетие от десятника Вуху бегал. Он ему еще в газете объявление напечатал, что, дескать, пан Вуху, за гривенник откровения божии изрекает. А за два лечит от мужских слабостей. И что у него еще третий глаз пониже спины, и видит он этим глазом судьбы разные.

Выразив удивление чуть приподнятой бровью, пани Кулонская захлопотала над поглощающим зубровку мужем.

— А что теперь в Городе будет, Тоничек? — спросила она, вытирая смоченной в теплой воде тряпочкой сохлую кровь. — Может уже все установится, наконец?

— В Городе теперь храм будем строить, — сообщил городской голова. — Век, приказали, золотой начинать. Братство устанавливать повсеместно. На должность меня назначили. Распорядитель трудового народа.

Пани Ядвига вздохнула, прервав мерный ход стенных часов и вновь занялась последствиями рукоположения пана Кулонского в сан.

— Ой! — заныл распорядитель, когда корпия, смоченная щедрой дозой бодяги, коснулась ран. — Больно, Ядичка!

— Потерпи, Тоничек, — сострадательно сказала она, — может, крупеник будешь?

Упрямый супруг замотал головой, вцепившись в стакан янтарной зубровки. Душа его требовала покоя. Но даже тут, у него дома, все выходило как-то не так. Чудовища, рожденные декабрем, толпились повсюду, нагло прыгали вокруг буфета с открытыми дверцами, взирая на горе и печали пана распорядителя. Возглавлял орду десятник Вуху, укоризненно качающий головой:

«А ну-ка посмотри нам в глаза!», — требовал он. — «Посмотри в глаза, Антоний!»

И пан Кулонский пытался смотреть, но в них, этих глазах, была пустота и забвенье, и лишь глубоко во тьме, на самом дне моргающего хаоса вспыхивало безумие. Да такое, что и не понять было за этими всполохами, куда завернет прихотливый узор в следующее мгновение. Завораживающая была эта тьма, малопонятная и пугающая.

«Позапуталось все» — уныло подумал градоначальник.

— Тоничек, вот послушай, — прервала видения супруга. — Пыль ангелов, их белоснежных крыльев, все сыпет вниз, с мерцающих небес..

Стихотворные упражнения пани Кулонской были непременным атрибутом тоскливых зимних вечеров, стоявших в Городе. Ими были полны разлезающиеся тетрадки, шитые толстыми вощеными нитками, содержащиеся в отдельном и боготворимом пани Ядвигой шкафу. Сам же городской голова склонности к рожденным стараниями Полигимнии творениям не испытывал абсолютно. Но под мягкой настойчивостью своей ясноглазой супруги таял, и в любом состоянии духа выслушивал сочиненное с серьезным выражением лица.

— Хорошо, Ядичка, — заверил он жену и отхлебнул жидкий янтарь. Омерзительные привидения временно покинули разум, уступив место настойчивой воспитаннице маркизы де Провенсе.

— Мне тоже понравилось, — польщенно откликнулась та. — Какая метафора, да, Тоничек? Пыль ангелов!

— С небес, тоже неплохо звучит, — похвалил голова. — С небес на землю, как говорится. Хлопнулся оземь вот тебе и ушибся.

— Вот у Рэли: “А Небо — зритель, метит острый взгляд”, сегодня вычитала, замечательно, правда, Тоничек?

— Замечательно! — подтвердил тот и подумал, — «Чтоб мне провалиться».

— Давай я тебе почитаю? — в светлых глазах супруги, пан Антоний увидел собственный приговор.

Прикинув возможный вред, который мог быть нанесен поэзией, он предложил было налить крупеника, но неумолимая поэтесса продолжила:

— Крупинки света, пролетая, — читала она наизусть, -

под сенью звезд, что в небе синем,

Несут прохладу, быстро тая,

В дому, что мы с тобой покинем..

— Шарман, как говорится, Ядичка! — похвалил супругу страдающий пан голова. — Снег, будь он не ладен, надо убирать. А дворники поразбежались все, как пана Вуху расстреляли. И с дровами проблем полон рот. Нет подвоза уже который месяц. Боятся мужички дрова возить.

— Тот дом, что выстрадал довольно, — с нажимом продолжила его жена, опустив замечание, -

Пусть будет пуст, ведь так построен,

Тот бренный мир, в котором…

— Подай ложку, Ядичка, — попросил ее супруг, — и хлеба, будь ласка.

— Ты чужд прекрасному, Антоний, — горько сказала обиженная пани Ядвига, но ложку и хлеб подала.

— Нет, не чужд, не чужд, — запротестовал пан Кулонский, с опаской посматривая на проявившегося за темными стеклами окна усатого десятника, тот щерился беззубо, отчего тоска городского головы еще более усилилась — Ты читай, читай. Про дитя вот это горящее, что мне понравилось на прошлой неделе.

— Какое дитя? — спросила пани Ядвига, наблюдая уплетающего крупеник супруга.

— Что по воздуху летало, горя-летя, что-то там. — неопределенно пояснил обуреваемый бесами градоначальник.

— Ах, это, — его мягкая жена поморщила лобик. — Я уже и не помню, надо записи найти. Сейчас поищу, Тоничек.

И отбыла к своему святилищу, где принялась перекладывать тетрадки. А пан Кулонский предоставленный себе и мыслям, молча налил зубровки. Тоска, разогнанная бравым наскоком Теннисона, сгустилась, бродя тенями по углам.

«Как гадко тут все», — думал он, сонно помаргивая в городскую тьму, — «Все гадко и пошло. И некуда бежать, потому что так же гадко и пошло сейчас везде. Дров нет, муки осталось на пару недель. И то если другая власть не завернет. А ведь может завернуть? Может! Свобода сейчас. К кому хочешь, могут завернуть. Куда ехать, дом бросать, хозяйство бросать. Невозможно это. Почитай тридцать лет городским головой, а что дальше? Тьма. Тьма дальше».

«А ведь это тебя должны были расстрелять, Антоний!» — заявил пан Вуху, вылезая наполовину из темного стекла. — «Как пособника и чуждый элемент».

«А чего это сразу меня?»- возмутился городской голова. — «Я, если хотите знать, за революцию всенепременно, но против беспорядков. Я, может быть, тоже о счастье народном пекуся».

«Пекуся, пекуся», — подразнил его толстый десятник и захохотал. — «Ежели так, то чего ж ты не в рядах? Чего ж ты не с ружьем, Антоний?».

«Подагра у меня», — пожаловался тот, — «И трое детей».

«Побойся Бога, Антоний, у тебя же младшему тридцать лет».

«Сгинь уже», — посоветовал лишенный аргументов пан Кулонский и щедро окропил противника зубровкой.

— Нашла, Тоничек, — сияя, объявила пани Ядвига, прервав разговор мужа с духами. В ее мягких руках была зажата неопрятная тетрадь, источающая печали на голову градоначальника. — Про дитя!

Томящийся распорядитель смежил веки. Кругом опять завели хороводы видения, а жена задумчиво листнув пару желтых страниц, с выражением зачла:

— Огнем пылало надо мной прекрасное Дитя!

Младенец плакал — и в огонь лились потоки слез.

Но страшный жар не убывал, а только рос и рос.

Я слышал речь его: «Увы! Я вновь в огне рожден.

Но, не согрев ничьих сердец, меня сжигает он!

— Ну, разве это не прекрасно, Тоничек?

— Это просто прелесть, Ядичка, — заверил тот, проваливаясь в черный тартар поэзии. Чтобы хоть как-то сохранить силы для встречи с прекрасным, пан городской голова вынужден был обильно запить стихи поддерживающей зубровкой.

— Каков стиль! «..в огонь лились потоки слез». Это как тонко надо чувствовать!

— А жар только рос и рос, — подобострастно заметил бесхребетный пан Антоний. — Сильная вещица, Ядичка. У нас вот когда склады горели, так все слезами умывались. Помнишь в четырнадцатом, москательный склад в Городе сгорел, аккурат перед ревизией? — припомнив тот пожар, городской голова немного повеселел.

Горело хорошо. Заходились в пламени трескающиеся стропила, стрелял каленый сланец покрывающий кровлю. А вокруг, уворачиваясь от жарких искр, суетились люди. Обедню в тот раз чуть не испортил Вейка, исполняющий обязанности сторожа. Вызванный комиссией на доклад, собиратель конских яблок, не колеблясь, сообщил: все сгорело, пан председатель, уж пылало, то пылало! Ушербу на многие тыщи! А пострадали то все, и пан Кулонский тоже пострадал.

Далее дурачок выложил, что за день до пожара городской голова припер на склад собственное имущество: две подводы соломы и гору промасленной пакли. Подозрительный председатель проел плешь пану Антонию, выясняя, откуда на городском складе, взялись все эти солома и ветошь, но, к счастью все повернулось как нельзя более удачно. К вечеру того же дня, утомленный водкой чиновник был замечен на вокзале Города в компании пана Штычки, Мордыхая Шмули и путейца Коломыйца. Все четверо были наряжены в жилеты и лихо отплясывали Тцадик катамар, встречая литерный из Петербурга. К несчастью для председателя в мягком вагоне пахнувшего духами состава путешествовал депутат радикал, впоследствии написавший разгромную статью в губернской газете, ярко озаглавленную: «Доколе!», имевшую громкий подзаголовок: «Распоясавшиеся евреи учинили погромы в Городе». На фотографии сопровождающей манифест были отчетливо видны скрученные из носового платка фальшивые пейсы председателя комиссии и настоящие — пана Шмули.

Шуму в тот год было много, особенно после того, как к немалому удовлетворению казначея пана Дуниковского и самого городского головы, весь металлический лист, приготовленный для кровли городской больницы, поели мыши. Уж тем более, великой удачей была начавшаяся незамедлительно война. Литерный из Петербурга еще ходил пару месяцев, но на перроне не было пляшущих погромщиков, а вскоре и сами мягкие вагоны сменились унылыми теплушками. А потом все запуталось и утонуло в неопределенности и бедах.

— Прелестно, Ядичка, — похвалил пан Кулонский, уловив паузу в бормотании жены, все еще листавшей снулую тетрадь. Пан Вуху, для разнообразия, летавший вокруг керосиновой лампы, сделал ручкой и отбыл, напоследок издевательски пожелав: «Желаю здравствовать, Антоний. До новых встреч… мгеге».

— Тебе правда понравилось, Тоничек?

— Очень. — покривил душой пан распорядитель и скомкано предложил, — пойдем спать, Ядичка? Завтра храм начинать. Работы много теперь у нас. Золотой век чай без забот не наступит.

Ночь заглядывала в окна, расталкивая суету декабрьских чудовищ, а пан Кулонский, лежа близ посапывающей жены, рассматривал тени бродящие по потолку и тосковал. И было ему настолько грустно и обидно за все про все, что перевернувшись на бок, он даже пару раз по-бабьи всхлипнул. Легче от этого не стало. Тьма, кутающая Город сгустилась над ним и градоначальник, наконец, уснул.