Скучный декабрь

Глава 13. Смерть

Утро ослепило их отдохнувшим за ночь солнцем, затормошило светом, взявшись за веки.

Вставай, братец! Эгей! Новый день, родившись из белых горизонтов, бродил между возов и рахитичных дымков почти угасших костров.

— Вставай! На побудку! На побудку! — орали недовольные подъемом взводные, а пришедшие с последних караулов часовые терли красные глаза. Они спали совсем мало. Балочка, приютившая отряд, медленно оживала в шевелении оборванных шинелей и тулупов.

Леонард, позевывая ото сна и утреннего морозца, покрывшего тулуп изморозью, потряс головой. Рядом зашевелились проснувшиеся солдаты второго взвода. Заспанный кашевар Степа, старательно надувая щеки, дул на вспыхивающие красным угли. Скормленный пламени пучок соломы, поплевавши дымом, тут же занялся веселым маленьким бесом.

— Сейчас, по чайку выпьем, — кухарь подмигнул отставному флейтисту. — Утро доброе!

— Доброе! — подтвердил тот потягиваясь. — Повием ци, братци. Даже победить как-то захотелось. У меня с утра всегда разные желания просыпаются.

Сообщив это, он почувствовал одно из проснувшихся желаний и, дружески махнув Степе рукой, побрел в близкий лесочек оправиться. Его собеседник, бросив в костерок пару веток, сдвинул на угли котел с застывшей болтушкой, и закурил. День начинался. Вскоре к весело полыхающему дереву, потянулись остальные солдаты. Звякали котелки, а из котла с болтушкой затягиваясь в стылый утренний воздух, вытекали полоски пара. Вставшее солнце освещало людскую суету, и жить всем хотелось все больше. Да так жить, чтобы всегда был свет, а у каждого был бы пароход и справедливая цена на соль.

— Здорово, земеля! — прогудел великан, зажавший в лапищах дымящийся котелок, навстречу поделавшему все утренние дела Штычке. — Сидай, чаек попьем, болтушки поедим. Через полчас пойдем уже.

— Куда? — поинтересовался тот и, приняв крышку котелка, наполненную чаем, присел у потрескивающего костра.

— Знамо куда, воевать. — ухмыльнулся собеседник, — как там ты гутарил? Отечество стонет?

— Точно! — подтвердил флейтист и хлебнул обжигающего чаю. — Под махновско- большевицкими бандами. Светоч надобно зажечь.

— А то зажжем! — заухал великан.

— Я бы сейчас кофия бы попил, — предался мечтам бывший подавальщик ресторации на Субботинской, — того, что господа пьют. Вот это, я доложу вам, братцы, кофий! Вот с того кофия делается человек пьяный и веселый. Это не та бурдень, как у немчуры с желудей. У нас как кофий заказывают, то сразу жди, дебош будет какой. Потому как его просто так пить не следует, его обязательно запивать надо. Закажуть, стало быть, чашечку, а к ней по полбутылочки на запивку. Так вот занятность-то, кофий тот остается, а в бутылочке хоть вытряси, ни капли! Хороший такой кофий!

— Да и чай-то неплох, джесли его жапийач, — добавил Леонард, — Я бы позапил сейчас чем.

— И я бы, — грустно согласился вихрастый паренек, — У мене мамка всегда самогон зимой ставит, бывалоча нажарит нам с батей картохи, да грибов солененьких с погребу. Шкалик повыставит, никакогу кофию не нужно совсем. В пост, правда, нельзя, в пятницу тож, а и пост сейчас? Никто не знает?

Сидевшие у костра солдаты принялись считать, и, через некоторое время выяснилось, что никто не знает, какой сегодня день. То ли понедельник, то ли четверг. Мнения разделились, вызвав жаркие споры. Леонард, как обычно придерживался собственного понятия: что какой бы день сегодня ни был, в нем не содержалось ровно никаких запретов к тому, чтобы выпить. Пусть даже и с утра. Но пить было все равно нечего, и пререкания на этот счет сами собой закончились. Единственно, что доподлинно было выяснено: на дворе декабрь, и начался он давно. Вот когда он закончится, спорящие так и не определили, потому что, прервав разговоры, по балке протяжно понеслось:

— Строиться! Строиться! Строиться!

Поэтому каждый остался при своем правильном соображении. Лысый великан в качестве последнего аргумента, надвинул вихрастому, отстаивающему, что этот декабрь обязан закончиться послезавтра, шапку на нос. Все разобрали из пирамид винтовки и потопали вверх по склону. У задыхающегося в последних искрах костерка остался только повар Степа, собирающий на запряженный гнедой кобылкой воз немудреную посуду.

Пока пехота неопрятной массой строилась в колонну, разъезды разведчиков уже выдвинулись и казались темными кляксами, пачкающими белоснежные просторы, Через пять минут суеты отряд, с отчаянно скрипящими позади возами двинулся в сторону дороги. Во втором взводе, закинув винтовку за плечо, бодро шагал пан Штычка.

Бородач щедро поделился с ним табаком, так что, свернув козью ножку из пожелтевшей газеты, он беспечно покуривал, прислушиваясь к разговорам.

— На Киев пойдем, стало быть, к Деникину, або в Крым или на Дон. — авторитетно заявил вихрастый паренек. — Там ужо краснопузым покажем! Нет такой правды, Богородицу позапрещать! Ой-ей шуму наделаем, братцы!

— Сопли подбери, Аника-воин, — посоветовал спрятавший лысину под взъерошенным треухом торговец солью. — До Дону тово шагать тыщу верст.

— А то, может, дошагаем? — спросил пан Штычка. — Оно, конечно, понятно, что в тягость такие приключения. Тут тебе не до ветру сбегать. Тут упорство иметь надо. У нас, когда на фронт отправляли, был господин один, а служил он по партикуляру в одном учреждении. Так выспросил он, как повезут, чего с собой брать, стало быть, и заявляет: Никак не могу я братцы на паровозе на фронт ехать. Такой патриотизм у меня в теле образовался на немца гневательный, что я на фронт быстрей пешком дойду, а то и военную хитрость заделаю. Зайду сейчас до дому, за песельником, табачку возьму, да пойду вокол зиеми. А то потом подсоблю вам с обратки-то. Вроде как с заду германа печалить буду. А песельник мне нужен, говорит, чтобы скуки хандры в дороге не было, слов то всех песен не знаю. Так и ушел. А может, сейчас уже и пришел на позиции? Только никто ему не сказал, что война уже закончилась. Вот как бывает, за упорством. — заключил Леонард и затянулся потрескивающей самокруткой.

— Врешь же! Нешто земля наша круглая? — обвинил его недоверчивый вихрастый, на что отставной флейтист, повторяя мятежные слова Галилея, твердо его заверил:

— Да лопни мои глаза, если вру!

— А у нас, когда под Ковелем стояли, такая хитрость была, — сообщил кто-то шагающий рядом, — попривезли к нам секретность одну. Дюже научная была, чтобы с немцем тем бороться. На боку гуля большая, а с заду загогулина с металлу. Ту закорюку ежели крутить, то орет та машинка благим матом на немца. А еще пламенем огроменным плюется. Чисто казни египетские.

— Сейчас, братцы не та война, что была. Сейчас, я вам доложу, воевать много легче в пехоте. Вот в старые времена бывало, что на штурм приступ ежели полезет кто, так обязательно его стрелой проткнут, ну или пострашней чо. Могут и горшком с лайном угостить. Мне один ученый рассказывал, — объявил бородач, несший винтовку с отомкнутым штыком, по-охотничьи, стволом вниз.

— Да и как это с дерьмом-то? — заинтересовано впутался вихрастый

— Понатурально на голову бросят. Без всяких тебе извинений. Специалисты были ой-ей какие. Беспощадность тогда была страшная. А еще и штаны из железа выдадут, вот то тоска была, по нужде хрен сходишь.

— Как же по нужде не сходить? — пожух собеседник, — А ежели припечет совершенно?

— Солдат есть человек духом обязанный, — торжественно провозгласил пан Штычка и аккуратно прочистил нос, зажав пальцем ноздрю, — то везде в уставах написано. Мы в четырнадцатом, когда на фронт ехали, тоже по четверо суток терпели! Теплушка у нас была не приспособлена вовсе. В Куклин как привезли, так уже мочи не было, весь вагон по кустам как припустил! На ходу прыгали! А там уже жандармы, потому как, говорят, уже седьмой эшелон по этим кустам рассиживается. А был там костел у станции, ксендз, стало быть, нажалился начальнику станции. Грязно, говорит, прихожане жалуются. Да, дух у солдата не чета жандармскому, куда там, удержать, четверо суток терпемши! На шию им надавали, чтоб не лезли.

— А в старые времена, поездов и не было, так по году терпели, або больше еще, — поддал лысый великан. Поняв, наконец, что над ним издеваются, вихрастый непечатно буркнул и замолчал.

Бодрое топанье летало среди белоснежных не тронутых следом пейзажей. А над колонной, все более набирая силу, понеслась песня, сопровождаемая залихвастым посвистом. Солнце второй день милостивое к копошащимся внизу людям, нежно грело занятых войною и скучным декабрем солдат.

Земляничка-ягодка,

Во бору родилася,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Во бору родилася,

На солнышке грелася,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

На солнышке грелася,

Русу косу чесала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Русу косу чесала,

Гребешочек сломала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Гребешочек сломала,

Рожки в баночку склала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Рожки в баночку склала,

К себе милого ждала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

К себе милого ждала,

Насилушку дождалась,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Насилушку дождалась,

На шеюшку бросилась,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя, — металось над строем.

А лысый торговец солью, обладавший, как выяснилось, приятным сильным баритоном, забивал всех голосом, и помахивал в воздухе лапищами с грандиозными неохватными пальцами, веселясь неведомо чему.

Уж ты миленький мой,

Что ж ты ходишь стороной,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Что ж ты ходишь стороной,

Выхваляешься ты мной,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Выхваляешься ты мной

Моей русою косой,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Моя русая коса,

Всему городу краса,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Всему городу краса,

Ребятушкам сухота,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Ребятушкам сухота,

А девицам честь-хвала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя,

— старательно выводил он, треух гиганта сбился на затылок, а на шее вздувались жилы. Шагавшие в строю солдаты, как могли, подтягивали.

И не было для них на тот момент ни непознанных неурядиц, ни зимы и смерти безмолвно парящих рядом. А были только песня и нежнейший солнечный свет, растворенный в теплом воздухе.

«А хорошо бывает в этой жизни», — размышлял Леонард, шагая в неизвестность. — «Табачок и тепло опять же. Жить вот захотелось как-то сразу. Пепел то с души повытряхнуть. Да и бимбера где раздобыть, совсем хорошо будет. А то счастье такое, а душа не согрета».

Потом он подумал о венике для пани Смиловиц, и посвятил этим мыслям пару часов, изобретая в уме разные повороты судьбы, в ходе которых мог стать обладателем этого нужного в хозяйстве предмета. Выходило плохо и несуразно, родина селян вязавших их и поющих за этим занятием замечательные песни, Ляшки, оставались далеко от того пути, по которому он шел. К тому же отставному флейтисту мешал супруг пани Анны, настойчиво, как проснувшаяся от тепла муха, лезший в голову.

«Я вам, Штычка, рожу совершенно художественно бить буду», — грозно сообщил красноармеец Антон Смиловиц, — «У нас, пролетариев, всех этих расшаркиваний нету. Но за счастье народное бороться, на то характер железный иметь надо. И правды не бояться! А веник ваш, я на улку повыкидываю. Нету такого закона, чужим женам веники приносить».

«А то может еще издадут их, пан Антон?»- философски предположил музыкант. — «Я, может, тоже заслуженный кавалер, почитай шестой год по разным дорогам шагаю. И тоже правду счастье-то ищу».

В ответ супруг пани Анны неопределенно захохотал с целью уязвить противника, но его задор полностью разбился о тихую безмятежность отставного флейтиста, пребывавшего в полной уверенности, что ответы на все вопросы никому не ведомы. А кто говорит что знает, обманывает других и себя тоже. Потому что нет в мире большей правды, чем та о которой не знают, но за которую сражаются. «Ведь недаром же столько народу полегло?»- размышлял он. — «За хорошее дело бьются, лопни мой глаз, если так страдают».

За такими размышлениями и пением день пролетел незаметно. И когда оголодавшие пехотинцы оказались ввиду небольшой деревеньки, в которой намеревались остановиться, лукавый декабрь, до сего момента греющий души теплом и благостной тишиной, показал себя в полной мере. Темные домики, слегка покрытые вялым от тепла снегом, весело дымили, обещая пищу пустым животам. А страждущим рассудкам то, на что Леонард искренне надеялся — бимбер, ну или на худой случай зловонючую картофелевку.

— Дошли, братцы! Дошли! — предвкушая отдых и прочие удовольствия, неслось по рядам. Близонько вже!

Было близко. Радостное возбуждение по мере приближения отряда нарастало, пока не было прервано катастрофой. Для начала, перескакивая через низкий мур, от домиков брызнули конные передового разъезда. Выбивая комья земли и снега, те неслись по целине, срезая дорожный изгиб, а вслед им треснули выстрелы. А потом началось полнейшее светопреставление.

— Рассыпаться! В цепь! В цепь! — безуспешно командовал бегающий вдоль строя поручик, в ответ, от домов плеснула пулеметная очередь. В пестрых рядах попадали. Кто-то задетый заорал благим матом. Суетливо сдергивая винтовки с плеч, пехотинцы залегали в кисший по обочине снег.

— Заряжай! — хрипели взводные и редкие хлопки ответного огня постепенно слились в вязкий шум. Смерть весело посвистывала, обходя залегших. Легко тормошила кого-то в снегу: «Эгегей, братец! Не скучаешь? Может, ты устал, служивый?». Усталых жизнью не было, и все вздрагивали, пытаясь как можно теснее прижаться к земле, прослышав тот посвист и вопросы. А Смерть, хохоча над теми тщетными потугами, плясала над ними в юродивом безумстве; Устал, братец? А?

— Пулемет, пулемет, братцы! — кричали в беспамятстве.

— По праву, по праву обойти треба! Положуть всех. Обходи их, братцы! — но все лежали, дрожа от одной мысли, что сейчас, вот прямо сейчас, тебя ранят или убьют. И было в этом страхе много темного и несознательного, почти животного. Жизнь, которую не замечаешь за заботами и обидами, ныне такая слабая и худая, качаясь, ходила по стволам винтовок и взрыкивающего пулемета.

Все мешалось, бродило, комкалось. Конники пронеслись сквозь ряд пехоты, исчезнув где-то за спинами, а давешний пекарь Никитенко, неуклюже скакавший позади, миновав строй, мешком выпал из седла. Его каурый понуро встал, ощупывая губами ворот хозяина. Но пекарь оставался недвижим.

Следом, на одной из телег ударил отрядный пулемет, выплевывая всполохи огня из ствола. А затем над головами зашуршало и за залегшим строем грузно ударил взрыв, осыпавший спины и головы грязью. Пулемет, поперхнувшись, умолк. Второй выстрел лег с небольшим недолетом. Видно было, что стреляют люди опытные и хладнокровные.

Пли! Подпрыгивает орудие, посылая снаряд. Заряжай! Блестящая латунь туго входит в отверстый зев казенника. Что-то неотвратимое было в этой монотонности и скупых движениях. Страшное. Сосредоточенность, что бывает у палача, сдергивающего веревку гильотины. И косое лезвие скользит, скользит себе, обильно смазанное жиром. Неопрятное, как вся эта незаметная жизнь. Тут уж попередумаешь всякое, успев попасть между двумя звуками: шуршанием снаряда и чавканьем затвора. Подосадуешь на себя и то хитросплетение обстоятельств, что привело тебя в этот талый сугроб. Припомнишь все горести и недоделанные дела. Но будет поздно. Так поздно, как не было никогда.

— Вилка! Вилка! В атаку, братцы! Накроет сейчас!!! — заметалось вдоль лежащих.

Трудно, ой как трудно встать в этот момент! Не отпускает тебя земля, тянет, липнет к телу, как женщина, оставайся! Оставайся, а? Держит она тебя всеми своими силами. Молит упрямо: оставайся! И ты обнимаешь ее, желанную, да такую бесценную, какую ты никогда не вожделел в жизни. Копаешь ее, ломая ногти, утопая в собственном ужасе и огромном желании. Похоть, вот что сквозит во всех этих движениях, ты хочешь засеять ее собой, всем собой, разумом и хрупкими костями, душою своей, а потом в тишине родиться робко, глядя в коверканные белые просторы. Живой я, Господи? И так чтобы ответили тебе: Живой, живой братец!

Жизнь, вот что она дарит тебе, ничего не требуя взамен и ты благодарен ей, этой земле, пачкающей тебя грязью. Но лежать дальше, вот так изо всех своих слабых сил прижимаясь к груди ее словно младенец, глупо и опасно, ибо третий снаряд в вилке, всегда твой. Прилетит беззвучно и ударит рядом, осыпав злыми осколками, повеет горячим, да сожжет тебя дотла. Идти надо, вставать навстречу неизвестной судьбе, потому как нет ответов, что будет и как будет. И ты встаешь, путаясь в полах шинели, растерянный и жалкий, устремляешься вперед за жизнью, которая задешево достается каждому, но так дорого ценится для одного.

— Ааа! — крик, не крик, но какой-то звук, рвущий изнутри. Бежали, отрывая свой разум от земли. Покидали ее с тоской в глазах и туманом в голове. Падали утробно воя. В штыки! Наотмашь! Бей!

Пан Штычка, лежавший до этого момента, вскочил вместе со всеми и бросился к домикам, мирно дымившим трубами. Подтаявший снег, взрываемый усталыми пулями, был глубок и передвигаться по нему было неудобно.

«Ой-ой!» — думал Леонард на бегу, — «Сейчас вот как убьют меня, да и все, братцы. Кончится жизнь насовсем. А еще столько…».

И тут, прервав его размышления, наступила звенящая тишина, а весь музыкант был окутан чем-то теплым и упругим, обнаружив себя кувыркающегося по склону узкого овражка. Белое небо светило на него бесконечным светом, меняясь бьющими комьями земли и снега. Все сущее мелькало в сине- белой круговерти.

«Незадача какая-то, споткнулся на ровном месте. Тут такой бой идет, прямо скажем, а я развлечения принимаю». — затосковал он оборачиваясь в очередной раз, — «Одни беды от всего этого. Ведь теперь той правды, что искал, ни вжисть не узнаю. А еще веник пани Анне обещал, грусть одна, как теперь извиняться?»

В следующее мгновение, пронзенное далеким трепетом мыслей, он подумал, что как же мало у человека остается времени на что-то стоящее и все самое настоящее завсегда гибнет в чепуховой суете и поисках совершенно ненужных ответов. И неплохо бы было побыть счастливым хотя бы капельку. Такую, чтобы потом можно было хоть как то оправдаться перед самим собой и жизнью.

Последней мыслью его, за момент до того, как голова пана Штычки с размаху ударилась о мерзлую кротовину на дне оврага, была мысль о том, что выданный тулуп надо было сразу обменять на водку, но теперь уже поздно. И тут взревели громовые трубы, мир лопнул, показывая мглистую изнанку, а отставной флейтист, с образовавшейся от этого вида и знания печалью в глазах, утонул в беспросветной тьме. А вместе с ним и вопросы без ответа, и удивление его оттого, что человек умирая, так и не может найти то, что искал.