Скучный декабрь

Глава 26. Механическая корова с одной сиськой

Вот предложение яростной классовой борьбы встретило шумное одобрение, тем более что пан Штычка перевел товарища Певзнера следующим порядком: классовую борьбу назначить на среду, и с каждого двора выбирать борца. А бороться следует по правилам, в глаза не тыкать и на нежное сапогами не наступать.

— Это що, вроде как ярмарка будет? — уточнил у музыканта рябой крестьянин в перелицованной австрийской шинели, на спине которой красовалась криво зашитая дыра от штыка в бурых пятнах.

— А то! — заверил его тот. — Еще и товару хозяйственного завезут.

Под мышкой у отставного флейтиста был зажат веник, его он намеревался подарить пани Смиловиц. А в желудке тихо переливалась из стороны в сторону звенящая пустота. Запасы веселого обоза давно подошли к концу, горох, из которого выходило мерзкое месиво, тоже. Занимать же под честное слово у знакомых пан Штычка стеснялся.

— Веник-то с Ляшек у тебя, пан? — спросил собеседник, уловив мысль про хозяйственный товар.

— То не веник вовсе, — важно ответил отставной музыкант.

— Так что же? — удивился рябой.

— То не веник, пан, то есть знак большой неразделенной любви! — Леонард сцементировал сказанное, помахав перед пораженным крестьянином невольным даром изобретателя Хворовского.

— …и чтобы это будущее наступило скорее, всем записаться в рабоче-крестьянскую армию! — оглушительно прервал разговоры оратор. — Каждому записавшемуся — отрез на обмотки и брошюру «О мировой революции». Каждый ее незамедлительно получит, товарищи!

Охотников на запись не нашлось. Тем более что подозрительная, состоявшая из пятнадцати страниц книжица была плодом фантазии самого товарища Певзнера и содержала туманные рассуждения о повальной национализации всего и вся. Особенное внимание автор уделил всеобщей национализации женщин. Описанные на первых десяти страницах откровения были настолько поразительны и безыскусны, что наивная порнография мужских привокзальных уборных казалась сущей ерундой. Прочитавший это красный командир Тарханов немедленно затосковал и пил три дня в Малинове, раз за разом посылая за особо удающимся в тех местах бурачным бимбером. Его взгляды на будущее и настоящее были иными.

Впрочем, божья роса в карих навыкате глазах Зиновия Семеновича, не просыхала ни при каких моментах, и он продолжил агитацию, неожиданно свернув с темы грядущей мировой революции на светлый проспект изобличения старых времен.

— Не везде еще видно то самое сияющее лучами народовластия будущее, — надрывался товарищ Зиновий, — не все контрреволюционные элементы в жизни и быту искоренены! Но мы должны бороться. Бороться всеми силами с мировым капиталом, опутывающим трудового человека! чтобы никакая болезнь или, скажем, хворь… Кхм… Вот скажу вам, про эти случаи…

Тут он немного прервался, потому что подобающих случаев не помнил. Единственной болезнью, которую на его памяти, трудовой человек получил посредством мирового капитала, был перелом ноги форточника Башука. Который был получен в ходе ограбления квартиры главы уездной канцелярии в Волчанске. Умело замаскировав паузу, товарищ Певзнер погладил национализированного котенка и продолжил в новом ключе.

— Есть приметы, товарищи!

И торжественно указал на плакат с человеком-ящерицей, накалывающим на вилы пару темных пятнышек.

— Вот они! Приметы новых времен, что наступают сегодня! Их нужно видеть и им следовать. Верить! Потому что возврата к старому уже не будет! Они повсюду.

— Чтой-то? — уточнила любопытная бабка у пана Штычки.

— Про приметы говорит, пани Вахорова. Вот я вам скажу, что примета на сегодняшний момент самое что ни на есть первое дело. Был у нас прапорщик один в полку, так обязательно как с пушек стреляют, так в штаны срец. И ни разу не ошибся на этом деле, лопни мой глаз. А если в штаны навалить, то это к чему?

— К чему? — спросила собеседница и пожевала усы.

— К печалям и огорчению, пани.

Та согласно кивнула и добавила еще, что если куда пошел да споткнулся, то это тоже не к добру и лучше сидеть дома. Еще лучше плюнуть три раза за порог, тогда вообще ничего дурного случиться не сможет. А если и случится, то так, ерунда, вон пан Зареба с Мочек, тот, что краденое скупал. Тот споткнулся и никуда не пошел. Вот пошел бы и, может быть, арестовали его. А так просто опрокинул на себя кипятка, отчего и скончался. В приметы верить полагается, иначе жди беды.

— Тише! — шикнул на разговаривающих рябой крестьянин, потому что Зиновий Семенович уже рассказывал о будущем.

— Коровы и лошади уйдут в прошлое, товарищи! Грядет повсеместная и неумолимая механизация и индустриализация быта трудового народа!

— А що будет, заместо коровы, товарищ комиссар? — подал голос кто-то смелый.

— А вместо коровы в каждом дворе будет механическая корова, товарищ. И даже не с двумя! А даже с одной сиськой! И сиськи этой хватит на удовлетворение потребностей всего трудового человека!

— Так у коровы то четыре, товарищ комиссар? — робко кукарекнул собеседник.

— Контра, да? Провокатор мирового капитала? Продался империалистам? — обвинил его маленький товарищ Зиновий. В ответ, задающий вопросы, незримо растворился в толпе и более себя не проявлял.

Потому как если и продаваться, то за деньги, а если страдать за просто так, за пустяковый спор, то ну их к черту, этих коров, пусть хоть с шестью сиськами гуляют. Все равно времена поменялись, может, и такие будут? Споры с властью никогда до добра не доводили.

— Только искоренением! Искоренением мы войдем в будущее, товарищи, — зло заявил в след неосторожному контрреволюционеру Зиновий Семенович, и немного успокоившись, погладил котика, — будущее такого не стерпит! И стряхнет весь мировой капитал в темные глубины истории. Кто был ничем, тот станет всем! Сбросит оковы старых порядков и заживет красиво!

Упомянутые каким-то бесом порядки заставили оратора опять свернуть в сторону и перейти к религиозным вопросам.

— Вот ты! Да, ты! — обличающий палец товарища Певзнера выделил из толпы глупо хлопающего глазами Леонарда, — ты какой веры будешь, солдат?

— Не верующий я, пан комиссар, не верую ни в Бога, ни в черта, — искренне ответил тот и перекрестился. — Вот те крест святой!

— Хорошо! — одобрил собеседник и неожиданно заключил. — Будешь у нас комиссаром.

Пока ошеломленная толпа волновалась с целью выяснить, кого там за просто так назначили комиссаром, товарищ Певзнер воздел руки, как раввин над ковчегом завета, рукоположил пана Штычку в сан:

— И будешь теперь, товарищ солдат, комиссаром музея мирового капитала! Потому что скоро о нем никто не будет помнить. Но нашим первейшим долгом является то, что мы должны сохранить то, с чем каждый прогрессивный борец обязан бороться изо всех сил. Пусть наши потомки ходят и видят, с чем боролись их отцы!

Выражая восторг, Леонард приветственно помахал веником. Сцена при этом выходила совсем торжественной, вроде той, когда алжирского дея обмахивают опахалом от мух. Хотя те вокруг Зиновия Семеновича не кружились по причине зимы.

«Крупы дадут», — подумалось пану Штычке.

— И наделим мы тебя, товарищ, самыми что ни на есть полномочиями! С мандатом! — добавил комиссар Певзнер. Услышав про полномочия и мандат, толпа ахнула.

«И сала», — подумалось пану Штычке еще раз.

К слову сказать, такие крутые повороты были не редкость в этом долгом декабре. Чего только стоил случай с командиром еврейской самообороны в Глуховце.

Отрастив усы и оселедец, тот подался в сичевые стрельцы, откуда был с позором изгнан за кражу часов через два дня.

Пропав из виду на несколько месяцев, он всплыл потом в Бухаресте, где держал торговлю пряностями. Но и на том деле его преследовали сплошные неудачи. Торговля никак не шла. то ли пряности не пользовались спросом, то ли их просто забывали закупать. И через некоторое время он совершенно погорел на бронзовых векселях, выписанных самому себе. Заимодавцы державшие в руках смутные бумажки с каллиграфической подписью, штурмовали лавочку, но в ней царили лишь пыль и запустение.

Весело брызгало стекло витрин, шумела толпа, а в это время сам обладатель твердой руки и многочисленных планов уже давно разглядывал развалины акведуков, мелькавшие мимо окон поезда, катившегося где-то в Северной Италии. В поясе отважного путешественника были упрятаны двадцать золотых десяток.

Прибыв в Милан, он тут же затеял новое предприятие, лопнувшее с еще большим треском. Таким шумным, что, продолжая крестный путь, он был вынужден темной грозовой ночью пройти пешим от Аренцаны до Савоны. Море дыбилось, кидаясь на каменный берег, ветер освистывал беднягу, но тот шел твердо уверенный в звезде, которая его вела.

Далее было много дел, скучных и утомительных. Бывших частью тех невероятных событий и войн на фоне которых были содеяны, которые совершенно не выделялись в той беспросветности и скуки царивших в мире. То были мелкие случайности, происходившие в маленьких городках Лигурии, где появлялся странный незнакомец, перед тем как навсегда кануть во тьму. В Бордигере он организовывал сбор средств на строительство мыловаренного предприятия, в Арма ди Таджа выдавал себя за усатую женщину. И везде его ожидали потери и горести. Деньги доверчивых румын растаяли как дым, а мягкая Италия оказалась беспощадна. Границу с Францией он пересек свежим весенним днем.

Там, прибившись к бродячему цирку, бывший командир еврейской самообороны из Глуховца подобно первым христианам, вышедшим из римских катакомб, был съеден львами. И произошло это в Монпелье. А ведь если бы кто-нибудь сказал ему: Хаим! Ты будешь съеден львами! Этот держатель мелкой лавочки никогда бы не поверил. И еще бы обругал предсказателя. Ну, какие львы могут быть в Глуховце?

Речи после короткой заминки продолжились, и на импровизированной трибуне вырос сам командир отряда. Оглядев толпу внимательными рыбьими глазами, товарищ Тарханов потряс маузером:

— Буду краток, товарищи! Время не ждет. Контру будем бить, бить и еще раз бить. Потому как нет у нас другого пути. Власть советам!

На этой фразе праздничный митинг, посвященный освобождению Города, неожиданно завершился. Потому что в толпе был арестован метавшийся до этого момента радостным весенним лосем философ Кропотня. Изможденный любовью, маленький учитель приставал к скучающим красноармейцам, дергая любого человека с ружьем за рукав:

— Не в Вильно, не? Куда идете, пан добродий? Передачку передадите? Не за так, я вам два рубля дам. Очень нужно, пан. Премного буду благодарен.

В руке пан Кропотня сжимал конверт, в котором хранился обстоятельный ответ табачной лавочнице и пятнадцать рублей, занятых у общества. Глаза его радостно сверкали, вызывая недоумение у окружающих, не догадывающихся о лихорадке, пожиравшей тщедушного просителя. В конце концов, один из бдительных бойцов схватил бедного учителя за каракулевый воротник.

— А ну стой! Стой, говорю!

Грозный оклик и последовавшее за ним обвинение в шпионаже магическим образом разметали собравшихся на митинг. Приняв отсутствующий вид, все тут же заспешили по делам. Ведь если мозоли и пылающие горизонты новой жизни еще как-то можно было пережить, то шпионов во все времена было принято вешать. А уж в этом деле все было как в рыбном ставке — поймали одного, поймают и другого. Для ровного счета и равновесия. Так уже было в Броварах, где каждый раз при смене властей вешали шпионов. Красные — деникинских, белые — петлюровских, синежупанные стрельцы — всех без разбору, питая особенное пристрастие к евреям. Так продолжалось на протяжении всего скучного декабря пока местное население не разбежалось. Все, без остатка. В эти пестрые больные времена был бы человек, а статья для него находилась всегда.

Продолжение выступления грозного Федора Ивановича вдруг сделалось невозможным. Слушатели торопливо разлетались: крестьяне Веселой Горы разворачивали возы, а обитатели Города растворились по улицам, шагая в свои убежища.

Оглушенный обвинением маленький философ слабо трепыхался между красноармейцами.

— Позвольте. Позвольте, пан солдат. Это какая-то ошибка, ошибка… Я коллежский асессор! У меня похвальный лист!

— Шпион тута, товарищ командир! — злорадно вопил проявивший бдительность боец.

— У меня похвальный лист! — пискнул в ответ отставной учитель. — Я знаком с господином начальником канцелярии лично!

— Вот то ты нам расскажешь… — пообещал его страж, крепче сжимая воротник пальто пана Кропотни, — я тебя уже давно заметил. Контра ты недобитая.

Толпа уже разошлась, и на площади остались только отряд Полутора большевиков и несколько любопытных храбрецов, в числе которых наблюдались пан Штычка и бабка Вахорова, восклицавшая:

— Вот и пана учителя заарестовали! Вот и заарестовали него!

Арестованный растерянно взирал на подошедшего товарища Тарханова. Тот в свою очередь тяжело глянул на съежившегося новобрачного:

— Контра, значит? — поинтересовался товарищ Федор, раздосадованный фактом, что речь его пламенная и возвышенная пропала попусту. А затем ткнул вялого учителя потертым маузером, недавно продемонстрированным местным обитателям. — Ходим кругом, выясняем? Для кого шпионим, курва?!

Потрясенный поворотом пан Кропотня молчал. Вид у него был жалкий. Лицо, глядевшее в прокуренные зубы мировой революции, посерело. А кожа под редкими волосами на макушке, несмотря на декабрь, покрылась потом.

— У меня похвальный лист, пан комиссар, — продолжил рыть себе могилу отставной философ.

— Деникин тебе дал? — мрачно пошутил Федор Иванович, высверливая глазами лунки на испуганном лице собеседника. — Може, Петлюра, подавиться мне веником?

Бывший преподаватель совсем пожух и ушел в себя. Сейчас ему хотелось только чуда. Вроде того, что происходит, когда ребенок укладывает первый выпавший молочный зуб под подушку в ожидании конфетки. Или, когда нищий находит на пороге утерянный кем-то кошелек, а потом, разглядывая целковые, желает этому неизвестному здоровья и всяческих удач.

— Сильно извиняюсь по этому поводу, пан товарищ. Но это наш пан учитель. У него женитьба на носу, — раздался голос из-за спин бойцов, обступивших бедного философа. — Уж никакой он не шпион, провалится мне на этом месте. Тут, осмелюсь доложить, был один шпион, но Вейку уже немцы забрали, пан товарищ.

— Кто сказал? — вскинулся красный командир, — кого забрали?

— Вейку, пан товарищ. Вы бы на месяцок раньше бы заходили. Вот бы и встретили его, — продолжил пан Штычка и протиснулся вперед. — Тот шпиг знатный был. Как что увидит, так сразу строчит. Только писать не умел, все крестиками ляпал. Вроде как шивр у него такой. Я вот вам расскажу, что у нас в жаштепе был один шивровальщик. Тот тоже писал. Ну, как курица лапой, лопни мой глаз. Настрочит, стало быть, настрочит и передает. А что там написано, непонятно вообще. Так и бегал по три раза, читал, это самое. Или еще чего позабудет, что писал. И приврет с три короба.

Глядя в честные глаза собеседника, Федор Иванович нахмурился.

— Ты сам то, кто такой, братец? — подозрительно спросил он.

— Это наш. Комиссар музея мирового капитала, товарищ Федя, — влез в разговор Зиновий Семенович, — пламенный боец и сочувствующий. Сегодня назначили.

— Кто назначил? — поинтересовался железный командир, мысленно умножая свой список обид. Тот состоял уже из сорока семи пунктов. Первым шел портсигар, а где-то за ним простиралась длинная череда принятых товарищем Певзнером решений, в числе которых наблюдалась национализация декораций какого-то театра, брошенных по дороге в Млинове. Из каких-то туманных соображений товарищ Зиновий долго возил их, мешавших как боевым действиям, так и маршевой жизни отряда, за собой. Особенные неудобства доставляла царь-пушка, сколоченная из дерева. Эту уродливую и смешную конструкцию, не влезавшую ни на один воз, комиссар наотрез отказывался бросить, аргументируя свою упертость таинственным словом пропаганда. И, в конце концов, несмотря на его упорное сопротивление, вышедший из себя командир обложил бутафорскую технику соломой и сжег, пообещав позже отчитаться перед товарищем Троцким лично.

— Давай, давай Федя, — наблюдая пламя, с досадой сказал его низкорослый собрат, — и про то, что мешал мировой революции, тоже расскажи. Товарищи тебя не одобрят, как пить дать. Про то у каждого свое мнение имеется.

В ответ товарищ Тарханов плюнул, жестом указывая, где он видел это свое мнение. И приказал вывалить остальной скарб бережливого Зиновия Семеновича в снег. Двоевластие в отряде было тяжелым делом.