Рейд за бессмертием

Глава 9

Вася. Крепость Грозная, октябрь 1839 года.

Вася еще долго стоял, глядя вслед уезжавшему поручику Варваци. Уже не удивлялся стоявшим в глазах слезам. В прошлой своей жизни знал, такого бы с ним не случилось ни за что. Все эти сантименты были Васе Милову — побоку. И не сказать, что сердцем был ожесточен. Нормальное сердце. Радость и восторг вполне воспринимало. Но и только. Хорошо, если все хорошо! Слезы-то чего лить? А тут вот стоял Девяткин и радовался слезам.

«Надо же! — думал, не переставая удивляться. — Какая судьба! Ведь, все время думал о том, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на того счастливца, кто у Тамары Георгиевны в мужьях. И — на тебе! Не то, что взглянул! Спас! И так рад, что он выжил, что вернется к Тамаре. И Тамара не будет знать горя. Плакать будет, но от счастья, что муж вернулся».

Вася выдохнул с облегчением. Посмотрел на руки. Пачка ассигнаций так и лежала в них ворохом. Стал складывать аккуратно, думая о том, что теперь пацаны точно не пропадут. Потом положил деньги в карман, развернулся, пошел к своим.

«А, может, все это только ради этого? — подумал вдруг. — Ради того, чтобы я спас этих двух пацанов-лезгин и Косту? Поэтому сюда и забросило?»

Даже остановился на мгновение, оценивая эту мысль.

«А что? — двинулся дальше. — Вполне возможно. И, в общем, хорошая цена за все мои мытарства. Да, нет! Не хорошая! Наилучшая! Оно — того стоило!»

Все для Васи Милова раньше было просто. Так просто, что не знал он и почти не испытывал никогда каких-либо моральных терзаний по поводу и без. Что в детстве, что уже став солдатом. О сложных душевных переживаниях и не ведал. «Молочка бы с булочкой и на печку с дурочкой», — вот, наверное, тот девиз, который он мог выбить на своем щите.

Вася Девяткин уже стал другим. По-прежнему оставался хорошим солдатом, верным присяге, друзьям, смелым, находчивым. А вот с высокими эмпиреями не заладилось. Стали они его терзать. Места порой себе не находил. Мучился от постоянных размышлений. Так, что голова порой грозилась лопнуть от беспорядочной толкотни мыслей. Не мог их отогнать. Не мог с прежним цинизмом забить на все, думая лишь о том, как бы пожрать да бабу очередную уложить. Никак не мог. Другого ему уже хотелось. Того, что прежний его цинизм отгонял, как надоедливую муху, оставляя сердце и голову запертыми на крепкий замок. Любви хотелось Васе Девяткину. Простой человеческой любви. Чтобы и он любил, и его любили. Понимал, что капля за каплей это желание все-таки пробило все бастионы, возведенные внутри.

«Капля — камень точит! — усмехнулся Вася. — Доточила!»

Он, оглядываясь, теперь видел все эти капли, которые все-таки проложили дорогу к сердцу, разъев ржавчину замка. Не придавал им значения прежде, не понимая, что они свою работу делали надежно, оставляя уже ничем не стираемые зарубки. Всё, что он по прежней своей жизни и здесь считал мелочью, на самом деле, может, и были мелочами. Но уже теми, которые не исчезали в сознании. Эти мелочи-капли медленно, но верно сначала чашу наполнили, а потом уже полилась водичка, орошая сердце и мозги.

Все капли имели значение, все: Коченисса, госпиталь, убитые сослуживцы, замерзший горец, которого согрел и отпустил… Все.

Но Вася прекрасно отдавал себе отчет, что более всего его чашу наполнил переход из Поти в Тифлис и пара дней в грузинской столице в обществе Тамары и Бахадура. И, как ни странно, не Тамара была первопричиной, хотя вызвала в Васе такой восторг, что он впервые задумался о своем прежнем отношении к женщинам, о своем успехе у них. Все время потом вспоминал слова Лосева, обращенные к Дорохову: «так — то в дурах!» И понимал, что и про него такое можно сказать. Только «дурами» и забавлялся. Раздвинула ноги — вот и счастье! Сделал дело, облегчился, и вперед к новым приключениям, за новыми юбками! А любовь? Да ну её! "Кака така любовь?' — снова, как на крышах Чиркея, пришел на ум въевшийся в подкорку киноштамп.

И, все-таки, не Тамара его по-настоящему изменила. Бахадур.

«Вот, ведь, — думал Вася, — разбойник — похуже моего! И людей поубивал столько, наверное, что мне еще не скоро с ним сравняться. Пират. Из Алжира. Считай, как я. Хоть и в своем времени живет, а забросило в такие дали — мама не горюй! Говорить не может! И разбойником так и остался! Но как же он любит Тамару! И ладно это! Тамару всякий полюбит. Такая девушка! Но, ведь, и Тамара его любит! И как любит!»

Здесь Вася одновременно и застонал, заскрипел зубами, и улыбнулся. В который раз вспомнил, как подсмотрел за ними в утро своего отъезда. Когда Тамара, пару часов назад избившая пирата за его похождения, теперь с улыбкой протирала полученные им раны и царапины, которые нанесла ему своей ручкой. Тихо смеялась. И как же был счастлив Бахадур! Как он смотрел на неё!

Пришедшая в те два дня в Тифлисе мысль о том, что и он хочет, чтобы его также любили, уже Васю не оставляла. А, не оставив, в конечном итоге, заставляла его искать эту любовь. А три месяца в настоящем аду попросту стали той последней каплей, которая переполнила чашу. Вася спас детей не из-за этого. Просто спас, потому что так надо. Но, спасши, никак не мог от них оторваться.

Да! Пока не было рядом девушки, которая его бы любила по-настоящему. Но не это сейчас было важно для него. Васе Милову было радостно сознавать, что он может любить по-настоящему. Более того — уже любит по-настоящему двух своих пацанов. Что сейчас, доведись ему уйти в неизвестность, как он пошел за поручиком, он знает, что должен выжить. Не потому, что не хочет умирать, а потому что он в ответе за детей, которых любит и которые уже начинают любить его.

Вася улыбнулся счастливой улыбкой, вспомнив, как всего несколько минут назад дети его крепко обнимали, когда он пришел их проведать, проводив поручика.

«Ничего, ничего, пират недоделанный! — неожиданно подумал он. — Будет и на моей улице праздник! Вот только в полку не ладно. Как бы чего не вышло! Вдруг ушлют меня в какую Тьмутаракань?»!

… Генерал-майор Пулло был в ярости. Пулло был в шоке. Впервые не из-за упущенного барыша, а по служебной линии. Из-за своего Куринского полка, которому он отдал пять лет своей жизни, в котором служил его сын, получивший отличие за Ахульго, и которому он был обязан и своим благосостоянием, и своим карьерным успехом. Полка практически не стало. В поход Пулло ушел полковником, вернулся генералом. С половиной из тех четырех батальонов, кто собрался в мае у Внезапной. Обратно не вернулось 42 офицера (опять же — половина из прикомандированных, что мало утешало) и 1215 нижних чинов, убитых, раненых и контуженных, не считая больных. Контузии были порой хуже ранений, больные выбыли из строя надолго. С кем прикажете дальше нести службу? Что толку, что полк заслужил славу соединения, которым генерал Граббе «не мог нахвалиться» и стал «модным» в столице⁈ Полк отвечал за охрану Сунженской линии — опаснейшего направления, где постоянные стычки, набеги чеченцев и небольшие карательные экспедиции были нормой жизни. Где гибель часового на посту из-за меткого выстрела из леса была мелкой неприятностью.

Пулло надеялся по-быстрому перетасовать роты и восполнить убыль людей за счет 5-го резервного батальона. Переждать в ослабевшем составе трудный период, дождаться подхода обещанных резервов, обкатать их в весенней экспедиции и таким образом восстановить боеспособность вверенной ему части. От Граббе получено сложнейшее задание: собрать в чеченских аулах вместо податей ружья. По одной штуке с десяти домов. Не трудно догадаться, что подобное требование вызовет ярость ичкерийцев. Всколыхнет весь край от Терека до кавказских хребтов. Только сильная демонстрация поможет удержать чеченцев в покорности. С кем удерживать? С ополовиненными ротами? С новичками, не умеющими ни костер разжечь, ни определить, кто свой, кто чужой? С новыми офицерами, которые Кавказа и не нюхали? Что они знают о движении в арьергарде, когда только от распорядительности начальников зависит судьба целого отряда? Как говорили на прежней родине, «стара курочка, да бульон сладок». А из цыплят суп выйдет жиденький…

Если вообще выйдет! Военное министерство окончательно с катушек слетело! Кто там такой выдумщик? Кто принимает решения, после которых хоть трава не расти⁈ Не успел новоиспеченный генерал принять поздравления в Грозной, где ныне царила жена генерала Клюки фон Клюгенау, закатывавшая пышные обеды гвардейским офицерам, разъезжавшимся по домам, как стали приходить письма и инструкции из Петербурга. Вместе с наградными листами приходило такое… Такое!..

Пулло с раздражением отбросил бумагу за подписью графа Чернышева.

«Чтоб ты провалился!» — выругался он на второго после Государя начальника.

Военный министр информировал командира Куринского полка о будущих перестановках в войсках. Новость хорошая: на пополнение будут отправлены шесть рот из 6-го пехотного корпуса. Из трех полков — тарутинского, белевского и тульского. Новость убийственная: из состава полка следует выделить 40 унтер-офицеров, 12 музыкантов и 481 нижнего чина для укомплектования 12-го черноморского линейного батальона. Передвижки были запланированы на лето. На самую жаркую пору, в которую каждый год полным ходом шли боевые действия[1]

«Пропал полк! — с горечью подумал Пулло. — И я пропал!»

Он со всей очевидностью понимал, что радостные доклады Граббе в Петербург вскружили голову тамошнему руководству. Они там, видимо, решили, что Чечня и Дагестан превратились в Закавказский край. С покорным податным населением, готовым терпеть русских, платить налоги, вступать в ряды милиции и не роптать на шалости вороватых гражданских чиновников.

«Или завидуют нашим наградам и решили подставить ножку победителям?»

Мысль была вполне здравой. Лютой завистью разило от каждой строчки отброшенного письма. Из столицы Кавказ выглядел землей обетованной, где каждый командир полка делал себе за год состояние.

Делал! Еще как делал! Вознаграждал себя за годы лишений. Когда поручикам, капитанам, майорам и подполковникам приходилось продавать эполеты, чтобы иметь что-то к обеду. Вот полковники и отрывались! Могли продать, как сослуживец, слетевший с соседнего полка, все сукно, выделенное на целый полк, заявив, что затонул корабль с доставкой. Могли, как князь Дадиан, свой заводик винокуренный поставить в глуши. Могли и попроще… Например, фуражные деньги на подвижный состав. Овса полковые лошади не видали и в походах. Зачем? Сена кругом море. Из 60 рублей, выделявшихся на лошадь, полковнику оставалось не меньше полста. Опять же палатки… Когда их брали в поход? Чем шалаш плох? Но инструкции требовали менять палатки раз в полгода. А коль какой-то умник придумал получать с комиссариата за них деньгами, каждый походный лагерь лишь с одного батальона любому командиру полка давал более семи тысяч дохода. На больных выделялось 15–17 копеек, а в действительности выходило не больше трех. За последнюю экспедицию на госпитальной экономии выйдет не меньше десяти тысяч. Тысяч тридцать-пятьдесят в год сами падали в руки, и вот все это богатство взять и пустить по ветру⁈[2] По прихоти инспекторов военного департамента⁈

— Зовите ко мне Дорохова! Бегом! — приказал генерал денщикам.

Коста. Грозная-Владикавказ, конец сентября 1839 года.

Двигались на Назрань напрямик, вдоль Сунжи, через многочисленные селения надтеречных чеченцев и карабулаков. Река значительно измельчала. Несколько раз переходили ее вброд. Вокруг, куда ни кинь взгляд, убранные поля и многочисленные стада. Во влажный воздух поднимались многочисленные дымы в аулах с добротными домами. Левее, до самых хребтов, плотно окутанных облаками, простирались бесконечные зеленые леса, составленные из древесных гигантов.

— Богато живут надтеречные, — заметил я. — Кто бы мог подумать, что чеченцы превратились в землепашцев.

Милютин блеснул знаниями:

— Много лет назад верным нам офицерам-туземцам[3] выделили землю с условием принимать горцев, желающих мирной жизни. Вменили им в обязанность защищать Терек от набегов. Люди все идут и идут. Уже земли не хватает.

— За Сунжей в лесах аулы тоже не бедствуют. На древесине процветают. Плоты отправляют со строевым лесом к Каспию. Все виноградники вдоль Терека обустроены с помощью местного леса — и подпорки для лозы, и материал для бочек, — добавил офицер-конвоец.

— Выходит, можем с горцами жить в мире? Взаимовыгодная торговля куда лучше войны.

Все согласно кивнули. Но по сторонам поглядывали. Набеговую систему горных чеченцев никто не отменял.

Милютин в силу молодости был оптимистом. Рассчитывал за сутки добраться до Назрани. Был бы он один, может, и добрался бы. Но с ребенком на руках? Пришлось ночевать в промежуточном пункте, у казацкого старшины. Его добрейшая жена расчувствовалась при виде уставшей Суммен-Вероники. Взяла на себя все хлопоты. Даже вымыла девочку и уложила спать в своей комнате.

Нам то было на руку. Платоша был совсем плох. Укачало с непривычки. Да и у меня руки разболелись.

— Отдыхайте, гости дорогие! — суетился вокруг нас хлебосольный хозяин.

Он не знал, как нам угодить. Для меня была вновь местная традиция привечать всех проезжавших по Линии путников. Кормить их, обихаживать их лошадей. Делиться новостями. И расспрашивать. Ахульго был у всех на устах. Приказы о подвигах и награждении героев зачитывались в войсках по всей России, даже в военных училищах.

Послушав наши рассказы, старшина загрустил.

— Горцев приструнили — оно так. А вот этак — дело плохо. Голову-то не срубили. А ну как Шамиль Иванович снова Чечню взбаламутит?

Его беспокойство передалось и нам. Утром мы недосчитались половины конвоя и серьезно напряглись. Чем ближе продвигались к Назрани, тем меньше оставалось наших азиатцев. Исчезали, как привидения. В глубоких сумерках, на подъезде к Назрани, обнаружили, что от всего конвоя осталось всего четверо карабулаков и два офицера. Да и те, смущаясь, просили их отпустить.

— Ингушы не поддерживают ни чечен, ни лезгин, зараженных мюридизмом, — уверяли они. — Когда Кази-мулла тут баловал и получил отлуп, местные бросились за ним вдогонку и славно изрубили разбойников.

Что поделать? Отпустили, думая, что нам осталось ехать всего ничего. Сильно мы просчитались. К воротам крепости добрались глубокой ночью, встревоженные до крайности. Из меня боевая единица никакая (револьверы-то — тю-тю), бедный трясущейся Платон, как и денщик Милютина — еще того меньше. У Милютина на руках ребенок.

Бог миловал! Добрались! Даже смогли постовых уговорить открыть нам ворота. Переночевали в какой-то халупе. Вероника спала без задних ног, завернутая в бурку. Кажется, ей переход от Грозной дался легче всех.

Утро нас встретило солнцем, прекратившимся дождем и радостной новостью: до Владикавказа можно было добраться на повозках. Наняли две тройки и домчались до Владикавказа с ветерком. 30 километров пролетели быстро. Прибыли в воскресенье. Народ выходил с обедни. Нашли гостиницу, похожую скорее на постоялый двор. И там столкнулись с дорогим моему сердцу Федором Федоровичем Торнау.

Как мне обрадовался капитан! Как я обрадовался видеть его здоровым и бодрым! Расспросов и воспоминаний хватило до глубокого вечера.

Конечно, Федор Федорович вцепился в нас, как клещ, стремясь вызнать все подробности взятия Ахульго. Солировал Милютин — и как прошедший всю экспедицию от начала и до конца, и как выпускник Академии Генштаба, куда лучше меня разбиравшийся в военной науке.

— Все наши действия носили характер непродуманности и какого-то лихого кавалерийского натиска. Штурмовать без подготовки крепости неприятеля, которому помогает сама природа? Что за глупость⁈ Отсюда и огромные потери, и ложь в отчетах.

— Граббе — мой учитель, наставник в военных делах. Мне неприятно слышать ваше осуждение, — возразил Торнау. — На войне всякое случается.

— Согласен! Тогда подведем итоги. Чего мы добились?

— Горцы получили серьёзнейший урок, который не скоро забудут, — выдал я общепризнанную мысль.

Милютин поморщился.

— Я бы не был столь категоричен. Ни одна из целей компании не достигнута.

— Как это? — хором удивились мы с Торнау.

— А вот так! Мы покинули земли гумбетовских обществ, не заложив там укреплений. Что помешает местным лезгинам и далее поддерживать мюридов? Мы получили щелчок по носу у Чиркея. И там крепость не построили, хотя она была в планах. То есть весь поход — это бессмысленная трата людей и материальной части, не принесшая нам никаких выгод. Только и остается генералу рассуждать о «нравственном влиянии».

В рассуждении молодого офицера было зерно истины. Он, несмотря на свой возраст, производил впечатление серьезного и вдумчивого человека.

— Я вам больше того скажу. Из разговоров с офицерами, чьи полки служат на Линии, я сделал вывод: наша боеспособность после всех потерь в батальонах крайне ослабла. Если продолжится война в Чечне и Дагестане, выполнять поставленные задачи будет просто некому.

— Но и у горцев неисчислимые потери! Самые стойкие, отважные и опытные сподвижники Шамиля сложили головы в Аргвани и Ахульго. Тысячи! Убиты его «генералы» — Али-бек и Сурхай. Кто теперь поведет в бой его войска? — не удержался я от разумного возражения.

— Только на это и надежда, — согласился со мной Милютин. — Видимо, Авария пока выпала из-под влияния имама. Но чует мое сердце: теперь пришла очередь Чечни. Недаром Шамиль туда сбежал.

— А Чечне противостоит Куринский полк, потерявший половину состава, — задумчиво сказал я.

— Коста! И ты туда же? — не выдержал Торнау. — Ладно Милютин, он молод и судит поверхностно. Но ты? Разве ты не видел своими глазами, как в Причерноморье и на Кубани мы малыми силами давали урок за уроком черкесам?

— Брат Федор! Лезгины не черкесы. Ты бы видел их в бою! Они не отступают. Бьются до последнего. Быть может, чеченцы пока похожи своей манерой ведения боя на адыгов. Та же партизанская тактика. Натиск на арьергард и моментальный отход. Но это пока… Поверь, я знаю, о чем говорю. Нас ждут десятилетия кровавой борьбы.

Что я мог еще сказать моим собеседникам? Предупредить их о том, что Шамиль еще скрутит в бараний рог весь восток Северного Кавказа? В его победах многое сложилось воедино — и его гений, и яростная жажда свободы народов Дагестана и Чечни, и… глупость русских генералов, вроде Граббе. Я давно понял, что остановить ход истории здесь — все равно, что заливать пожар в доме из детского ведерка…

— Вы правы, господин поручик, — согласился со мной Милютин, вырвав меня из рассуждений. — Именно так и действовали чеченцы, когда мы возвращались в мае во Внезапную. Наше отступление напоминало бегство.

Торнау удивленно смотрел на нас. Понимал, что мы не гадаем на кофейной гуще, а, пропустив через себя множество эпизодов боестолкновений, сделали свои выводы. Очень серьезные выводы, а не досужие допущения диванных стратегов.

— Куда ты дальше, брат Федор? — спросил я, прерывая тягостное молчание.

— На Черноморскую линию.

— Трудные места. Здоровья лишиться можно запросто. Тебе ль не знать?

— Мы люди подневольные. Куда прикажут, туда и двину.

— С разведкой — все?

— Хватит с меня подвигов! — рассмеялся капитан. — Послужу по обер-квартирмейстерской части. А ты?

— Сам пока не знаю. Пока в свой полк, а там будет видно.

— Жди повышения в чине. Боевое ранение как-никак, — кивнул Торнау на мои руки.

Я пожал плечами. Впереди полная неизвестность. Словно закрыл последнюю страницу книги, и теперь пришла пора новой.

— Возьмете попутчиком до Тифлиса? Мне ваша компания по сердцу.

— Мог бы и не спрашивать! Где думаете, господа, остановиться в Тифлисе?

— К немецким колонистам сунемся. Или поспрашиваем знакомых офицеров. Может, примут на постой.

— А гостиница? «Пушкинъ»?

— Эка, брат, ты хватил! «Пушкинъ»! Туда очередь на полгода!

Милютин хитро прищурился. Ждал, что я скажу, припомнив мой прощальный диалог с унтер-офицером Девяткиным. Я не подвел ожиданий поручика.

— Тогда, господа, у меня есть для вас сюрприз!

[1] Позднее летописец Куринского полка, Г. Н. Казбек, напишет: мол, с 1839 года, начиная с Ахульго, куринцы вступили, как полк, в пору зрелости. И из этих славных молодцев выросла мощнейшая фигура куринца, которая покроет себя славой в Кавказской войне в 40-х-50-х. Стесняемся спросить: а из кого выросла та славная фигура? Из нескольких сотен уцелевших, чью грудь украшала медаль за взятие Ахульго?

[2] Вся эта вакханалия воровства полкового начальства, «сукно моченое» и барщина солдат женатых рот, сопровождала всю Кавказскую войну до самого ее конца.

[3]В описываемое время слово «туземец» не носило оскорбительного оттенка. Это был синоним слово «местные». Даже грузинских князей так называли в своих воспоминаниях офицеры.