Рейд за бессмертием

Глава 21

Вася. Екатеринодар, май 1840 года.

Васе хватило мгновения, чтобы оценить весь ужас своего положения. И только это мгновение, длившееся, может, чуть больше секунды, он дал слабину. Мелькнул страх в глазах, растерянность. Тут же взял себя в руки, понимая, что генерал не сводит с него пристального взгляда. Позволь себе Вася еще некоторое время выглядеть так, Засс, тертый калач, непременно бы все понял и огласил бы неутешительный приговор. Это Вася сознавал. Тут же взял себя в руки. В следующую секунду в глаза вернулась спокойная уверенность, а лицо приобрело известное выражение «морда кирпичом». Ужас его положения заключался в том, что поблизости не было ни одного человека, который мог бы подтвердить его алиби. И черт бы с ним — поблизости. После всех этих выматывающих боев с черкесами прежний его полк был практически выкошен подчистую, особенно те роты, с которыми начинал службу. А те единицы, кто остались в живых, сейчас были далеко. Ушли через снега в Апапу еще несколько месяцев назад. Да, в общем, они и не могли бы особо помочь Васе. Единственный человек, который мог одним лишь словом все разрулить и вытащить Васю из-под удара, был штабс-капитан Лико. Который все это придумал и, образно говоря, явил свету нового Девяткина. А его командир погиб и не мог уже ничем Васе помочь.

— Что молчишь? — спросил генерал.

— А мне-то что? — Вася безразлично пожал плечами. — Мало ли кто чего говорит и какую фамилию себе присваивает? Разбирайтесь.

— Ишь ты, орел: разбирайтесь! — Засс усмехнулся. — Ты это мне, генералу, предлагаешь? Ты, Девяткин, или как тебя там, как я погляжу, совсем за свою голову не волнуешься.

— Отчего же мне за неё не волноваться? А только сдуру подставлять не буду. Я — Девяткин. Других не знаю. Разбирайтесь.

Может, потому что Вася по наитию взял верный тон. Опасный, наглый, но верный. Или, может, потому что Засс и сам был таким, как Вася: ни черта, ни Бога не боялся и любил храбрецов. А, может, был несколько сбит с толку из-за поведения этого бугая… А только понимал генерал, что нравится ему Девяткин. Так-то надо было бы приструнить, чтобы вел разговоры должным образом, когда с ним говорит легендарный генерал. Но рука не поднималась.

— Отведи его в камеру ко второму Девяткину. Только пусть там проследят, чтобы не задушили друг друга, — обратился он к ординарцу. — И Бакланова зови. Вовремя он в Екатеринодаре появился. Пусть по старой памяти поможет разобраться[1].

Васю завели в камеру. В углу сидел настоящий Девяткин. Увидев его, Вася сразу успокоился. Нутром почувствовал, что выкарабкается. Потому что настоящий Девяткин являл собой жалкое зрелище. И не из-за того, что был измазан, по-рабски обрит и в обносках. Таким здесь никого не удивишь. Он боялся. Ничего, кроме страха, в его глазах не было.

— Девяткин! — с улыбкой сказал огромный солдат, приведший Васю, — гляди, кого привел.

Настоящий Девяткин смотрел бегающими глазами на солдата и Васю.

— Кто это?

— Не узнаешь⁈ — видимо, солдату было скучно. — Брат твой родной. Тоже Девяткин. И тоже Вася!

— Я Вася Девяткин! — завопил настоящий практически фальцетом. — Я! А это самозванец!

— Разберутся. Потерпите чуток! И не шалите! — предупредил солдат. — Иначе обоим головы снесу!

Сказал это так, что можно было не сомневаться, что в случае чего угрозу исполнит. Вышел, запер дверь.

Вася отошел к противоположной стене каземата. Присел. Спокойно смотрел на настоящего Девяткина. Тот, понимая, что сейчас в безопасности и Вася ему ничего не сделает, перестал дрожать. Глаза опять забегали.

— Я Девяткин. Я! А тебя повесят за то, что моим честным именем воспользовался! — настоящий Девяткин неожиданно засмеялся противным смехом.

— Заткнись! — спокойно ответил Вася.

Откинул голову. Закрыл глаза.

— Повесят! Повесят! — настоящий рассыпался мелким бесом, никак не мог успокоиться.

Вася не реагировал. Раздумывал над своим положением. Чем больше думал, тем больше укреплялся в том, что не позволит себе бояться, будет гнуть свою линию. Будет придерживаться той же тактики, что и с Зассом.

«Имею право! — думал Вася. — Да, не я Девяткин. Но это я столько раз за это время со смертью в обнимку танцевал, столько всего сделал и стольких друзей потерял, что пусть все идут к такой-то матери! У меня контракт! И дети ждут…»

В коридоре загремели сапоги.

— Открывай! — раздался зычный голос.

Дверь открылась. В камеру вошел очень большой человек в звании есаула. И хоть положение у Васи было аховое, он еле сдержался, чтобы не рассмеяться, поскольку есаул Бакланов на все сто соответствовал своим внешним видом своей фамилии. Огромного роста, широкоплечий, с большой головой, длинными усами и бакенбардами, густыми, нависшими на глаза бровями.

«Ну, баклан! — оценивал Вася двухметрового здоровяка. — Как есть — баклан! А лицо-то! Лицо!»

Восклицание про лицо тоже было понятно. Все оно было у Бакланова побито оспой. От того казался он еще более устрашающим.

«Засс — шутник, как погляжу! — усмехнулся Вася про себя. — Знал, кого пытать присылать! С непривычки от такого и обосраться можно!»

Настоящий Девяткин при виде Бакланова, по-видимому, уже был близок к этому. Опять задрожал.

— Времени у меня мало! — загремел есаул. — Дочка только родилась, Сашенька! А я тут с вами паскудами, должен Ваньку валять! Поэтому не юлите и не злите меня. Отвечайте скоро. Будете врать, пойму. И тогда… — Бакланов сложил громадную свою лапу в не менее громадный кулак. — Ты! — ткнул в настоящего. — Пошел вон пока отсюда! С этим поговорю.

Настоящего вывели.

Бакланов подошел вплотную к Васе. Может, думал, что, если нависнет над ним с высоты своих двух метров, Вася сразу ручки вверх и поднимет. А Вася неожиданно улыбнулся. Непроизвольно. Так получилось, что Бакланов на подходе к нему так развернул лицо, что многочисленные оспинки стали похожи на веснушки. А уж веснушки никак не вязались с образом грозного есаула.

— Я тебе сейчас вдарю и улыбку твою с лица кровью смою! — Бакланов был уязвлен. — Я, если хочешь знать, шашкой могу человека с головы до жопы пополам развалить!

Вася вскочил на ноги. Пусть ростом и был поменьше, но не на голову, как привык казачий командир среди своих малоросликов-казаков.

— Ты, есаул, коли руки у тебя чешутся, дочь свою шлепай! А меня ты пальцем тронуть не можешь!

Ответ Васи был настолько неожиданным, что Бакланов растерялся. Вася продолжал напирать.

— Потому что прав у тебя таких нет. У меня два Георгия! И отказ от офицерского чина!

— Ах, ты… — Бакланов сжал челюсти, понимая, что Вася прав.

Потом присел на табурет, который ему занес солдат.

— А коли докажу, что ты не настоящий? Я же тебя лично после этого за твои слова на тот свет отправлю.

— Не докажешь. Я — Девяткин.

— Ну, рассказывай, Девяткин. А я послушаю. Но — гляди…

— Помню! Коли совру, можешь мои кишки на свой кулак намотать!

Бакланов не удержался, рассмеялся.

— Эх! Даже жалко будет, если врешь! И Засс предупредил, что ты — крепкий орешек. И я сам вижу — не трус. Ну, хоть Васей зовут? Взаправду?

— Васей, Васей. И фамилия Девяткин!

— Рассказывай.

И Вася начал рассказывать. Ему было легко. Он не врал, когда рассказывал про свои подвиги. Да, подвиги. Два Георгия это только подтверждали. Он рассказывал, понимая, что чем больше фамилий он назовет, тем сильнее его шансы. И он сыпал и сыпал фамилиями: от фамилий рядовых солдат и матросов, до фамилий генералов Раевского и Пулло. Много говорил про Дорохова и Косту. Чуть ли не поминутно излагал ход всех сражений, в которых участвовал. Бакланов уже давно не сидел на табурете. Мерил большими шагами узкое пространство камеры, заложив руки за спину. Часто вскидывал на Васю глаза, в которых нередко мелькало восхищение или изумление. И уж совсем застыл, когда Вася стал рассказывать про Михайловское укрепление. Счет времени был потерян. Наконец Вася закончил. Стало тихо. Бакланов посмотрел на Васю. Вася был спокоен, взгляда не отводил.

— Про твои дела потом, — начал есаул. — Ты про Архипа Осипова… Это так и было?

— Да.

— Вася или как тебя там… Ты про себя ври сколько хочешь, — волновался Бакланов. — Но если про Осипова соврал…

— Нет!

— Да ты понимаешь, что, если это так и было, то доложат Императору о подвиге Архипа? Тут дело государственное, понимать должно! Не бывало такого на Руси, чтоб гарнизон себя подорвал, чтобы врагов на тот свет отправить!

— И хорошо! И правильно! Пусть доложат! Пусть вся Россия о нем узнает! Заслужил! Вот он как раз — настоящий герой!

— Так это, если не врешь!

— Крест несите и Библию. Поцелую, поклянусь! А там — хоть вешайте! Но Архип Осипов это сделал!

Бакланов задумался. Потом хмыкнул.

— Вешать погодим. Проверим. Гриша! — крикнул он в сторону двери.

Вошел Гриша, солдат с чувством юмора.

— Заводи второго. А ты, — обратился в Васе, — иди пока, там подожди.

Вася вышел на солнышко. Осознал, что сил практически у него не осталось. Сполз по стенке. Сел на землю. Закрыл глаза.

— Слышь, ты, — его окликнул Гриша.

— Что?

— Точно не врал про Осипова?

— Про такое можно врать, Гриша?

— Ну, да. Про такое — нельзя. Царствие ему небесное! — Гриша перекрестился. — Настоящий русский солдат!

Вася не прислушивался к тому, что в это время происходило в камере. Слышал, конечно, громкий голос Бакланова и дрожащий голос настоящего. Но не вслушивался. Совсем обессилел.

С настоящим Бакланов разобрался чуть ли не за десять минут. Гриша завел Васю обратно в камеру.

— Ждите! — предупредил Бакланов. — Пошлем запросы. Там и разберемся.

И вышел скорым шагом.

Вася теперь уже лег. Ничего ему не хотелось. А уж тем более о чем-то говорить с настоящим Девяткиным. А того так и подмывало. Не удержался. Подскочил к Васе. Наклонился. Брызгая слюной, торопливо заговорил.

— Они разберутся. Разберутся! Я — Девяткин! А ты не только мое имя украл! Ты жизнь мою украл! Жизнь!

Что-то еще говорил, уже скуля. Вася не отвечал. Задумался о настоящем Девяткине: как же он дошел до такого? Просто струсил в какой-то момент. Испугался. И принял такое решение, которое и довело его до такого состояния. И, вроде бы, решение понятное: он хотел жить. Жить! Не задумывался в ту секунду, когда принимал решение, что жить останется, а вот все остальные человеческие качества уже безвозвратно потеряет. Дезертир! Не понимал, что дальше все его усилия будут направлены только на одно: выжить. И не имело уже для него значения, что за жизнь его ждала в таком случае, как ему придется расплачиваться за такой, вроде бы, естественный выбор. Не имело. Значение для него теперь имело только одно: проснуться утром живым и лечь спать вечером живым. И не важно, что, может, спишь ты при этом в грязной яме, что на тебя сверху мочатся, что питаешься объедками. Зато — живой. Прожил очередной день. Выжил в этот очередной день.

И не понимал Девяткин-Милов, как уже можно считать человеком этот отброс. Пусть и в человеческом обличье, он таковым уже не был. Внутри него жил тот таракан, который, как известно, выживет в любом случае, даже если одновременно взорвутся все ядерные боеголовки на Земле. Все исчезнет, испарится. А таракан — выживет. Тараканом стал настоящий Девяткин, струсив однажды. И после этого уже ничего не занимало его голову, кроме того, чтобы выжить любой ценой. И, может, душа и сердце могли бы его остановить, заставить взглянуть на себя со стороны. А только откуда взяться душе и сердцу у него? Отдал он их взамен способности таракана.

… Вася вздрогнул, проснулся. Даже не заметил, как заснул, раздумывая о настоящем Девяткине. Тот тоже спал. Вася не выдержал, подбежал к нему, схватил за шкирку. Настоящий тут же проснулся. Уже боялся.

— Ты, сука! Как? Как можно было всех предать и довести себя до такой жизни. По своей воле! Ты понимаешь? По своей! Многие в рабстве у черкесов сидят годами, но людьми остаются, чести не теряют. Другие воюют, погибают. Жизнь отдают, но совести и чести — никогда! А ты?

Настоящий не отвечал. Дрожал. Боялся, что Вася сейчас его придушит. Не мог ответить на его вопросы. Забыл уже, что такое честь и что такое совесть.

Открылась дверь. Заглянул Гриша.

— Василий Петрович, — глядя на Милова, уважительно позвал он. — Давай на выход.

Вася отшвырнул дезертира. Вышел. Гриша отвел его в другую камеру. Перед тем, как запереть дверь, обернулся.

— Вась, — сказал, усмехнувшись по-доброму, — ты бы с говном поменьше связывался, а то не отмоешься. Давай, отлеживайся! Я тебе твои вещички кинул. Бурочку твою. Подстели, брат, на соломку.

Так Вася отлеживался три недели. Страха не было, надежды не терял, верил, что все образуется. Через три недели Гриша вместо завтрака предложил ему пройти с ним. Завел его к Бакланову. Настоящий Девяткин уже там стоял.

Бакланов, завидев Васю, улыбнулся, встал, подошел к нему и неожиданно крепко обнял.

— Герой! Как есть герой! Все твои слова подтвердились. А еще письмо передали с навагинцами от штабс-капитана Варваци. Из Абинской крепости. Так тебя нахваливает, что даже жалею, что нет у меня взрослой дочери. А то бы прям сейчас заставил бы тебя с ней под венец. Согласился бы, Вася? А?

— Так, конечно! Давно хочу!

— Неправда это! — подал голос «настоящий».

— А, ну-ка молчать! — заорал Бакланов, быстрым шагом подойдя к настоящему. — Неправда⁈ Из-за тебя, паскуда, хороший человек месяц мается. Ты — дезертир, трус или бродяга, родства непомнящий. Славным именем хотел прикрыться. А он — герой. Мало того, что два Георгия, так еще медалью за Ахульго наградили. Гриша, с глаз моих его долой. В арестантскую роту ему дорога! На Дону или в Севастополе канавы копать!

Гриша со всем своим удовольствием подошел к «настоящему», легонько пнул.

— Давай, подлюка, шевели ножками!

Вася в последний раз посмотрел на «настоящего». И поразился. Было видно, что он сейчас не испытывает страха, а только облегчение. Он не дрожал. Уже не боялся.

«Он в очередной раз выжил. Думал, что могут повесить или расстрелять. А тут всего лишь — арестантская рота. А значит останется жив. А там снова и снова будет бороться за свою жизнь. Нет у него больше никакого другого смысла в этой жизни. Вот и радуется».

— Про медаль-то не знал? — весело спросил Бакланов, когда Гриша и настоящий Девяткин вышли.

— Откуда? Выходит, вышла награда, когда я уже уехал из Грозной, — Вася развел руками. — Да, медаль-то, ладно. С крепостью что, с Абинской? Отстояли? Или…

— Успокойся, Вася. Отстояли. Еще как отстояли!

— Вот это дело!

— Да!

— Так, а мне теперь куда, чего? Можно к своим?

— К своим — это куда, в Грозную? Далече будет.

— Не беда. Дойду!

— Это же ты месяц, не меньше, будешь добираться. — улыбнулся Бакланов.

— Ничего. Отдохнул тут у вас. Сил накопил! — улыбнулся Вася.

— Ох, нравишься ты мне! Жаль, жаль, что нет взрослой дочери. Поверстали бы тебя в казаки, эх… — Бакланов вздохнул. — А за «отдых», Вася, не обессудь. Сам понимаешь!

— Понимаю. Зла не держу.

— Ну иди, обнимемся на прощание.

Обнялись.

— Я распоряжусь, чтобы тебе выдали новое обмундирование, сапоги, продуктов.

— Спасибо!

— Тебе спасибо, солдат. Иди с Богом!

И Вася пошел.

Коста. Абинская крепость, 26 мая 1840 года.

Месяц прошел с момента моего прибытия в крепость. Мы были отрезаны от всего мира. Новостей извне — ноль. Лазутчиков — скорее тех, кто таковыми пытался прикидываться — комендант в крепость не пускал. Участились единичные обстрелы часовых. От вооруженных выступлений из форта за дровами и сеном для лошадей полностью отказались, благо что вода была в шаге от 3-го бастиона. В полутора верстах от крепостных валов, в тесном лесу, скапливалось все больше и больше ворогов. Гарнизон отсыпался днем, выставив треть состава в караул, а ночи проводил под ружьем. Напряжение нарастало.

(Абинское укрепление. Стены из плетней)

Ночь 26-го мая началась, как и предыдущие. Все роты заняли позиции. Орудия зарядили картечью. Потянулись часы ожидания. Ничто не нарушало ночную тишину, лишь изредка звякало солдатское ружье, неловко опущенное на бруствер. Но обманываться не стоило. Горцы в совершенстве владели искусством тайно подкрадываться к противнику.

В два часа ночи из оврага напротив 1-го бастиона раздался мощный гик, изданный тысячами глоток. Огромная толпа с визгом, напоминавшим крик шакала, вынырнула из темноты и повалила вперед, прикрываясь фашинами и небольшими турами. Она бросилась к неглубокому и неширокому рву. И была встречена градом пуль и картечи.

Быть может, кто-то из солдат дремал, навалившись на ружье. Быть может, кто-то вздрогнул от неожиданности. Или ойкнул негромко, чтобы не услышали товарищи. Но смятение вышло коротким, всего секундным. Страх за собственную жизнь — отличный стимулятор. В битве приняли участие все без исключения. Даже слабосильные, еще остававшиеся на попечении лекарей, заняли позиции у амбразур казармы и повели оттуда огонь.

Дно рва заполнилось телами убитых. Кое-кто из горцев по заведенной традиции стал утаскивать раненых и убитых в тыл, создавая сутолоку в непосредственной близости от валов. Но большинство в свете от вспышек от русских выстрелов уже карабкались на земляные стены. Впереди шли панцирники: шапсугские и натухайские уздени на время забыли о своей вражде с тфокотлями. С шашками наголо и кинжалами в зубах они с поразительной ловкостью карабкались на отвесные плетневые загородки, которыми подпирали стены бастионов. Цеплялись крючьями, запрыгивали на бруствер и падали обратно в ров, сбитые штыками.

— Не удивлюсь, если позже узнаем, что предводителем снова стал старый князь Хаджуоко Мансур. Только ему под силу объединить разрозненные социальные группы северных закубанцев, — заметил я, объяснив Веселовскому, что означает присутствие в рядах нападавших горцев в дорогих кольчугах.

— Сколько народу! И как ловко подкрались! До последнего момента не выдали своего присутствия, — восхищался комендант, не проявляя и тени беспокойства. — Это битва выйдет похлеще, чем Калаусское побоище[2]. Смотрите, как ловко ведет огонь Бирюченко! Страшные опустошения производят два орудия его барбета! Нужно отметить фейерверкера в приказе.

Подполковник, старый солдат, был в своей стихии и совершенно спокоен. Следил за боем, стоя в окружении нескольких офицеров и сорока навагинцев, назначенных в резерв, у церкви, расположенной в центре крепости. Священника отца Александра в храме уже не было. Он ходил вдоль банкетов с крестом в руках, подбадривая сражавшихся и не кланяясь жужжащим вокруг пулям.

— Иосиф Андреевич! Я не для того в крепости остался, чтобы наблюдателем быть. Отправьте меня в самое горячее место, — взмолился я.

— Что ж с вами поделать? Ступайте к гренадерам на 1-й бастион.

Я не сменил своего наряда. Как был в черкеске и папахе, так и остался. Офицерского мундира у меня не было, надевать солдатский, с чужого (возможно, мертвого) плеча не хотел. В крепости к моему виду за месяц привыкли. Глаза гарнизону уже не мозолил, хотя слухов обо мне ходило прилично. Когда подбежал к тенгинцам, меня приветствовали радостными возгласами.

У высоких плетеных корзин-туров почти в человеческий рост стояли стрелки. Выстрелил — спрятался, чтобы перезарядить ружье. Пулю не словил — стреляй дале. Снаружи постоянно рвались ручные гранаты, вызывая жалобные крики у нападавших. Три гренадера, как автоматы, перебрасывали через банк готовые к взрыву чугунные шары[3]. Их подавал из ящика и зажигал фитили унтер-офицер без нашивок за выслугу лет, делавший свою опасную работу без тени эмоций.

— Эко у тебя, братец, ловко выходит! — похвалил я солдата.

— Извините, господин штабс-капитан, я из разжалованных, — укорил меня унтер. — Бывший профессор университета, Феликс Ордынский.

— Это вы меня извините, что я на ты. Не знал.

— Извинения принимаются, — спокойно кивнул унтер-офицер.

— Декабрист?

Феликс удивленно вскинул брови.

— Нас, меня и моих товарищей, чаще называют людьми 14-го декабря[4].

— Вы так бесстрастны вблизи от столь опасного ящика! Достаточно одной искры…

— Педантизм ученого не изжить ни каторгой, ни ссылкой.

— Не буду вам мешать!

Мы смогли обменяться несколькими фразами, поскольку горцы отхлынули. Взрывы гранат отбросили их от рва. Они показали спину.

— Выцеливайте тех, на ком панцири! Это командиры, — отдал я приказ солдатам, взбираясь на банкет.

И выстрелил сам, подавая пример. Возможно, ранил или убил кого-то из своих знакомых по тайному обществу всадников. Или тех, с кем выдвигался к берегу Кубани в конце 1837 года в составе войска, собранного Хаджуоко Мансуром. Плевать! Сейчас я по другую сторону баррикады, обозначенную самым четким способом из всех возможных — земляным валом с турами. И сражаюсь за эти валы и собственную жизнь!

В рассветной мгле было видно в подробностях, как горцы еще несколько раз бросались на приступ и каждый раз отходили с большими потерями. Все орудия северных тур-бастионов и барбетов вели безостановочный огонь наугад. Все больше мертвых тел устилало подступы к валам. Рвы местами были заполнены ими доверху, особенно там, где наступавшим досталось от картечи. Оттуда раздавались стоны и крики о помощи раненых, задыхавшихся под завалами из мертвецов.

Восходящее солнце осветило жуткую картину — поле павших, залитое кровью, а за ним огромные толпы живых, собиравшихся под двумя значками-знаменами. Я узнал их. Голубой принадлежал натухайцам, пестрый — шапсугам. И среди них метался старый знакомый. Тот, кого Белл окрестил королем Черкесии. Я угадал — Хаджуоко-Мансур! Он был здесь. Его горячие призывы снова воодушевили нападавших. Снова впереди были панцирники из тех, кто уцелел. За ними и остальные пошли на приступ. Глядя прямо в раскаленные жерла крепостных орудий, торчавших из амбразур тур-бастионов. Шагая прямо по трупам своих родичей. Что-что, а мужества им было не занимать!

«Ого! — подумал я. — Этакой толпой они нас задавят. Гранат-то не осталось!»

— Огонь! — закричал, подавив все чувства.

Солдаты подчинились. И я сам стал отправлять пулю за пулей в штурмующих бастион. Выхватывал новый патрон из газырницы. Вколачивал его шомполом привычным движением. И так раз за разом, пока не кончились патроны, а на бруствер не запрыгнули незваные гости.

Нас теснили. Натиск был слишком яростным, а врагов — слишком много. Рядом падали усачи-гренадеры. Их выхватывали из-под ног наступавших и оттаскивали назад.

На моей винтовке не было штыка. Я не мог никого сразить. Лишь защищался, отбивая сабельные удары. Ложе было расщеплено вдрызг. Как только пальцы сумел уберечь?

Меня толкнули. Я пошатнулся. На меня набросился какой-то горец. Схватил за шею, повалил на землю. Принялся душить. Уже темнело в глазах. Пытался разжать пальцы, но тщетно. Спасало лишь то, что моего противника все время пинали пробивавшиеся вперед черкесы. Топтались по его спине, вызывая хриплое пыхтение.

Я отпустил его руки. Схватил за голову. Прижал вплотную к своему лицу. И вцепился зубами ему в нос. Откусил, захлебываясь от крови, брызнувшей в рот и в глаза.

Сразу стало легче дышать. Пальцы врага разжались. Он завывал от боли. И вдруг замолчал. Случайная пуля раскроила ему череп. Мозги брызнули мне в лицо. Я чуть не потерял сознание от омерзения.

Нужно выбираться. Развернулся, лежа на земле, прикрываясь телом душителя. Схватка смешалась обратно, в мою сторону. Подполковник Веселовский вместе с резервом бросился в штыковую атаку. Все вооружились ружьями — офицеры, барабанщики и даже знакомый мне батальонный писарь Мокий Гречанный. Пали оба значка, захваченные навагинцами. Горцы отступали, неся постоянно потери[5]. Еще немного — и наши доберутся до меня. Нужно продержаться всего пару-тройку минут.

«Ну же, давайте. Ребята! Я здесь!»

Через рыжие папахи перелетел дымящийся черный шар.

«Только не граната! Только не кидайте гранаты! Зачем⁈»

Что-то взорвалось рядом. Что-то ударило в глаз или рядом. Что-то треснуло в голове. Я отключился.

[1] Легендарный генерал Я. П. Бакланов, тот самый, который водил свои полки под черным знаменем с черепом и считался главным «виновником» взятия Карса, был учеником Засса. В описываемое время служил есаулом в учебном полку на Дону.

[2] Калаусская битва 1821 г. — одно из самых значительных поражений черкесов. В бою и в болотах погиб цвет воинства закубанских горцев.

[3] Банк — часть бруствера над барбетом в полевых укреплениях. Стрельба через банк — артиллерийская стрельба не через амбразуру, а навесом. Барбет — площадка для орудия, укрытая насыпью или турами. Банкет — насыпь-площадка, прикрытая бруствером.

[4] Ордынский Феликс Викентьевич, преподаватель Белостокской гимназии (в летописи Тенгинского полка назван профессором). Арестован за участие в тайном обществе, лишен дворянства и сослан в Сибирь на крепостные работы на пять лет, далее — на поселение. В 1836 г. переведен на Кавказ. За оборону Абинской крепости пожалован чином подпрапорщика. В следующем году погиб на Кавказском побережье недалеко от Адлера.

[5] Результаты боя. У русских потери были невероятно низкими для такого жаркого боя и 12-кратного преимущества противника: всего 9 убитыми и 18 ранеными. Горцы потеряли до двух тысяч. В одной лишь крепости насчитали 685 брошенных черкесами тел.