Рейд за бессмертием

Глава 17

Вася. Михайловское укрепление, март 1840 года.

Гибель Вельяминовского форта и донесения штабс-капитана Варваци об огромных сборищах горцев произвели странное впечатление на русское командование. От него последовала какая-то склеротическая реакция на происходящее.

Граббе, как главный начальник всей Кавказской линии, вдруг взял да отменил переброску войск из Екатеринодара в Анапу, на которой настаивали Филипсон и Раевский. Генерал-адъютант вызвал их в Тамань. Но Раевский зачем-то отправился на пароходе к кавказскому побережью оценить последствия. Зачем? Никто внятно не мог этого объяснить. Он отвез еще одну роту Тенгинского полка в Михайловское укрепление и исчез со связи на несколько недель. Филипсон был в отчаянии. Он описывал сложившуюся ситуацию как «крайние военные обстоятельства», с ним соглашались, но ничего ровным счетом не происходило. Граббе разговаривал с полковником ласково, говорил много умных слов.

«Он написал в Петербург о необходимости скорее решиться на совершенное упразднение Береговой Линии», — догадался Филипсон. Это неожиданное открытие его совершенно обескуражило. По всему выходило, что слабыми гарнизонами решено пожертвовать ради доказательства своей правоты и своих предложений. Перед полковником приоткрылась закулиса подковерных игр между партией военного министра в Петербурге и кавказским начальством. Жизнь сотен русских солдат была лишь незначительной ставкой. «Раевского сделает козлом отпущения, но сможет ли Граббе продавить свою мысль об ошибочности блокадной системы?»

— Дорогой мой, вы же понимаете: держать большие гарнизоны — значит, кратно увеличивать потери от болезней. Держать слабые — значит, рисковать, что их сомнут. Вывод? Нужно отказаться от попыток удержать за собой кавказское побережье. Достаточно лишь нескольких сильных крепостей.

Филипсон не возражал. Он и сам отдавал себе отчет в несоразмерности затраченных средств и достигнутых результатов. Но разве сейчас подходящий момент? Что будет, если Государь упрется и жертва окажется напрасной?

«Бедный штабс-капитан! Столько усилий — и ради чего? Лишь бы он вырвался живым и здоровым из силков, в которые я его загнал!»

Полковник не учитывал один нюанс. Когда он приказал полкам выдвигаться к Анапе, им пришлось совершить труднейший марш. Невозможный! На Кубани снега навалило под три метра буквально накануне выхода тенгинцев и навагинцев. Дороги не было. Людям пришлось пробиваться по целине. Метель неистовствовала. Видимости никакой. Ночевать приходилось на постах в конюшнях, спать по очереди в казармах на промежуточных пунктах. Люди отмораживали пальцы. Заболевали. Дров не было. Не то что обогреться, горячую пищу не приготовишь. Полковой обоз и офицерские повозки безнадежно отстали. Полки выполнили задачу и прибыли в пункт назначения, опоздав лишь на сутки. Но были так изнурены походом, что требовалось время, чтобы солдаты восстановились.

Тенгинцы и навагинцы считались элитой войск Черноморской береговой линии. Им поручались самые сложные участки. Но что могли сделать несколько рот с ополовиненным составом за столь короткое время?

… Разведгруппу в Михайловском укреплении встретили как родных.

— Рад вас видеть в полном здравии, Константин Спиридонович! Сколько лет, сколько зим! У меня есть отличный ром, чтобы отпраздновать встречу! — поприветствовал разведчиков штабс-капитан Лико. — И тебя, Девяткин, рад видеть. Смотрю, ты себе не изменяешь: как пришёл ко мне в рванине, так и вернулся таким же!

— Унтер-офицер Василий Девяткин по прозвищу Чемпион Черноморского флота — дважды Георгиевский кавалер, — заступился штабс-капитан Варваци за своего подчиненного.

— Да вы что⁈ — поразился комендант. — Вот так фортель! Выходит, все не зря⁈ Да, Василий? Но мы про наш маленький секрет никому не скажем.

Коста удивленно посмотрел на унтера, но расспрашивать не стал. Захочет, сам скажет.

— Вашбродь! Разрешите со знакомцами из тех, с кем службу здесь начинал, поручкаться?

— Мало их осталось, Василий. Помирают люди, — вздохнул Николай Константинович. — У меня нынче под ружьем четыре неполные роты. А линия огня, сам знаешь, какая длинная. Я на всякий случай, по совету контр-адмирала Серебрякова, затеял устроить ретраншемент…

Лико показал на баррикаду, которую стали возводить из брусьев, бочек и подручных материалов, чтобы отсечь узкую дальнюю часть форта, обращенную к морю. Там размещались офицерские флигели. Никто не мог внятно объяснить, зачем при возведении крепости ей придали столь странную форму. Она напоминала длинную седельную кобуру для кольта «миротворец». За ретраншементом комендант рассчитывал укрыться, если широкую часть удержать не выйдет. Последняя линия обороны.

— А рядовой Осипов? Архипка? — с тревогой спросил Вася.

— Жив, жив, твой Архип! Недавно прибыл с мушкетерской ротой.

— Ступай, Вася! — разрешил штабс-капитан Варваци.

— С какими новостями, Константин Спиридонович? Кстати, поздравляю с повышением. Я-то, как видите, в чинах тут застрял.

— Новости дурные, Николай Константинович. Идет на вас черкес большими силами. Что особенно плохо, воодушевлённый победами в Лазаревском и Вельяминовском фортах. Пороха у них в изобилии, но мечтают о поживе.

— О поживе? У меня в форте⁈ Не бывать этому! Провиантские магазины подожгу при первой же опасности потери крепости. Погреб пороховой — взорву! Денщик! Немедленно ко мне всех офицеров. И всех старослужащих тоже! Будем всем миром думать, как справиться с бедой. Наши посиделки с ромом временно отменяются, господин штабс-капитан!

— Я все понимаю, Николай Константинович!

На общем собрании было решено биться до последней капли крови и черкесу не поддаваться.

— У нас под ружьем не более 400 человек и сотня больных в лазарете. Восемь орудий. Те, что смотрят на море, вовсе бесполезны.

— С Морской батареи пушки брать нельзя, они блокгауз азовцев стерегут, — откликнулись артиллеристы. — Можно переставить то, которое баню защищает. Вряд ли мы в ближайшие дни постирушку устроим. Сделаем в ретраншементе амбразуру. Без орудия его не удержим.

Комендант согласно кивнул. Поколебался и все же задал главный вопрос.

— Что сделаем в случае неустойки? — все напряженно застыли, ожидая продолжения. — Предлагаю: если не устоим, взорвать пороховой погреб и погибнуть с честью, как и положено русскому солдату!

— В погребе 200 пудов пороху, не считая гранат. Хорошо бахнет! — хохотнул артиллерийский прапорщик Ермолаев.

— Разрешите мне, Ваше Высокоблагородие! Хочу стать добровольцем! Тем, кто подорвет! — вмешался Архип Осипов.

— Сдюжишь? Не дрогнешь? — недоверчиво спросил Лико, почесав свои черные бакенбарды.

— Сделаю! — решительно отозвался рядовой Тенгинского полка.

— И крест поцелуешь?

— Поцелую!

Все смотрели во все глаза на человека, вызвавшегося добровольно на смерть. И в этих взглядах недоверия было не меньше, чем восхищения.

Протоиерей, отец Маркел, подал священный крест. Архип истово перекрестился и скрепил личную клятву поцелуем.

— Принимается! Будешь дежурить еженощно до десяти утра в погребе с ружьем и фитилем. Выдать рядовому Осипову спирту и воды!

— Повезло тебе, Архипка! — загомонили старослужащие солдаты, допущенные на совещание.

— Господин штабс-капитан! — прервал веселье Коста. — Я со своей группой выдвинусь в горы. Когда черкесы пойдут на штурм, подам сигнал ружейным выстрелом. Больше с костром связываться не хочу. Хватило печального опыта.

— Опасно, Константин Спиридонович!

— Не более, чем у вас, — пожал плечами офицер-разведчик.

— Вашбродь! — вдруг вскинулся Вася. — Не серчайте, но я с вами не пойду. Дозвольте с ребятами остаться. Тут каждое ружье на счету.

— И я! Я тоже хочу! — поддержал друга Игнашка.

«Не хотят снова в роли зрителей побывать, — с тоской подумал штабс-капитан Варваци. — А я? У меня такого выбора нет!»

— Черт с вами! Оставайтесь!

… Три недели собирались черкесы в назначенном для нового лагеря месте. Снова давали клятву сражаться до конца. Снова выбрали предводителями уорков, братьев Цаци Али и Магомета. Большая сила — шапсуги, натухайцы, убыхи. Тысяч десять, не меньше.

Князя Берзега не было. Он со своими людьми 14 марта пытался взять Головинское укрепление внезапным кавалерийским наскоком. Не преуспел. Нападение отбили урусы. Лишь людей зря положил. Теперь для поднятия авторитета он торопился к Михайловскому форту, но его ждать не стали.

19-го марта[1] луна светила ярко, но после полуночи горы укутал густой туман. В темноте были слышны шаги тысяч людей, пробиравшихся через кустарник, переходя с горы на гору. Толпой пять часов добирались, выступив после заката солнца — вместо двух, которых обычному человеку хватило бы за глаза. Подходили к крепости по дороге на Джубгу, по мрачному ущелью, упиравшемуся в возвышенность с фортом наверху.

Штабс-капитан Варваци и Додоро засели на верхушке горы, покрытой густым лесом дубов, вязов и кедров. Она отделяла Джубгское ущелье от моря. Место заранее согласовали с комендантом Лико. Пока не затуманило, заметили, как мимо прошел отряд из нескольких сотен бойцов. Разведка. Потом потянулись остальные. В тумане черкесские отряды выглядели, как темная шевелящаяся масса. Страшный черный осьминог, раскидывающий свои щупальца, чтобы задушить форт в своих кольцах.

— Пора? — спросил Додоро.

— Пусть ближе подойдут.

Авангард черкесов в полной тишине двинулся к крепости. Им нужно было преодолеть густой мелкий кустарник и подняться по пологой возвышенности ко рву и валам с каменными стенками и палисадом из бревен, чтобы атаковать северный и северо-восточный фасы. С юга атаки не ждали: сложно форсировать под обстрелом неширокую, но глубокую речку Тешебс.

У стен крепости залаяли собаки. Их выпускали на ночь наружу. Отличные сторожа, они получали в крепости паек и лечение в госпитале в случае надобности.

— Давай!

Додоро выстрелил из ружья, как условились с Лико. Тут же загремели пять крепостных орудий форта. Следом раздался ружейный залп. Стреляли вслепую, но попали метко. Горцы, не успев добраться до рва, откатились на исходные позиции, унося убитых и раненых. Растерялись. Поняли, что внезапной атаки не вышло, что их предали. Несколько десятков разозленных черкесов кинулись в сторону, откуда прозвучал сигнальный выстрел. Другие потянулись в лагерь, провожаемые ужасным обстрелом. Лишь немногие смельчаки снова бросились в атаку. Установили лестницы и полезли на стены, поражаемые штыками. Многие из них были пьяны: напились спирту, захваченном в Вельяминовском укреплении.

— Уходим! — приказал штабс-капитана Варваци.

Коста. Окрестности Михайловского укрепления, 19–22 марта 1840 года.

Штурм провалился. Горцы не выдержали шквального ружейного и картечного огня. Несмотря на свою многочисленность, они отступили. В этот раз торжество штыка над кинжалом было неоспоримым.

Нам с Додоро не составило труда присоединиться к толпам отступавших в сторону аула Тешебс, чтобы незамеченными проникнуть в лагерь черкесского ополчения. Для конспирации я, преодолев брезгливость, обмотал лицо бинтами в чужой крови, подобрав их с земли. Такого добра на берегу речки хватало. Русская картечь и свинцовые «приветы» от гарнизона знатно потрепали отряды штурмовиков. Многотысячная орава волокла трупы и раненых.

Настроение у отступавших варьировалось в диапазоне от «все пропало!» до «отомстим за наших!» или «смерть предателям!» Кого только не обвиняли: старейшин, командиров, поставленных во главе отрядов, главных военных вождей, братьев Цаци-ок, подлых шпионов урусов и тех, кто с ними якшался. Так себя распалили, что при входе в лагерь набросились и зарубили семерых, о которых знали, что они часто ходят к русским. Начались межплеменные стычки: убыхи обвинили в трусости шапсугов, и ссора чуть не дошла до рукопашной. Почтенные старики, тамада, метались между своих людей, пытаясь их успокоить.

Среди тех, кто призывал к спокойствию, я заметил Кочениссу. С ней были бойцы, вооружённые штуцерами — мой бывший отряд. От этой группы я постарался убраться подальше. Додоро нашел кем-то сооружённый шалаш. Заняли его в надежде, что хозяин не вернется. Нас никто не прогнал до вечера. Видимо, владелец шалаша встретил свою смерть под стенами Михайловского укрепления.

На окраине лагеря я заметил огромный — тысячи на полторы голов — табун первоклассных скакунов, хотя все нападавшие на форт возвращались на своих двоих. Мы же оставили своих безотказных лошадок в укреплении.

— Нужно будет о конях побеспокоиться, — сказал я Додоро.

— Украдем! — беспечно отмахнулся салатаевец.

Он с интересом лупил глаза на все происходящее. Черкесские нравы были ему в новинку. Особенно его впечатлили расправы над своими соратниками.

— У нас так не принято! — поделился он со мной.

Я пожал плечами. Сам удивился.

— Ожесточились черкесы за последние годы. Мечутся между двумя крайностями: или принять русских как неизбежное зло, или биться до конца за сохранение старых порядков.

Рядом с нашим хлипким укрытием уселась на землю в кружок группа из стариков, вооруженных с ног до головы. Они слушали рассказ одного из предводителей отрядов. Мне показался его голос знакомым. Я не решился высовываться наружу. И так все было хорошо слышно.

— Мы разделились на восемь групп. Две должны были приближаться к крепости с северо-востока, одна — с востока и две — с севера. Три группы должны были следовать за ними сзади и помогать тем, которые окажутся в самом тяжелом положении. Со мной было более тысячи прекрасных молодцов. Я уже раньше учил их не рассчитывать на ружье, но, выстрелив только один раз, быстро всунуть его в чехол, положиться всецело на пистолет и саблю и последней рубить вокруг себя. Мы только что двинулись, все шли тихо, как вдруг сзади нас на горе раздался выстрел и на этот сигнал блеснули все пушки крепости сразу.

— Предатель среди нас! — закричали старики.

Знали бы они, что тот, кого они назвали предателем, сидел практически за ними, скрытый тонкой стенкой шалаша!

— Что будем делать дальше?

— Нужно отправиться к крепости Ту. Нас там не ждут. Захватим внезапным налетом.

Я знал, что так называли небольшое Николаевское укрепление, расположенное вдали от побережья между Геленджиком и Абинским фортом. Совершенно бестолковое со стратегической точки зрения. Неужели его не эвакуировали, когда пришла весть о всеобщем восстании в Черкесии?

— Если мы уйдем отсюда, люди решат, что все пропало и разбегутся.

— Мы дали священную клятву сражаться или умереть!

— У нас заканчиваются продукты. Люди из аула Тешебс пригнали нам 60 коров, но на такую орду — это капля в море.

— Они не могут нас кормить. Сами скоро будут голодать!

— Нет больше веры уоркам, братьям Цаци-ок! — закричал какой-то уздень в богатой одежде и с дорогим оружием в руках.

— Вас, дворяне, не спросили! Зачем вы полезли с шашками к вождям⁈

Несколько человек схватились за оружие. Их остановила Коченисса, подъехавшая на белой лошади.

— Какие же вы мужчины, если испугались первой неудачи⁈ Юбку вам подарю! — вмешалась в свару черкешенка. — Вашим детям нечего есть. Ваши женщины ходят полунагими. Турки не хотят к нам плыть из-за богопротивных урусов. Нет соли, серы, полотна, продуктов. Скоро помрем с голоду.

Ее послушались. Решили продолжить беспокоить русский гарнизон. Выматывать его. Не давать спать и принимать горячую пищу. Обычная тактика, освоенная горцами в совершенстве.

Три дня ложными атаками держали в напряжении Михайловское укрепление, но ничего не добились. Росло недоверием к братьям Цаци-ок. Им уже приходилось опасаться за свою жизнь. Черкешенка верхом носилась по лагерю и уговаривала, бранила и взывала к чести. Бесконечные споры, обвинения, ссоры, поиски предателей не прекращались.

Наконец, прибыл князь Берзег. Потребовал созыва совета тамада. Его послушались. Составили круг у священного дерева.

— У каждого воина был с собой запас продуктов на 20 дней. Еще неделю мы продержимся. А дальше… — начал сложный разговор один из самых уважаемых стариков.

— Пойдем к другой крепости, где нас не ждут, — предложил другой. — И хватит командовать Али и Мехмету. Нет к ним больше доверия!

— Я, джубгский князь Алибий Зиги-ок, — представился самый молодой вождь из допущенных на совет. — Мою семью вы должны знать. Брат геройски погиб при штурме крепости у Псезуапе. Сам же недавно прибыл из Константинополя и вот какую весть принес. Египетский паша объявил войну России и, желая овладеть Крымом, двинул 40-тысячную армию к Дунаю. Паша этот признал черкесов никому никогда не принадлежавшими и теперь независимыми, поэтому мы должны воспользоваться благоприятным для нас случаем к уничтожению всех береговых укреплений урусов.

— Хочешь за брата отомстить нашими руками? — закричали стоявшие вокруг совета натухайцы, прибывшие из-под Анапы.

— Сделаем так! — вмешался князь Берзег. — Ни к какой другой крепости мы не пойдем. Тот, кто не хочет дальше воевать, пусть уходит. Но на закате окружим лагерь караулами из моих людей. Сразу предупреждаю: любой, попытавшийся сбежать после вечернего намаза, будет расстрелян на месте.

Поднялся страшный шум. В предводителей два раза выстрелили. Тысяча человек покинула лагерь. Но большинство, порядка восьми тысяч, осталось. Их вдохновила речь Мехмета Цаци-ока. Он взобрался на коня и громко, чтобы все слышали, закричал:

— Мы дали священную клятву взять именно эту крепость. Если вернемся с пустыми руками, женщины не пустят нас в дом, обозвав клятвопреступниками. Русские ослаблены и притупили бдительность. Наверняка, среди тех, кто ушел, были их шпионы. Они доложат, что мы пойдем к другой крепости. Увидят, что люди двигаются на север, решат, что мы отказались от своего намерения. Нашего нападения они не ждут. Сейчас или никогда. Летом придут корабли урусов. Привезут новых солдат. Нам тогда не взять это или другое укрепление. Если адыги так глубоко пали, что не почитают более священный Цава-карар, то я один со своим родом его выполню. Даже ценой смерти всей моей фамилии.

Он говорил долго, мудро и красноречиво. Его прерывали. Бранили. Требовали замолчать.

Вдруг из толпы выбрался на середину круга мой старый добрый друг и кунак, известный своей храбростью и острым языком Таузо-ок из племени Вайа.

«Жив, шутник! Жив! Вот чей голос я услышал!» — обрадовался я, но не решился показаться ему на глаза.

— Я с тобой, Мехмет Цаци-ок! — в непривычной для него немногословной манере громко крикнул он.

— И я! И я! — понеслось по лагерю.

— Нужно отправить к урусам нашего человека. Пусть он скажет им, что мы уходим к Ту, — предложил старый убыхский лис.

— Ты слышал, Додоро! — шепнул я своему спутнику. — Немедленно прокрадись в крепость и предупреди. Не стоит ждать, пока Берзег приведет в исполнение свой план и окружит лагерь караулами.

— Я все сделаю!

Додоро проскользнул между толпившимися черкесами, громко выкрикивавшими клятву, и исчез.

«Лишь бы у него все получилось!»

… До позднего вечера в лагере и вокруг него гремели выстрелы. Стража расправлялась с непокорными. Наконец, выбранные командиры отдали приказ выдвигаться, застав меня врасплох. Я думал, что говорильня и сведение счетов продлятся еще минимум пару дней. Не угадал. Видимо, Берзег решил, что промедление смерти подобно и погнал людей на приступ. Особых возражений не последовало. Не остановила штурм даже полная луна и отсутствие тумана. Не отправили и передовой отряд лазутчиков.

Я вышел одним из первых, рассчитывая улизнуть по дороге. Высматривал впереди Додоро, надеясь, что он уже спрятался.

— Если мы сегодня не возьмем крепость, когда она не вполне готова, то тем более это не удастся нам через три месяца. Тогда конец нашему спокойствию, — шептались рядом со мной идущие в темноте воины.

Сзади их подгоняли конники. Небольшая группа всадников ехала впереди.

Навстречу передовому отряду попался какой-то подозрительный тип в одном бешмете и драных чувяках.

— Ты кто такой? — спросили, когда его схватили за руки.

— Я раб узденя из Пшады.

Обыскали. Нашли записку на непонятном языке. Начали бить.

— Ты шпион! — закричал племянник князя Берзега Биарслан. — Я лично пристрелил одного уорка, Атажука из Темиргоя, который со своими рабами хотел незаметно прокрасться из лагеря. Буду я тратить время на такое ничтожество, как ты!

Он махнул шашкой. Покатилась голова. Убитым был никто иной как Додоро.

Я ничем не мог помочь своему человеку. Лишь сжал кулаки, стараясь себя не выдать. Пользуясь суматохой, отступил назад и в сторону. Спрятался в кустах. Просидел там, пока мимо не прошли все восемь тысяч, отправившихся на штурм крепости. Снова мне выпала роль зрителя.

Раздался крик шакала. Это был условный сигнал от братьев Цаци-ок. В ответ раздалось восемь лающих звуков: каждый командир отряда сообщил, что все готовы. Мехмет или Али Цаци-ок отозвался криком совы. Это был сигнал к штурму.

Черкесы, скрывавшиеся в густом кустарнике и за холмами, бросились вперед. Прозвучал выстрел с крепостного вала. Застучал барабан. Ударили пушки. Приступ начался.

Я пытался прокрасться поближе, чтобы ничего не упустить. Не тут-то было. Берзег расставил своих конников вокруг крепости. Их задача была не в том, чтобы следить за тылами. Они не давали тем, кто струсил, убраться подальше. Гнали снова и снова людей на штурм. И у черкесов стало получаться. Я видел по вспышкам выстрелов, что бой уже идет в глубине крепости.

Рассвело. Сражение не прекращалось. В форте пылали какие-то здания. Пушечных выстрелов звучало все меньше и меньше.

«Неужели все кончено⁈ Как же так выходит: в первый же раз черкесов было больше, но они проиграли? Где та грань, которая отделяет победу от поражения? В Ахульго было похоже: в какой-то момент мюриды сломались, и те же самые русские воины, которые отступали раз за разом, вдруг почувствовали за спиной крылья Ники и моментально сломили сопротивление. И сейчас так случилось? Гарнизон дрогнул? Или виной всему ярость черкесов и их решимость победить любой ценой? Какая, к черту, разница! Главное то, что там, в форте, гибнут хорошие и смелые люди, а я ничем не могу им помочь! Как спасти Васю или Игнашку? Или моего соотечественника штабс-капитана Лико?…»

Мои размышления прервал страшный взрыв. Невероятный треск. На возвышенности все зашаталось, затряслось. На фоне голубого неба и сочной зелени гор в воздух взметнулось огромное серо-черное облако, пронизанное красно-золотистыми языками пламени. Из этой противоестественной тучи вылетали целые бревна, тела и какой-то мусор.

Рядовой Осипов все ж таки сделал то, в чем поклялся на кресте.

[1] Как ни странно, но вопрос о дате первого штурма историки старательно обходят стороной. Считается, что оба штурма произошли 22 марта. Между тем, есть рассказ старого убыха, записанный Теофилом Лепинским в конце 1850-х, когда польский авантюрист воевал на Кавказе против русских. Рассказчик по имени Таузо-ок сообщил, что после первого штурма гарнизон беспокоили три дня, не давая ему отдохнуть. В пользу этой версии говорит и тот факт, что взрыв в форте произошел в 9−00. То есть оба штурма начинались ночью.