Рейд за бессмертием

Глава 3

Вася. Ахульго, 21–22 августа 1839 года.

— Ну, что, мамочки, повоюем⁈ — весело окликнул кабардинцев генерал-майор Лабынцов.

Егеря напряженно смотрели вперед — в пыльную пелену, в которой снова скрылось Новое Ахульго из-за обстрела, который начали батареи с рассветом. За три с половиной дня после второго по счету штурма многое переменилось. Восторг от успеха 17-го августа быстро сменился напряженным ожиданием. Слухи в лагере разносились моментально. Начиная со встречи Пулло с Шамилем, все быстро поняли: мира с мюридами не будет, нового приступа не избежать.

И вот настал момент узнать, чья сила крепче, а желание победы — сильнее!

Кабардинцы бросились вперед и быстро добрались до рва со скрытыми капонирами. Как и куринцы, застряли. Теряя людей, бросились вниз и на кураже захватили правую саклю в перекопе. Но левая, самая труднодоступная, держалась[1].

Что с ней только не делали! Заваливали фашинами и турами, бросали гранаты и мешки с порохом ей на крышу — ничто ее не брало. Фланговый огонь из бойниц, прорубленных в толстых стенах, сводил на нет все попытки егерей прорваться за ров к траншеям и завалам. Оттуда непрерывно раздавались выстрелы и звучали священные песни. Мюриды хорошо укрепились: за каменными стенками в ауле мелькали только стволы их винтовок и папахи. Между ними металась чалма имама с развевающимся в пороховом дыму шлейфом — Шамиль бился в первых рядах.

Бой длился до темна. Группа поддержки из апшеронцев майора Тарасевича так и не смогла подняться по отвесной стене к Новому Ахульго. Стихла яростная перестрелка. Предоставили дело саперам. В сплошном камне они стали высекать минную галерею, чтобы взорвать капонир.

— Слишком большие потери! — вздохнул Шамиль, прислушиваясь к стуку кирок в ночной тишине, которую то и дело разрывали звуки выстрелов.

— Капонир обречен! — с горечью признал Ахверды-Магома. — Урусы его взорвут, и мы не можем им помешать. Они укрылись за корзинами на самом краю рва. Учли уроки, что мы им преподали. Их потери существенно ниже, чем при двух предыдущих штурмах.

— Нужно уводить людей в Старый Ахульго по мосту между двумя утесами, пока не рассвело. Урусы не ожидают от нас такого хода.

— Тропинка к мосту узкая. Быстро не выйдет спуститься и подняться. Я останусь в ауле. Буду сражаться до конца и прикрывать отход. Каждую саклю превратим в крепость. Погибнем, но не сдадимся!

— Я останусь в траншеях с добровольцами! Умру, но не отступлю, как и ты! — принял решение имам. — Юнус, ты со мной?

— Что сделаешь ты, сделаю и я. Умирать так умирать! — ответил чиркеевец, подмигнув товарищам.

— Нет! Плохая идея! — Шамиля окружили Ахверды-Магома, Юнус, Тагир, Султан-бек из Салима, Муса Балаханский и другие самые преданные мюриды. — Смерти твоей только обрадуются враги, кафиры и мунафики[2].

— Мой дядя, Бартихан, погиб!

Все выразили свои соболезнования.

— Лучше бы сказали: «Да присоединит тебя всевышний Аллах к Бартихану!»

— Зачем смерти ищешь? Шариат и ислам от нее не выиграют. Не лучше ли поберечь себя для более богоугодного дела? — возразил Тагир. — Мы подготовили место, где сможем укрыться. Внизу, в пещере, из которой можно спуститься к Ашильтинке, а потом выйти к Койсу. Спрятали там твоих женщин и детей. Ты пойдешь с нами!

— Хорошо, я покоряюсь вашей воле! — сверкнул глазами Шамиль не то от ярости, не то от радости, что найден выход. — Пойду с вами. Только заберу свои книги и оружие. Салих! — обратился он к своему рабу. — Пойди на конюшню и убей моего коня, чтобы он не достался врагу!

Все бросились к своим саклям собираться в дорогу. Новый Ахульго был обречен.

Салих не исполнил воли своего повелителя. Когда он пришел на конюшню, белый конь приветствовал его ржанием. Слуга пожалел его. Обнял скакуна за шею и заплакал[3].

… Незадолго до рассвета раздался мощный взрыв. Капонир в перекопе, доставивший столько неприятностей русским, был разрушен. Кабардинцы и подошедшая из резерва рота карабинеров Куринского полка с криком «Ура!» бросились форсировать ров. Первым в окопы ворвался унтер–офицер, куринец Якостецкий, бывший студент Московского университета. За ним бежал Вася.

Траншеи были пусты. Солдаты в недоумении крутили головами. Куда подевались гололобые?

— Зачищайте завалы! — приказал Лабынцов.

Кабардинцы рассыпались по верхней площадке Нового Ахульго. Быстро сломили сопротивление небольших засад. Но в самом ауле завязалась жаркая битва. Мюриды с яростью обороняли каждую саклю. 200 смельчаков под командой Ахверды-Магомы пытались изо всех сил задержать подольше урусов, чтобы дать возможность жителям спуститься к мосту. Им помогали даже женщины и дети, бросавшиеся на гяуров с кухонными ножами и камнями. Те, кто не успел или не захотел уходить в Старый Ахульго, выбрав смерть или плен.

Аульцы плелись, наступая друг другу на пятки, по трудной узкой тропе. Тащили даже свое самое ценное имущество. Детей несли на спине, стариков поддерживали за руки. Иногда кто-то неловко оступался и с криком падал в пропасть. Быстро перебраться в Старый Ахульго не вышло. Слишком много мирных жителей оставалось на горе к моменту штурма. Мало женщин и детей вышло к русским, пока была такая возможность.

С первыми лучами солнца открылась невиданная картина. С утеса к мосту над сорокаметровой пропастью спускалась плотная тонкая человеческая лента. Точно такая же поднималась вверх к Старому Ахульго. Артиллерия немедленно открыла огонь. Орудия 10-й батареи могли удачно класть картечные гранаты на спуск от Нового Ахульго. Тела женщин, детей, стариков и мюридов вперемежку с домашним скарбом и скальными обломками посыпались вниз со страшной высоты в воды Ашильтинки, уже отравленной разложившимися трупами. Апокалипсис! Крушение мира! Порождение безумного воображения Босха наяву! Это зрелище было настолько жестоким, настолько отвратительным в своей беспощадности, что многие русские офицеры отворачивались, чтобы не смотреть.

Но не солдаты! Припомнив гибель своих товарищей, издевательства над ранеными, они бросились вслед за отступающими, не желая брать пленных. Им навстречу кинулись безоружные женщины в тщетной надежде спасти своих близких. В исступлении хватались за ружья. Ногтями пытались добраться до безбородых лиц гяуров. Их кололи штыками, забыв о милосердии. «Солдаты, озлобленные упорством горцев, выказывали часто большую жестокость», — написал позже в своих воспоминаниях Милютин со слов очевидцев.

Куринцы не отставали от кабардинцев. Вместе с ними начали спуск к канатному мосту, надеясь ворваться в Старый Ахульго на плечах отступающих. Вася побежал вместе со всеми, но, когда началась резня женщин, опомнился и замер. Забытые картины гибели мирняка в Миатлы, как живые, только еще более жуткие, встали перед его глазами. Вой, детский плач, взрывы снарядов и крики сражавшихся вонзились стальной иглой в мозг. Он задрожал и закричал исступленно:

— Остановитесь!

Никто его не слышал. Бой продолжался все с тем же ожесточением. Все с той же беспощадностью действовали его товарищи. Все с той же обреченностью гибли женщины, бросившие своих детей ради спасения чужих. Водопад из человеческих тел в Ашильтинку не прерывался ни на секунду.

Вдруг Васин взгляд зацепился за странное. В скальной трещине, на расстоянии вытянутой руки от тропы, на аккуратно подложенной бурке лежали два ребенка. Оцепеневшие от ужаса, брошенные матерью или родственниками, практически голые и дрожащие. Один — годовалый, второй — постарше, лет пяти. Оставалось лишь диву даваться, как они уцелели в этом аду — в грохоте рушащихся скал, визге картечных пуль и лязге стальных клинков.

Милов сместился с тропы, уступая дорогу товарищам. Плотно пристроил ноги на крохотном скальном выступе, вроде небольшой ступеньки. Ружье пришлось выпустить из рук. Оно полетело вниз, стукаясь о камни ущелья. Одной рукой Вася крепко схватился за горизонтальную трещину, вогнав в нее поглубже пальцы. Другую протянул к детям.

— Идите ко мне! — хрипло позвал он.

Мальчишки испуганно пялили на него глазенки и не двигались с места.

Позже, когда все закончилось, Вася так и не смог припомнить, как у него вышло, зависнув практически над пропастью, завернуть детей в бурку и, прижав драгоценный сверток к груди, выбраться наверх сквозь плотный поток наступавших кабардинцев. Его толкали, пихали, ругали — он не реагировал. Лишь пер, злобно огрызаясь, как медведица, защищающая своих медвежат, готовый отбросить любого, вставшего на его пути. Его узнавали, окликали, что-то спрашивали — он не отвечал, уверенно шагая в направлении рва, а потом и дальше, через залитый кровью перешеек между двумя перекопами…

Так и шел, как робот, выполнявший единственную заданную команду, пока не уперся в генерал-майора Пулло, следившего за боем на гребне Сурхаевой башни. Ему было поручено командовать сводными силами отрядов, назначенных для штурма Нового Ахульго. Он как раз отправлял роту ширванцев под командованием поручика Варваци в подкрепление отряда майора Тарасевича, действовавшего в ущелье Ашильтинки.

— Ведите своих людей, Константин Спиридонович, к подъему на Старый Ахульго. Там должны быть тропы, по которым лезгины шастали за водой. Момент решительный. Можем с налета захватить и второй аул, пользуясь суматохой, — тут его взгляд зацепился за Васю с большим свертком в руках, из которого торчали детские головки. — Девяткин! Ты совсем офонарел⁈ Где твое ружье⁈

Вася замер. Наконец, вышел из своего ступора, в котором находился с момента, как замер на тропе.

— Дети! — прорычал он, протягивая Пулло свернутую бурку.

— Какие дети⁈ Ты в армии служишь или в приказе общественного презрения⁈ Где ружье, спрашиваю⁈

— На горе оставил, — признался неохотно Вася.

— Под суд захотел, каналья⁈

— Александр Павлович! Он же детей из боя вынес! — вмешался неизвестный Милову поручик. — Потребно не карать, а миловать. Даже наградить!

— Если все из аула побегут с детьми на руках, кто воевать будет? — сварливо ответствовал генерал. — Ладно, черт с тобой, Девяткин. На первый раз прощаю. Ты вот что… В картах разбираешься?

Вася неуверенно кивнул. Топографических карт он еще в этом мире не встречал. Предчувствие его не подвело. То, что ему показал генерал, походило скорее на цветную схему в коричневых тонах.

— Мы здесь, — ткнул Пулло пальцем в надпись «Сурхаева башня». — На противоположной стороне, за рекой, стоят караулы ширванцев. А справа никого нет, — Пулло сместил палец вправо и поднял его вдоль двойной линии — условного обозначения реки Андийское Койсу. — Если Шамиль вздумает бежать, то некому его здесь встретить. Пойдешь в лагерь. Детишек сдашь маркитанту. Сам же заберешь в моей палатке свой штуцер, вернешься ко мне и вместе с полувзводом куринцев отправишься вот к этой точке, — Пулло показал на карте нужное место. — Сухарей с собой забери на три дня. Будете там сидеть в секрете. И отстреливать всех, кто попытается сбежать.

Генерал-майор промолчал о своих истинных мотивах. Его, конечно, волновала судьба Шамиля. Но куда больше его интересовало золото Ахульго — казна имама, которая, по слухам, могла быть в ауле. Как показали пленные, на широкие полотна бязи были пришиты золотые русские монеты, большей частью доставшиеся Шамилю после разграбления сокровищницы аварских ханов Гамзат-беком. Заманчивый куш! Пулло всем сердцем желал им завладеть.

Коста. Ахульго, 22 августа 1839 года.

«Девяткин, Девяткин… Знакомая фамилия. Где-то я ее слышал, — думал я, напрягая память. — Неужели это тот самый чемпион Черноморского флота, про которого мне говорил Раевский? Вряд ли… Больно далеко от кавказского побережья».

Я стоял перед входом в ущелье. Ладони были влажные, хоть отжимай. Волновался. А как не нервничать?

— Вы, Ваше Благородие, не извольте волноваться, — «успокоили» меня солдаты. — Коли убьют вас, вынесем тело и маменьке вашей отправим.

— Нету маменьки, только жена.

— Значица, супружнице вашей передадим.

Первый мой бой, да еще какой! Взобраться на почти отвесную кручу по незаметным козьим тропам под огнем противника на сорок метров — на тринадцатиэтажный дом! Сверху сыплются сплошным потоком камни. И человеческие тела, ковры, лохани… Черте что наверху творится! Бой уже идет почти над самой головой: кабардинцы почти прорвались к висячему мосту. Хорошо хоть отвлекают на себя мюридов! Но и нам придется попотеть. Все удобные площадки на подъеме перекрыты завалами общим числом десять штук. Столько насчитали апшеронцы, когда вчера лазали на противоположный склон, пока моя рота скучала в резерве. Баррикады на речке, доставившие столько неприятностей при первом штурме, мюриды бросили. Не выдержали трупной вони. А нам выбирать не приходилось: терпели, подавляя с трудом рвотные позывы.

— Пора, господин поручик! С богом! — напутствовал меня майор Тарасевич. Он снова командовал отрядом, оправившись от ранения, полученного во время несчастного дела 16-го июля. — Сейчас мои дух переведут и полезут следом за вами.

Рота двинулась вперед по моей команде, сжимая в руках не только ружья, но и крепкие веревки, а также молотки, крючья и железные клинья. Я расстарался: приказал раздербанить походную полковую кузню. Подробно объяснил подчиненным офицерам, для чего все это нужно.

— Откуда вы все это знаете, господин поручик? — удивились взводные.

— Довелось мне по горам полазить, — туманно ответил. — У Эльбруса перевал прошел.

Объяснения хватило. Офицеры разбежались инструктировать роту.

Ширванцы проникли в узкую теснину, которую могли бы оборонять буквально несколько человек. Первая пара сложила ружья ступенькой. Начала подниматься вторая. Я за ней, поторапливая. Следом остальные. У первого же завала нас встретили выстрелы мюридов. Фуражка улетела, поминай как звали, пробитая несколькими пулями.

— Вперед! — заорал я и бросился по узкой тропинке сам, выставив револьвер.

Солдаты карабкались следом. Штыками расчистили дорогу, сбросив горцев вниз.

Оглядываться смысла никакого. В затылок тяжело дышали бойцы. Их услужливые руки поддерживали, когда терял равновесие, поскользнувшись или наступив на неустойчивый камень. Так и перли от завала к завалу, теряя товарищей. Меня Бог пока хранил: все пули достались мундиру, не зацепив тела.

Наш натиск оказался неожиданностью для защитников. Пердячим паром добрались до креплений висячего моста, не позволив его срубить. Тут и соединились с кабардинцами, перебиравшимися по раскачивающейся переправе с другого утеса.

— Молодец, поручик! — хлопнул меня по плечу возбужденный Тарасевич. — Лихо с канатами да с крючьями придумал! Дальше мы, апшеронцы, а вы дух переведите!

Его рота рванула догонять егерей, шустро гнавших перед собой визжащую толпу лезгинов. Сверху стали бросаться с кинжалами в руках отчаянные смельчаки — совсем юнцы — прямо на торчащие вверх штыки кабардинцев, пробиравшихся по мосту. Они пытались перерубить канаты моста, но мои ширванцы скидывали их прикладами в пропасть. С ужасом я увидел, что подобный смертельный трюк попыталась проделать женщина! С душераздирающим криком она кинулась вниз, но была сбита метким выстрелом с противоположного утеса. Одному мальчишке «повезло». Он ловко упал сверху прямо на нужный канат, разрубил его и тут же погиб. Мост закачался на одном канате. С него посыпались егеря.

— Крепи! Крепи! — надрывал я голос, хватаясь за обрывок каната.

Кое-как его закрепили.

Бой переместился на верхнюю площадку. От передовых укреплений тоже доносились выстрелы и русское «Ура!». Видимо, Пулло, уловив замешательство мюридов и общую сумятицу, бросил роты апшеронцев на штурм первой линии окопов Старого Ахульго. В воздухе витал дух победы. Наступил тот самый неуловимый момент, когда силы нападающих удесятеряются, а у защитников опускаются руки. Лезгины растерялись. Слишком неожиданной вышла слаженная атака. Слишком уверились они в неприступности твердыни и теперь, видя гяуров на улицах аула, могли лишь с упорством отчаяния попытаться продать свою жизнь подороже.

Взлетевшие наверх две роты апшеронцев Тарасевича и две роты кабардинцев майора Денисенко встретил дружный залп мюридов, собравшихся с духом и пытавшихся выстроить грамотную оборону. И тут же их снесла картечь с другого утеса. Я увидел, что наши каким-то невероятным образом затащили в Новое Ахульго два горных орудия и теперь поддерживали наступающие войска. Когда мои ширванцы добрались до верхней площадки, нашему взору открылись страшные последствия этого залпа. Кругом валялись разбросанные тела, а люди двух майоров добивали уцелевших штыками. Без приказа моя рота устремилась вслед за ними. Меж узких улиц закипел яростная схватка, распавшаяся на десятки одиночных сражений.

С нами воевали все, даже женщины и дети. И тут мне стало не до сантиментов. Когда на тебя бросается мальчишка с кинжалом погибшего отца, хочешь не хочешь, а выстрелишь. Отбиваясь от шашки разъяренного горца, к стене сакли прижался ширванец. Я подскочил сзади и ударил лезгина в затылок рукояткой револьвера.

— Вяжи его! — приказал солдату.

В то же мгновение из окна сакли высунулась ружейное дуло. Раздался выстрел, опаливший мне лицо, как горячим паром. Я глотнул порохового дыма. Не обращая внимания на боль от прилипших к лицу горящих остатков пыжа, сунул револьвер в окно и разрядил его в голову перезаряжавшего винтовку мюрида. Его белая чалма сразу покраснела.

Я обернулся. Солдат, которого я спас, был убит наповал. Рухнул на оглушенного горца. Нужно его все же связать. Стряхнул с лица обгорелые клочки ткани. Отвалил в сторону погибшего ширванца. Присел на колено, чтобы сорвать шелковый шнур, на котором висели ножны лезгина.

— Берегись! — раздался крик сзади.

Стоило мне поднять глаза, как я оцепенел от страха. Надо мной навис очередной горец с занесенным над головой здоровенным кривым кинжалом. Мелькнул штык. Наваливаясь на ружье, какой-то кабардинец оттолкнул от меня насаженного на острое жало лезгина. Тот скалил зубы в немом крике, в котором смешались безысходность и гнев. Рухнул, так и не доведя до конца убийство моей персоны. Извини, приятель, мне моя жизнь еще дорога!

— Таким бебутом можно запросто черепушку расколоть!

— Спасибо, братец, выручил!

— Коль мы своих офицеров не защитим, кто нас пожалеет⁈

— Давай пленного отведем, куда надо.

— У подъема с моста уже толпа стоит!

Мы совместными усилиями связали руки очнувшемуся мюриду. Он мотал головой, пытаясь понять, что происходит. Со стоической твердостью принял свой плен. Пошел туда, куда мы его подтолкнули.

Но не все защитники Ахульго были готовы смириться с неизбежным. Даже раненные, они продолжали сопротивляться. Когда мы приблизились к площадке, где солдаты уже сбили порядочную толпу — в основном, из сотен женщин, детей и стариков, — я увидел, как какой-то лежавший на земле окровавленный лезгин протянул Тарасевичу свой кинжал. Майор наклонился, чтобы его забрать, и рухнул рядом. Кинжал торчал из его живота.

Апшеронцы заревели. Предательски убит любимый командир! Тут же добили горца и развернулись, чтобы прикончить пленных.

— Нельзя! Стоять! — закричал я, бросаясь наперерез.

Мне на помощь пришли другие офицеры. Размахивая в воздухе шашками перед озверевшей толпой, кое-как остановили солдат. Те развернулись и бросились вглубь аула, чтобы найти на ком выместить свой гнев. Злоба толкала их на зверства точно также, как недавнее воодушевление — на яростную атаку.

Старый Ахульго умирал долго и мучительно. Женщины бросались с круч, чтобы избежать поругания. Туда же кидали своих детей, чтобы не достались врагу. В дыму пожарищ метались тени продолжавших сражаться. Бой постепенно перемещался к подземным убежищам. Трещали выстрелы, рвались гранаты, рушились сакли, хороня своих защитников. Торжество русского оружия свершилось под стоны, рыдания и крики побежденных. Жаркое солнце ярко светило на залитые кровью и заваленные трупами утесы над Андийским Койсу. Быстрое течение не успевало уносить падавшие сверху тела.

[1] Такие скрытые капониры — абсолютно европейская система фортификации. Вероятно, в создании обороны Ахульго принимали участие поляки из дезертиров.

[2] Кафир — неверующий, мунафик — лицемер, вероотступник, только притворяющийся правоверным.

[3] Конь достался Граббе, который на нем потом ездил.