Рейд за бессмертием

Глава 12

Вася. Грозная и ее окрестности, осень 1839 года.

Казалось, после Ахульго в Чечне все утихло. Присмирел горец. К Пулло зачастили лазутчики из предгорий и Аргунского ущелья с обнадеживающими сведениями. Сбежавший из Дагестана имам совершенно лишился влияния. Заперся в сакле с телохранителями и носа не кажет на улицу. Поговаривали о его смещении. Какой-то хаджи, вернувшийся из Мекки, затеял свару. Соглядатаи, пряча в карманах русское серебро, также докладывали: Ташев-хаджи ходит, окруженный нукерами, опасаясь многочисленных врагов. Пулло строчил обнадеживающие реляции наверх, не замечая, что творится под самым его носом.

— Кажется, выполнить поручение генерал-адъютанта Граббе и собрать вместо податей ружья у нас получится без пролития крови, — сделал вывод на совещании командиров батальонов генерал-майор. — Выступим в декабре, когда солдаты немного отдохнут.

— Забрать у чеченца винтовку? Самое его ценное достояние? — еле выдохнули от изумления майоры и подполковники.

— Так распорядился победитель Ахульго!

— Быть беде!

— Я, по-вашему, все придумал⁈ — потряс бумагами Пулло. — Разведка свидетельствует: в аулах царят мирные настроения. Никто не хочет с нами воевать.

Начальники отделений сунженской линии лазутчиков не имели. Им своих забот хватало. У них в настоящий момент был такой некомплект людей, что впору вешаться. Всех, кто хотел сотрудничать с урусами, отправляли в главную штаб-квартиру.

— Набегов и вправду заметно убавилось. Тревог по Линии почти нет. Гребенцы веселятся. Чихирь пьют и самогонку гонят. Вроде, тихо.

— Вот и я говорю: пройдем по Чечне как на параде, — подытожил командир куринцев. — Ружья заберем, пленных освободим. Потребуем выдачи разбойников.Солдат порадуем аульскими припасами.

«И себя не забудем!» — мысленно добавил он, но все всё поняли.

— Однако ж про поиск забывать не след, — буркнул опытный Циклауров. — Этим чеченцам-лазутчикам веры нет.

— На Афину полагайся, а сам работы не чурайся! — ответил Пулло греческой пословицей, услышанной в далеком детстве, но запавшей в душу. — Для того и сохранил отряд Дорохова. Отправлю его головорезов. И маршруты движения проверят, и вызнают, что почем в аулах.

… Маленький Дадо совершил с помощью Гезель омовение. Пришло время полуденного намаза.

— О чем ты будешь просить Аллаха? — спросила его женщина.

— Об облегчении страданий человека, который нас спас.

— Ты про здоровенного грязного гяура с рабским именем?

— Не говори так! Он добр ко мне и к моему маленькому брату.

— Он отдал тебя в руки шайтана в лице этой гяурки, которая требует называть ее мадам!

— Почему мадам? Мамой просит звать!

— Ты не понимаешь! Это все проделки шайтана! Шайтана! Не зови ее «мама», зови «мадам», — разозлилась Гезель, но быстро взяла себя в руки. Мулла учил проявлять внешне терпение и покорность.

Она помогла мальчику расстелить коврик и вышла. Дадо не стал слушать глупую женщину. Он клал намаз и шептал теплую молитву. На душе было легко и спокойно. Он просил Аллаха не оставлять своим вниманием ни большого русского, ни добрую мадам, ни ее мужа, который вечно где-то пропадает.

Когда он закончил, в дом зашел Вася. Дадо бросился к нему. Обнял.

— Я звать Аллах на Вася. Просить Бога, чтобы он смотреть на Вася.

Милов погладил его по голове. Паренек с каждым днем все лучше и лучше говорил по-русски.

— Добрая ты, душа!

— Ла ил алла! Алла! Алла!

Вася уже знал, что это значит: «Бог, един Бог! Боже! Боже!»

— Как братишка?

— Спать с мадам!

— С Евдокией Петровной? Почему так ее назвал?

— Гезель говорит: зови мама мадам!

— Дура, твоя Гезель. Вернусь, уж я ей задам!

Дадо скорчил смешную гримасу: что еще ждать от женщины-служанки?

— Твоя уходить?

— Нужно, Дадо. Служба! Ты не бойся, я вернусь!

— Буду ждать Вася. Ва- сы -ли, — с трудом выговорил он.

— Молодец! Учи язык!

… Утром отряд Дорохова выступил в направлении Большой Чечни. Четверка, состоявшая из Девяткина, Игнашки, Коркмаса и Додора держалась вместе. Руфин Иванович не возражал. Милов убедил его, что малые слаженные группы в отряде — на пользу дела.

Не туда отправил Пулло летучий отряд. Пока он ждал проблем от горных чеченцев, страшное готовилось, набухало, как подходящее тесто, на ближайших от Грозной печах. Шамиль лишь внешне изображал побежденного. Его тайные эмиссары, изображая преданных русских лазутчиков, насвистев небылицы в уши начальника Сунженской линии, заворачивали на обратном пути в аулы надтеречных чеченцев. Рассказывали о подвигах мюридов в Ахульго. Приписывали имаму невероятные способности. Загорались глаза даже у стариков, когда они слышали про побег из окруженной урусами твердыни.

— Птицей перелетел великий вождь наш через бурное Андийское Койсу и перенес на своих плечах всех нас. Тех, кто был с ним до конца, — рассказывал Юнус из Чиркея.

Как ни странно, все считали Шамиля победителем. Он показал, что с гяурами можно бороться и выходить из схватки живыми.

— Имам поставлен самим султаном главным валием над всем Кавказом. Скоро, очень скоро к нам прибудут войска египетского паши и изгонят гяуров, как они поступили с ференгами и инглезами у себя на родине.

— У белого царя много солдат, нам с ними не справиться.

— Ерунда. То, что вам говорят предатели, перешедшие на службу этому царю нечестивцев — сказки. Москвы нет! Ее сожгли давным-давно ференги!

— Ооо! — верили сказанному чеченцы.

Верили любым небылицам, лишь бы пришел тот, кто их защитит.

— Как вы терпите поборы, которыми вас обложили предатели?

— Мы живем на их земле, — объясняли аульцы.

— Аллах сделал всех равными! Почему берут с вас подати те, кто предался безбожникам? Это они возвысили ваших господ. Так не положено по шариату. Правоверному должно платить лишь зякат и помогать бедным. Вам помогают?

— Нет! Только требуют все больше овец и работы.

— Скоро у вас все отберут. Детей заберут, как поступили в Ахульго!

— Так! Своими глазами видели этих детей. Просили отдать, не отдали, — подтверждали муллы. — Жадный Пулло не остановится, пока не вгонит вас в нищету и не сделает своими рабами. Люди говорят, ружья, шашки и другое оружие у вас отнимут, а следом и свободу. И детей!

— Не бывать этому! — яростно кричали горцы в кунацких.

До конца их сытной, безопасной жизни оставались считанные месяцы.

Коста. Тифлис-Новороссийск, октябрь-ноябрь 1839 года.

«Громоздкая» репутация Коцебу, как просветили меня в полку, совершенно не вязалась с его ростом. Его за глаза прозвали «крошкой». Росту в нем было всего 138 сантиметров. Ему пришлось заменить стол своего предшественника, Вольховского. За старым он совершенно терялся, его просто не было видно.

Многие люди, уязвленные в размерах, обычно болезненно самолюбивы и агрессивны. За примером далеко ходить не нужно. Взять того же Наполеона. Как любил повторять один подобный типаж, некоронованный король ленинградской торговли 1980-х, «я маленький, но не игрушечный». Вот и Павел Евстафьевич был «неигрушечный», умел и почтения к себе добиться, и пистон вставить. Генерал-майор прятал свои эмоции за маской чистоплюя. Всегда выбритый, наглаженный, с неизменной змеиной улыбкой на тонких губах, он отталкивал от себя с первого взгляда. Служить с ним рядом не хотелось. Но куда деваться? Меня просто поставили перед фактом.

— Хан-Гирей, занимавшийся делами разведки, выбыл окончательно по состоянию здоровья. Его помощник, гвардии поручик Вревский вернулся в Петербург. Все донесения наших лазутчиков анализируют совершенно случайные люди. Порядка никакого, толку еще меньше. Мне нужен человек с вашим опытом. Ваше производство в штабс-капитаны как нельзя кстати. Можно вам теперь поручить самостоятельное направление работы.

— Ваше Превосходительство! Я совершенно растерян. Мне не доводилось с бумагами работать. Я же все время был в роли полевого агента…

— Чечню и Дагестан вам не доверю, вы там толком и не послужили. Зато знаете не понаслышке многих в Черкесии. Вам и карты в руки.

— А как же доклады? Составлять не обучен.

— Хм… Читал я ваши опусы. Не рапорты, а исторические романы, музей страстей человеческих господина Мериме. Хотя не вы один грешите склонностью к драматизму. Почитаешь донесения из отрядов — куда там французам! У меня служат не офицеры, а поклонники творчества моего батюшки и прочих романтиков[1], — апатично, без тени эмоции выдал генерал, сверля меня безжизненными, ничего не выражающими глазами.

Про отца Августа Коцебу меня также предупредили в полку. Якобы известный драматург[2] был убит спятившим студентом-националистом в Мангейме. По странному выверту сознания генерал продолжал привечать немцев, отдавая им предпочтение перед русскими. По крайней мере, так утверждали. Выбор моей персоны, греческой, а не из буршей, несколько опровергал сложившееся мнение.

— К писанию официальных бумаг вас и не допустим. Тут потребно особое искусство. Но регулярные доклады мне нужны как воздух. Дам вам две недели сроку войти в курс дела.

В результате, я занял знакомый мне кабинет в помещениях Канцелярии наместника, деля его с тем, кто отвечал за разведку на Левом Крыле ОКК. По-моему, с совершенно не приспособленным к этой работе офицеру, постоянно витавшему в облаках. Мы с ним не сдружились. Он видел во мне опасного конкурента. Но мне было не до его страхов. Меня поглотили с головой отчеты с Правого Крыла.

Сколько знакомых имен — Засс, Атарщиков, Могукоров, Карамурзин и, что удивительно, Андрей Гай! Жив, курилка! Выбрался из передряги! И, видимо, трезво рассудил, что деньги от русских ему не помешают. От него продолжали поступать донесения о происшествиях на левом берегу Кубани и в Причерноморье. Первым моим шагом на новом поприще стали письмо Жабермесу с напоминанием о моей роли в его спасении и запросы в штаб Засса и начальникам отделений Черноморской линии с просьбой прислать доклад об общем положении в Черкесии на конец 1839 года. Ответа Гая быстро не ждал, зато расторопность офицеров Правого крыла и Черномории порадовала. Ответ пришел быстро.

На этом радости закончились. Меня до колик напугала повторяющаяся в донесениях фраза: «Не взирая на голод предшествовавшего года и полное отсутствие запасов хлеба, горцы положили не делать в этом году запашек и всю рабочую пору употребить на достижение своей цели». Какой цели? Взять силой хлеб у русских? Почему никто до меня на это не обратил внимания?

Начались тревожные размышления, которые привели меня к крайне неприятным выводам в свете полученной информации, которую я сопоставил с другими донесениями. Через выделенные мне две недели я был готов к докладу у Коцебу.

— Ваше Превосходительство! Не сочтите меня за паникера или торопыгу, который, не успев войти в должность, бежит к начальству с криком «все пропало»!

— Господин штабс-капитан! — хмуро прервал меня злобный карлик. — Я же просил: обойдемся без театральных эффектов. Докладывайте коротко и по существу.

— Слушаюсь! Если в двух словах, положение на Правом фланге угрожающее. Особенно на Черноморской линии. Ожидаю в скором времени массированных атак горцев.

— Основания для вывода?

— Зимой-весной в горах начнется страшный голод. Урожай этого года практически погиб или от запашки отказались. У горцев не останется иного выхода, кроме как раздобыть продукты в крепостях и попытаться заново наладить торговлю с турками.

Коцебу, верный своей привычке, смотрел на меня, не проявляя ни малейшей эмоции. После долгой паузы он тихо сказал:

— Исключительно для вашего сведения. Совершенно секретная информация. Ежегодно мы имеем убыль в кавказских войсках в размере 25-ти тысяч. Их приходится восполнять за счет подкреплений, который прибывают по весне. Особенно эта убыль заметна в гарнизонах черноморских крепостей. То есть в начале года укрепления находятся в особенно ослабленном состоянии. Если горцы предпримут атаки в начале года, их может ожидать успех. Вы понимаете, какую берете на себя ответственность своим докладом?

— Понимаю, господин генерал! Мне ль не знать положения дел в крепостях⁈ Те, в которых я побывал в прошлом году, защищают морские орудия. Их, надеюсь, успели заменить?

— Нет!

— Это же ужасно!

— Константин Спиридонович! Последнее предупреждение! Воздержитесь от бессмысленных реплик!

Я по-новому взглянул на генерала-педанта. Хоть он и крайне неприятный тип, но профессионал до мозга костей[3]. Хотя чего тут думать: с такими физическими кондициями и выбиться в генералы — это нужно очень постараться.

— Тяжелые орудия плохо приспособлены для использования на земляных валах. Их трудно разворачивать. И скорострельность ниже. Вызывает также мою тревогу сообщения об активности убыхского князя Берзега. Я этого старца знаю лично. Он сторонник активных действий против русских. Лазутчики докладывают: он постоянно проводит встречи со всеми знатными и влиятельными вождями черкесов. Особо беспокоит меня сообщение о прибытии в его ставку известного шапсугского лидера Казыбича, известного главаря разбойников.

— Орудия заменить не успели, — отчеканил Коцебу. — И не успеем до мая из-за трудностей навигации. Я в курсе положения в крепостях. Лично осмотрел их в этом году. Вам следует немедленно отправиться в Керчь к начальнику штаба Раевского Филипсону. Обсудите с Григорием Ивановичем, что следует предпринять. Быть может, следует срочно просить войск из Одессы и Крыма.

— Успеют добраться по зимнему времени? — усомнился я.

— В том-то и дело! Стронуть такую махину — задача не одного месяца. Но если Филипсон решит, что все плохо, пусть тасует вверенные ему войска по своему усмотрению. На переписку и согласование у нас просто не останется времени. Так ему и скажите на словах.

— Успею ли я проскочить до Керчи? — усомнился я.

Впрочем, на «Виксене» мы лихо пролетели до Цемесской бухты как раз в ноябре. Знает ли генерал об это подробности моей биографии?

— Люгер «Геленджик» должен быть в Поти.

— Алексеев? Ваня? — обрадовался я. — Рад буду встрече.

— Думал, начнете ныть, что не успели в Тифлисе побыть. Отпуск по ранению попросите. Похвально.

Только-только до меня дошло, что Коцебу пристал ко мне, чтобы я сейчас же отправлялся в путь. Боже, как я объясню Тамаре?

«Фиг вам здесь, фиг вам там, господин штабс-капитан! Что ж за жизнь у меня такая — постоянные командировки⁈»

… С обстановкой на Черном море люгеру «Геленджик» повезло куда меньше, чем «Виксену». Не знаю, то ли шхуна была лучше приспособлена для плавания по бурным ноябрьским волнам, то ли ее команда была лучше обучена, то ли нам не повезло с ветром. Прорывались на север с трудом. Моряки то и дело брались за весла. Лейтенант не отходил от штурвала. Напрасно мы рассчитывали наболтаться всласть за время перехода. Куда там! Не мы «наболтались», а нас уболтало. Я не высовывал носа из знакомой каюты, дрожа от холода. С каждым часом термометр падал вниз. И барометр. На траверзе Цемеса разгулявшийся шторм от северо-востока загнал нас в бухту.

Как и «Лисица», только на девять дней позже, мы встали на якорь на рейде укрепления Новороссийск, в нескольких километрах от такой знакомой «мышиной крепости», Суджук-кале. Новый форт заложили в прошлом сентябре Раевский с Лазаревым и потихоньку обустраивали, рассматривая его в качестве будущей военно-морской базы. Моряки шутили, что командующий Правого Крыла не желал удаляться от ненаглядного Крыма. Поэтому и штаб свой держал в Керчи. А мне теперь пришлось добираться по бурному морю, чтобы свидеться с Филипсоном.

Погода ухудшалась. И речи не было ни о продолжении путешествия, ни о том, чтобы съехать на берег. С гор пришла бора. Она срывала верхушки волн и бросала массу тяжелой воды на палубу низкого люгера. Эта вода сразу замерзала, повисая на реях огромными сосульками и превратив палубу в каток. В трюме открылась течь. Матросы не справлялись с ней и со льдом. Корабль начал заметно погружаться. Я, трясясь от холода, не знал, чем помочь. Бледный Алексеев срывал голос. Спасения не было.

Так прошла ночь. Погода не улучшилась. Положение стало отчаянным. Еще немного, и волны загуляют по палубе. Спасительный берег и куча людей, готовых прийти на помощь, были совсем рядом, но что толку? До берега не добраться, а суетившиеся солдаты не знали, что делать.

— Полагаю нужным рубить якоря и выброситься на берег! — прокричал мне бедный Ваня. — Будем пробовать спастись по перекинутому на берег канату!

Не успел он отдать самый страшный для любого капитана приказ, раздался крик матроса:

— Вижу азовскую ладью! Идет на нас на веслах от Кабардинского укрепления!

— Казаки⁈

— Нет! Греки! Флаг Балаклавского батальона!

О, не обманул меня Лазарев! Не оставил своим попечением моих греков! Выходит, они уже на Кавказе? И не в крепостях, а в патрулях морских?

Ладья сражалась с волнами не в пример лучше «Геленджика». Мачту убрали. Гребцы рвали весла, отвоевывая у стихии метр за метром. Откачивали ледяную воду. То и дело скрываясь в буйном кипении, утлое суденышко уверенно к нам приближалось.

— Будем спасать людей. Готовься, Коста! Амбаркировка выйдет непростой.

— А ты? — спросил я капитана.

— Я не оставлю корабль!

— Ваня!

— Отставить, штабс-капитан! Здесь я командую!

Ладья подвалила к люгеру с подветренной стороны. Матросы «Геленджика» посыпались с борта, прыгая прямо в руки греков. Всех ладья принять не могла, но больше половины оказались на ее борту. Я был в числе первых. Алексеев не дрогнувшей рукой, чуть не за шиворот, вытолкал меня с терпящего бедствие корабля.

— Кум, и ты здесь⁈ — даже завывания новороссийской боры не могли справиться с зычным гласом штабс-капитана Сальти.

— И ты, кум⁈

— А ну, навались, греки! Не дай Боже, утопим дядю моего крестника! Меня же вся Балаклава на части порвет!

Ладья отлипла от люгера и устремилась к берегу.

Американские горки в Луна-парке — детские игрушки в сравнении с аттракционом, который преподнесло нам Черное море. Когда после мощного слаженного гребка галера делала очередной бросок в сторону берега, казалось, мы, словно чайки, взлетали над волной, чтобы тут же рухнуть вниз, ощущая, как сердце падает на дно желудка. Перегруженная ладья повиновалась неохотно, но берег был все ближе и ближе. Солдаты бросились в ледяную воду, чтобы подхватить брошенный с носа канат. Уцепились. Десятки людей, мокрые с ног до головы, вцепились в поданный конец и потащили, упираясь в скользкую гальку ногами, судно на пляж.

Спасены!

Я, обхватив себя за плечи, чтобы как-то согреться, смотрел неотрывно на «Геленджик». Алексеев был у штурвала. Канаты перерублены. Волны тащили корабль к берегу. Оставшиеся матросы не отходили от помпы. И без того низкий борт люгера вот-вот был готов скрыться под водой. Волны уже гуляли вдоль и поперек палубы.

Раздался страшный треск. «Геленджик» наскочил на мель и накренился. Матросы посыпались в воду, хватаясь за что попало, словно в гибнущем корабле было их последнее спасение.

Какой-то всадник в офицерском мундире, удерживая одной рукой конец разматывающегося троса, направил своего скакуна прямо в набегавший свинцово-пенный вал. Смелый конь удержался на сильных ногах. Отфыркиваясь, он приблизился к люгеру. Еще мгновение — и спасительный канат был закреплен за мачту. Матросы начали перебираться на берег, болтаясь на толстой пеньковой веревке, как новогодняя гирлянда.

Алексеев был с ними. Он не успел добраться до берега. Сорвался. Я закричал. Но всадник был начеку. Схватил Ваню и вытащил на берег. Да так ловко, будто проделывал подобное не в первый раз[4]. Мне лишь оставалось подхватить несчастного и помочь ему обрести равновесие.

— Полковник Могукоров! — представился мне спаситель Алексеева.

— Штабс-капитан Варваци! — отрекомендовался я и крепко пожал руку храброму князю.

— Коста! Ты уже в одном со мной чине? — радостно закричал Егор Сальти, крепко меня обнимая. — Того гляди, обойдешь кума на повороте!

С моря донесся громкий стон гибнущего корабля. Под треск древесины и выстрелы от лопающихся канатов «Геленджик» сдался волнам. Он был разбит, развалился на части[5].

[1] Дешевой литературщиной грешили многие офицеры в своих отчетах, пытаясь поглубже запрятать собственные грехи. Особенно будущий помощник Клюки фон Клюгенау, Диомид Пассек. Из записки Клюки, написанной Пассеком, для Головина: «Зарево пылающих сел багровым светом озаряет дикие скалы Аварии, жены и дети злосчастных аварцев, извергом Шамилем обреченных на вечное рабство, с воплем и отчаянием покидают родные пепелища, облитые кровью их мужей и отцов…».

[2] Был в свое время популярнее Шиллера и Гёте. Его пьесы были столь низкопробны, что получили в России прозвание «коцебятины».

[3] Профессионализма у «крошки» Коцебу не отнять. Он, редкий случай, оставался бессменным начальником штаба Кавказского корпуса при трех командирах — при Головине, Нейгарте и Воронцове, несмотря на все вопиющие провалы русской армии на Кавказе после замены Розена.

[4] Это не выдумка. Адыгейский князь, генерал Пшекуй Давлетгиреевич Могукоров, участник войны с Наполеоном и с горцами Кавказа, аталык Султана Хан-Гирея, в 1829 году вместе с генералом Бескровным и тремя офицерами-казаками в сильнейший шторм под Анапой на лошадях сняли всю команду терпящего бедствия люгера.

[5] Люгер «Геленджик» погиб 22 ноября 1839 г., выбросившись на берег. Капитан И. Т. Алексеев и команда спаслись по поданному канату.