Рейд за бессмертием

Глава 2

Коста. Ахульго, 18 августа 1839 года.

Целый день, накануне встречи генерала Пулло с Шамилем, мюриды убирали тела погибших 17-го августа от многочасового артобстрела и штурма. Убитых было очень много. В этот раз не спасли защитников ни крытые траншеи, ни подземные убежища. Слишком яростно атаковали урусы. Пришлось много раз бросаться в шашки и терять все новых и новых людей.

Я карабкался по лестнице, поспешая за генералом. Мы шли в Ахульго. Миновали огромный госпиталь под открытым небом, бивуак куринцев, батареи. С трудом спустились по крутому склону Сурхаевой башни через темную деревянную галерею. По лестницам перебрались через ров. У меня не укладывалось в голове: как вообще можно было здесь воевать? От одного взгляда на пики Ахульго замирало сердце. От их неприступности. От их сурового величия, так непохожего на зеленые черкесские горы. Каких жертв стоило нашим захватить даже крохотный кусочек этой твердыни?

Перешеек между двумя рвами, между захваченным нашими передовым укреплением и второй линией обороны, назначили точкой встречи. Здесь каждый камень был пропитан кровью, иссечен осколками, выщерблен пулями. На этом узком отрезке погибли сотни — и апшеронцев с куринцами, и шахидов Ахульго. Мрачное место, но другого не было. Шамиль категорически отказался спускаться в русский лагерь, а Пулло — далеко отходить от русских баррикад. Доверия не испытывала ни одна из сторон.

На землю постелили ковер. За ним встала большая толпа вооруженных до зубов мюридов. Александр Павлович, неловко придерживая полы своей шинели (зачем он только пошел в ней в такой жаркий день?), бесстрашно перелез через туры. В сопровождении небольшой свиты из нескольких офицеров, надевших эполеты и ордена, и верных аварцев двинулся навстречу неизвестности, этой шеренге, дышавшей ненавистью и злобой.

Я шел рядом, немного подрагивая. Пусть мне не впервой сталкиваться лицом к лицу с опасностью и горцами меня не удивишь, но с религиозными фанатиками встречаться еще не довелось. Что от них ждать? Это не черкесы, свято чтящие кодекс Уорк хобзе! Нас не спасут ружья рот кабардинцев, нацеленные в данную минуту в сторону места переговоров. Насколько я понимал, лезгинам плевать на обычаи войны. Когда имамом был Гамзат-бек, к нему явились на переговоры юные аварские ханы. Их изрубили до смерти, а тела бросили, как псов, у дверей дворца их матери. Убивали как раз те, кто сейчас смотрел на нас с жаждой крови в глазах. Так они поступили с единоверцами, а в борьбе с гяурами дозволено все. Абсолютно все!

А еще я сейчас увижу легендарного Шамиля!

С нами было несколько жителей аулов Чиркей и Унцукуль. Захватили их на случай, если имам откажется говорить по-турецки. Один из них, Чаландар, насмешливо спросил знакомого по аулу мюрида:

— Откуда столько безбородых воинов в ваших рядах? Где их белые чалмы?

— Это наши люди. У нас мюридом называется тот, кто выказал повиновение всевышнему Аллаху, кто придерживается его религии, а не тот, кто надел чалму.

— Так! — согласился Чаландар и насмешливо добавил для нас по-русски. — Они нарядили женщин в черкески и дали им оружие. Рабов сюда нагнали. А все для того, чтобы показать, как много у них осталось воинов.

— И женщины могут стрелять! — осек я его ухмылку, совершенно неуместную в нынешних обстоятельствах.

«Чего он добивается? Чтобы переговоры сорвались, не успев начаться?»

Внезапно ряды воинов расступились, и к нам вышел Шамиль. Я узнал его сразу. Сорокалетний, он не сильно отличался от своих куда более поздних портретов. С телом и грацией настоящего воина, одетый, как и все, в темную черкеску и зеленый бешмет, с кинжалом на поясе и шашкой на шнуре через плечо, он ничем не выделялся среди своих бойцов. Лишь длинный белый шлейф его чалмы, ниспадавший за плечи, отличал его статус имама, а величавая походка — военного вождя. И умный пронзающий до дна души взор…

Он приветствовал нас. Я ответил по-турецки.

— Удобно ли почтенному хазрату говорить на этом языке?

— Я знаю много языков. С аварским я иду в бой, на кумыкском изъясняюсь с женщинами, на чеченском шучу, на турецком пишу падишаху, а на арабском говорю с Аллахом… Если тебе удобнее изъясняться на турецком, так тому и быть. Прошу, присаживайтесь.

Пулло сглотнул. Он явно волновался. Отдавал себе ясный отчет в важности встречи. В ее исторической и политической важности! И в ее опасности! Он неуверенно опустился на ковер, скрестив ноги по-татарски («Знаток — отметил я про себя. — Не станут горцы хмыкать и звать его женщиной»). Шамиль присел рядом, причем, подложил под себя полу генеральской шинели. От меня не укрылось его хитрое действие.

«Неужели он зафиксировал Пулло, чтобы уж наверняка заколоть его кинжалом, если что-то пойдет не так? Или в этом жесте есть некий сакральный смысл, которого я не понимаю? И один мюрид, подобравшийся ближе, с бебута руки не отпускает».

Шамиль заметил, что я все вижу. Тонко улыбнулся.

— Ты, драгоман, носишь русский мундир как-то по-своему. Такое впечатление, что он тебе не так привычен, как другая одежда. И смотришь не туда, куда обычно глядят наибы урусов.

— От вашей проницательности, имам сахиб, ничему не скрыться. Я много лет провел в Черкесии. И черкеска мне столь же привычна, как и мундир.

— Мне бы хотелось с тобой поговорить о той земле. Как там с исламом? Так ли крепки в вере наши братья, черкесы, как мои люди? Увы, сейчас не время. Но кто знает, быть может, нам доведется еще встретиться? Теперь же послушаем, что скажет нам генерал.

Пулло откашлялся. Достал из кармана лист бумаги. Начал говорить. Я переводил, повторяя каждый пункт несколько раз, начиная со второго:

— Славнейший сераскир, генерал Граббе, победитель Ташив-ходжи и аула Аргвани, поручил мне передать следующие пункты соглашения, которое должно быть заключено. Первое. Шамиль предварительно отдает своего сына аманатом. Это выполнено. Второе. Шамиль и все мюриды, находящиеся ныне в Ахульго, сдаются русскому правительству; жизнь, имущество и семейства их остаются неприкосновенными; правительство назначает им место жительства и содержание; все прочее предоставляется великодушию русского императора.

Тут же поднялся гневный ропот. Шамиль слушал с каменным лицом. Пулло невозмутимо продолжал, а я вслед за ним, повысив голос:

— Третье. Все оружие, находящееся ныне на Ахульго, забирается как трофеи.

— Это позор! — закричали мюриды. — От нас хотят безоговорочной капитуляции.

— Четвертое. Оба Ахульго считать на вечные времена землею императора Российского, и горцам на ней без дозволения не селиться.

Пулло закончил. С легким поклоном головы передал Шамилю листок бумаги. Мюриды продолжали шуметь, сжимая оружие все крепче и крепче. От их взглядов можно было прикуривать.

— Сейчас они кинутся на нас! — с тревогой, но бодро сказал капитан Вольф. Он напросился на эту встречу, несмотря на свои раны. И, по-моему, об этом не жалел: опасность его бодрила.

Пулло поспешил разрядить обстановку. Использовал домашние заготовки.

— Имаму не о чем беспокоиться. В русском лагере ему ничто не угрожает. Что же касается его дальнейшего местожительства, это обсуждаемый вопрос. Шамиль может временно поселиться или в Ставрополе, или в аулах, чьи старшины известны преданностью нашей власти. В Умахан-Юрте или в Больших Кулларах, или в Самашках…

Шамиль продолжал молчать. Прежде чем он ответил, вмешался его дядя, представившийся Бартиханом:

— По нашему обычаю, прежде чем принять решение, нужно посоветоваться с учеными и старыми людьми, которые здесь отсутствуют. Мы вернемся в аул и их спросим.

— Вечные их отговорки! — в сердцах бросил Пулло. — Скажите им, Константин Спиридонович, что у них сутки, чтобы определиться.

Не успел я перевести эти слова, как раздались напевные звуки азана. Мулла в ауле возвестил, что пришло время намаза.

— Почему так рано? — удивился генерал.

Шамиль встал и произнес единственные слова за все время переговоров:

— Нет речей после призыва на молитву.

Он, не прощаясь, удалился, не среагировав на мои слова о сутках на принятие решения.

— Что все это значит⁈ Что за игры⁈ — разъярился Пулло.

Я пожал плечами.

— Похоже, нам стоит удалиться.

— Он что, рассчитывал, что мы повторим ошибку Клюгенау? — удивился Вольф. — Напрасно мы ждали успеха от личного свидания. Нам уделили всего полчаса.

Я смотрел в спину уходящего Шамиля, этого великого человека, и не мог прийти в себя от собственного же вывода. Я бы мог его предостеречь. Рассказать, если он меня выслушает (что крайне сомнительно), о печальном конце, который его ждет. О предательстве самых близких. О вынужденной сдаче в плен. Об унизительном существовании на правах почетного пленника под опекой пристава и о царской пенсии, которую он примет. О крушении дела всей его жизни и сложном отношении потомков. Мог бы, но не стану! Остановись сейчас Шамиль, на его место придет другой. Призывать к благоразумию нужно не его, а множество тех, кто в Дагестане и Чечне живет одной войной и вовлекает в нее других, часто вопреки их желанию. А Шамиль? Как лишить надежды того, кто своими руками, своей волей, своей энергией сотворит немыслимое⁈ Сможет долгими годами бороться с одной из могущественных стран мира. Заставит с собой считаться, бояться и пытаться с ним договариваться. Создаст свой имамат — исламское государство, пусть и обреченное. Сам! Поднявшись из самых низов. Одними лишь своими знаниями, талантом, гением стратега, политика и дипломата, харизмой — всем тем, что я, благодаря неведомой мне силе, смог наблюдать воочию. И не мне его предостерегать или поучать. И в спину ему стрелять не стану, как готов был поступить с Сефер-беем…

Вася. Ахульго, 19–21 августа 1839 года.

Шамиль был в отчаянии. Призрачный фитилек надежды безжалостно задул русский ультиматум. Выбора ему не оставили. Теперь только смерть. Но виду не показывал. Предпочел упрекнуть соратников.

— Я вас предупреждал, что толку из переговоров не выйдет? Убедились? Не хотел я идти, понимая, что потребуют от нас невозможного. Но вы настояли.

Мюриды понурили головы.

— Мы надеялись, что урусы, получив твоего сына, смягчатся!

— Вы наивны, как дети! Неужели вы до сих пор не поняли, что им нужен я, Шамиль⁈ Хотите, отдамся в руки врагов?

— Нет! — тут же вмешался Бартихан. — Такого подарка они от нас не дождутся!

— Не дождутся! — согласились все. — Лучше смерть, чем позор!

— Тогда ответим им так: «Я еще до отправки сына в заложники знал, что вы не помиритесь с нами. А все ваше вероломство! Теперь сражайтесь с нами с той стороны, с какой хотите. Для вас у нас имеется только сабля».

— Нет! — возразил Ахверды-Магома. Он сумел пробраться в Ахульго после поражения собранного горского ополчения в июне и теперь был назначен, вместо погибшего Сурхая, командовать обороной. — Нужно ответить дипломатично. Раз они отвели три дня на переговоры, используем это время, чтобы люди передохнули и чтобы восстановить укрепления.

— Хорошо, — согласился Шамиль. — Я напишу письмо, чтобы они подумали, что я торгуюсь.

Текст составили после недолгого обсуждения. Смысл его сводился к тому, что имам не может явиться в лагерь к сердару урусов, ибо в русском лагере много кровников Шамиля и он опасается за свою жизнь. Имам попросил месяц отсрочки, прекрасно понимая, что Граббе не согласится.

На следующий день из русского лагеря прибыл Юнус. Его отправил сам командир Чеченского отряда за ответом. Мюрид был зол и печален из-за того, что ему навязали столь постыдную роль.

— Как мой сын? — первым делом спросил его Шамиль.

— За ним присматривает Чаландар.

— Что его ждет, узнал?

— Отправят в Петербург. Будут из него воспитывать верного слугу царя, как и все они, лишенные своей воли. Кого не спрошу, отвечают: мы люди подневольные.

— И на нас хотят царское ярмо возложить. Не бывать этому. Лучше я умру! Передай Граббе мою просьбу: пусть отдаст моего сына старейшине Чиркея, Джамалу.

Юнус покорно кивнул.

— Русские просили, чтобы мы отпустили женщин и детей.

— Намекают, что снова будет штурм, — усмехнулся Шамиль.

— Хотят, чтобы ты остался один-одинешенек, — горячо добавил Юнус.

— Пусть жены и дети чиркеевцев покинут лагерь. И своих забери, Юнус. Пусть не думают, что я хочу за женскими спинами схорониться.

Мюрид попросил собрать тех, кто выйдет вместе с ним к русским. Сам же тайком позвал своего друга, Тагира из Унцукуля.

— Джамал готовит побег имама. Никто в горах не желает его смерти. Подбери пещеру в обрыве над Койсу, куда можно будет спрятать Шамиля и его семью. Такое место, чтобы сверху никак не попасть, но несложно спуститься к Ашильтинке по козьей тропе.

— Есть такое место! — серьезно кивнул Тагир. — Раз дрогнули сердца самых смелых, жди беды. Боюсь только сложно будет уговорить имама.

— Придет время, и я вернусь, чтобы тебе помочь.

Юнус возвратился в лагерь. Отдал письмо Шамиля. Граббе рассердился.

— Долго он еще выкручиваться будет⁈ Кто эти кровники, которых он опасается?

— Наверное, имеются в виду аварские ханы, предводители горской милиции, особенно, Хаджи-Мурад, — пояснил Пулло. Он снова возвысился в глазах генерала — благодаря храбрости куринцев и собственному мужеству, проявленному на переговорах.

— Но их здесь нет!

— Это не важно. Имам ищет любой предлог.

— Хорошо. Я обещал три дня, останусь хозяином своего слова. Пусть Юнус завтра отправится в Ахульго и скажет Шамилю, что ему ничто не угрожает. Но месяца я ему не дам. Пусть не надеется. Да и нет у меня этого месяца! Пойдут дожди, на перевалах ляжет снег… Как мы осенью вернем в места дислокации отряд в летнем обмундировании?

… На следующий день чиркеевец принес новое письмо от Шамиля. Тот просил теперь изменить ему местопребывание после свободного выхода из замка.

«Я вручил вам моего сына, как доказательство своей искренности. Какие еще доводы мне принести, чтобы убедить вас в моем желании покончить дело миром? Дозвольте мне проживание в Ашильте или в Гимрах, где у меня много родственников. Или в чеченской Автуре, если вам желательно, чтобы я удалился из Дагестана».

— Он выбирает места, из которых может легко сбежать, — хмыкнул Граббе.

— Он выбирает места, — возразил Пулло — на которые мы точно не согласимся.

— Завтра у него последний день. Попробую надавить на Юнуса, чтобы он уговорил Шамиля все же прийти в мой лагерь.

20-го мая мюрида позвали в кибитку генерала из палатки, где он жил с Джамалэддином.

— Шамиль ведь прислушивается к твоим словам. Иначе он не послал бы тебя со своим сыном. Сам видишь, вы здесь в безопасности. Никто вам не угрожает и не мешает отправлять мусульманские требы. Пусть и он приходит к нам. От этого только все выиграют.

— Он не пойдет, — честно признался Юнус. — А даже если бы и захотел, его бы не отпустили.

— Ты все же попробуй!

«Попробовать⁈ Ну уж нет! Чаландар меня предупредил: 'не пускай Шамиля в лагерь гяуров. Они его схватят и никогда не выпустят».

Мюрид не сдержался. Все эти дни в русском лагере он находился в таком напряжении, что лишь опасение за сына Шамиля удерживало его от опрометчивых поступков. Весь этот совершенно чуждый мир северян-безбожников был противен самому его существу. В людях, которые его окружали, он видел собак, существующих, но не живущих. Или живущих, непонятно ради чего. В грязи рядом с водой. С барабанным грохотом вместо благословенной тишины гор. Распевающих свои дикие песни и пляшущих во время намаза. Вся его вера, все идеалы, которым он поклонялся, толкали его на подвиг шахида-мученика.

— Имам решил бороться с вами не на жизнь, а на смерть, — ответил прямо Юнус. — Он больше вам не верит. Вы обещали заключить мир, если он выдаст в аманаты своего сына. Требование ваше исполнено, но обещанного нет. Вы дали слово снять осаду, если семейства будут выпущены на свободу из осажденного укрепления. Желание ваше исполнено, но обещания остаются пустыми звуками.

— Что ты болтаешь, дикарь⁈ Когда я обещал снять осаду⁈ Когда предлагал мир? Только сдача в плен без оружия… Приказ императора…

— Вам, русским, имам больше не верит: он считает вас народом лицемерным, не заслуживающим доверия.

Граббе и тут не изменил своей выдержке. Выслушав перевод, он крикнул:

— Конвой!

В кибитку вбежал Вася с товарищами.

— Возьмите этого лицемера и отведите к Ахульго. А своему идолу передай: мне нет дела до его желаний! Приказано взять его в плен, и я его возьму! Но пусть он тогда не ждет пощады или снисхождения. Он будет казнен или сослан в Сибирь. Даю последний шанс до полуночи: не вернешься с положительным ответом, снесу ваши утесы к чертовой матери!

Юнус задрожал от бешенства. Его бесстрастное обычно лицо исказила злобная гримаса. Он схватился за рукоять кинжала, и тут же Вася сзади крепко вцепился ему в руки. Он выволок его из кибитки. Куринцы встали по бокам с примкнутыми штыками.

— Что случилось, Юнус? — к ним подбежал Чаландар.

— Переведи гололобому, — презрительно молвил унтер-офицер. — Или он спокойно пойдет своими ногами, или я отнесу его, связанного, на руках. Могу и за ноги через весь лагерь проволочить…

Юнус дергался и шипел. Чаландар быстро заговорил:

— Беда, сосед! Джамал арестован!

Мюрид замер. Он отказывался верить своим ушами: единственная ниточка на спасение оказалась перерублена.

— Что ты болтаешь, переводчик⁈ Что тебе было сказано? Какой Джамал? — вызверился на Чаландара Милов.

— Он пойдет! Пойдет спокойно! Мы о мальчике говорим, о сыне имама, — закричал Чаландар и быстро зачистил на аварском. — Юнус, ступай к Шамилю. Быть может, он сам придумает выход.

— А Джамалэддин?

— За него не беспокойся! Я присмотрю!

Конвой тронулся. Юнус шел в окружении солдат, гордо вздернув подбородок. Для себя он все решил: больше он к урусам не вернется. Останется с Шамилем, чтобы вместе погибнуть или найти способ сбежать.

Дошли до русских баррикад. Мюрид перелез через ложемент, отметив про себя, что за эти дни его основательно укрепили и обустроили изнутри так, чтобы легче было броситься в атаку.

«К штурму готовятся», — догадался Юнус и гордо пошел дальше, всем своим видом показывая, что не боится пули в спину.

Пули не было. Вася просто плюнул ему вслед. Развернулся и потопал обратно в штаб-квартиру.

На склоне Сурхаевой башни его окликнули.

— Эй, братец, не ты ли унтер Девяткин?

— Ну, я, — с подозрением откликнулся Вася, глядя на подходивших апшеронцев. Что у них на уме? С ними у куринцев вечная вражда.

— Тут эта… — начал мямлить такой же, как Вася, унтер. — Мы тут всем обществом, значит, подумали…

— Ближе к делу, пехота! — усмехнулся унтер егерского полка, подбираясь.

— От нашего общества вам нижайший поклон! — встрял разговор старших по званию рядовой из разжалованных студентов.

— О, как! — удивился Вася.

— Мы тут поспрашивали… Получается, ты нас огнем на горе прикрыл! — наконец-то, справился унтер из апшеронцев. — Ну, когда мы пытались к вам забраться по отвесной скале. Эти, которые по норам на круче, думали, что нас перестреляют. Ан, нет. Ты их обратно в норы-то и загнал. Выходит, спас многих. За это от нас и почет, и уважение имеешь. Даром что куринец.

— Да пусть черт задерет гололобых! А мы ему подмогнем. Правда, ребята? — подмигнул Вася.

— Э, нет, братец. Не поминай черта, а поминай Господа Бога! Его милости ждем. Может, завтра нам в землю суждено лечь или о скалы разбиться. Придется отвечать перед Богом за мысли и за слова греховодные.

Вася изумился. Подумал. Перекрестился. А ведь и точно: завтра будет штурм. Как без него?

— Правда ваша, славяне.

… Юнус до полуночи так и не вернулся. Граббе приказал готовиться к приступу на рассвете.