Рейд за бессмертием

Глава 22

Коста. Абин-Геленджик, конец мая 1840 года.

Мягкий солнечный свет, рассеянный мохнатыми кронами. Игра теней на золотистых стволах. Так может выглядеть только сосновый лес, залитый утренним светилом. Вылитый Шишкин. Лишь медвежат не хватает. Птички поют, насекомые жужжат, стрекочут. Майская идиллия.

Я в раю?

Если бы не запах! Пахло не утренней свежестью, не хвоей, а мерзким запахом пороха и крови. Воняло прямо в районе ноздрей. От моей рожи лица, стянутой какой-то коркой, мешавшей открыть до конца глаза.

Воспоминания медленно возвращались.

Бой. Дым. Выстрелы. Рассвет. Граната.

Я жив? Или снова куда-то перенесся? Где крепость?

Попробовал пошевелить руками.

Шевелятся.

Попытался, не смея повернуть голову, содрать с век кровавую коросту, мешавшую раскрыть глаза до конца.

Сверху пролилась вода.

Я энергично стал размазывать грязь по лицу.

— Не дергайся! Не верти башкой, — раздался знакомый голос. — дай я тебя умою.

Закрыл глаза. По лицу прошлась тряпка. Снова полилась вода. Снова тряпка, стирающая мерзкое месиво из крови, сукровицы и чужих мозгов — я вспомнил! — со лба, глаз и щек.

— Если ты решил, что я, потеряв глаз, стал совсем слепым, ты сильно ошибся.

Мне эти интонации ни с чем спутать. Таузо-ок, вечно готовый шутить мой кунак, доверие которого я предал.

Я попытался широко раскрыть глаза. Под левым глазом или в глазнице что-то хлюпнуло. Мне показалось, что у меня глаз выскочил из орбиты. Испуганно вскрикнул. Крепко сжал веки и судорожно сжал кулаки.

«Боже! Я, как и кунак, стал Циклопом⁈»

— Не решился я к крепости идти, подозревая, что ты там. Сам знаешь, дураком я никогда не был, — продолжал спокойно говорить шапсуг из племени Вайа, не сообразив причины моего испуга. — Под утро в аул примчалась твоя кобыла. Всегда они, кони, возвращаются, где им лучше. Брюхо расцарапано в кровь. Испуганная. Где, думаю, кунак лошадку потерял? Не могло быть конной атаки на крепость. Хаджуоко Мансур сказал: атакуем в пешем порядке.

Мой друг замолчал. Вздохнул тяжело.

— Если бы ты знал, сколько погибло хороших парней⁈ Цвет наш! Надежда родов! Мои ученики! Мало кого вынесли живыми. А тебя вынесли. Из боя, в котором ты был врагом!

— Юсеф…

— Мертвецу слова не давали. Ведь ты умер, Зелим-бей, понимаешь?

Я заткнулся.

Таузо-ок выдержал паузу.

— Рожа у тебя — краше в гроб кладут. Тебе чем-то тупым под глаз прилетело. Знатный синячина у тебя вылезет. Но от фонарей под глазом никто еще не умирал. А ты умер, ты понял⁈

Зелим-бей заговоренный, который выходит из любой переделки, то бишь я, осторожно пошевелил веками. Может, и правда, заговоренный? Под глазом болело.

— Понял, — констатировал друг. Или враг? Сразу не поймешь. — Нашел я тебя в куче тел, которые из крепости притащили. Забрал. Даже поблагодарил духов священных рощ за твое спасение. Отдарился тем, кто тебя вынес. Не дешевой шкатулкой, которой ты купил мое сердце. Пообещал быка. Отдам. Ты меня знаешь, не обману…

Я шевельнул пальцами.

— Не смей! Даже не смей рот открывать, мертвец! — закричал Таузо-ок.

Я понял, что мы одни. Иначе опытный воин вел бы себя по-другому.

— Ты был непохож на горских урумов-купцов. В тебе жил дух наших предков. Мужество, честь, достоинство!

— Иди ты к шайтану, кунак! — разлепил я ссохшиеся губы. — Я делал то, что должно!

— Должно — что⁈

— Спасти! — устало шепнул я и снова отключился.

… Открыл глаза от тошноты. Подступала к горлу. Меня вырвало.

— Очнулся? Снова примешься за свои песни?

Я болтался сосиской, привязанный к седлу. Голова тряслась как у болванчика из кукольного театра. Как я еще мог ответить? Только словами любимого Герда из «Необыкновенного концерта»:

— Не каждый из нас, между прочим, может заниматься вокальным искусством. Для этого требуется известный навык и уверенность в себе! Если при этом есть голос, это идет в плюс мастеру пения.

Я не был уверен в точности цитаты, но шутника Тауза-ока она вдохновила, несмотря на сотрясавшие меня приступы рвоты:

— Пение — точно не твой конек!

— Я отлично танцую!

— Урусам спляшешь!

— Юсеф… — молвил я, отплевавшись.

— Не заговаривай мне зубы!

— Оставь меня, брат, в покое. Я слишком устал!

— То-то и оно! ТО-ТО…

Я скосил глаза на друга. Видел, что его рвало на части. Попадись ему навстречу любой, изрубит на куски!

— Что⁈

— Ты враг, — устало уронил он.

— Кому? Тебе?

— Моему роду. Племени. Народу…

— Вайа? Тем, кого я хотел спасти⁈

— Спас?

— Нет! — понурился я.

— Тогда не о чем разговаривать!

Мы въехали на взгорок.

— Я хотя бы попытался.

— Я тоже, — хмуро отозвался Таузо-ок, сознавая, что и он получил схожий результат.

Потери у черкесов колоссальные, а русские не собирались уходить.

Перед нами лежала бухта, забитая кораблями. Толпы солдат в знакомых мундирах маршировали в лагере. Грузились на шлюпки. Такое узнаваемое место. Только необычная точка обзора. Какой идиот придумал строить крепость, мельчайшая подробность которой видна невооружённым взглядом? Великий и ужасный Вельяминов? Хотя бы башни выставил на ближайших холмах!

— Что стало с Абинской крепостью?

— Устояла. Отбились твои дружки. Ты уедешь туда, к ним, — указал Таузо-ок на русский лагерь, — и больше не вернёшься.

— А ты?

— Я⁈ Продолжу сражаться.

— Зачем?

— Ты дурак? Тебе взрывом голову отшибло? Что значит зачем? За нашу свободу!

— Свободу — от чего? — я сполз с коня, как вьючный мешок, подрезанный рукой абрека. — От жизни? — уцепился за стремя коня кунака, пытаясь сохранить равновесие. — Ты этого желаешь своему сыну, чьим аталыком так и не стал старый Пшикуи-ок, погибнув на правом берегу Кубани? Своему аулу, который сожгут урусы, когда придут мстить? Тебе так важно иметь возможность торговать рабами? Ты ведь именно этим занимался, когда мы встретились.

Меня здорово контузило взрывом гранаты. Шатало. Мысли прыгали. Сосредоточиться не выходило, но я пытался. Понимал, что сейчас — мой главный разговор. Тот, ради которого было все. Так казалось…

— Уходи! — непреклонно ответил кунак. Его не брали никакие доводы — Ступай к морю. Тебя там, наверное, ждут. Назад тебе дороги нет. Слышишь, урум? Дороги нет обратно. Ты так и не коснулся груди взрослой женщины!

— Юсеф!

— Нет! — он смахнул слезу, набежавшую в выбитую глазницу из здорового глаза. Стройный статный искалеченный воин. Мой бывший кунак. — Уходи и не возвращайся! Зелим-бей мертв!

Вася. Екатеринодар-Грозная, конец мая-июнь 1840 года.

Фельдфебель Тенгинского 4-го батальона снабдил Васю всем необходимым. Прежде всего, униформой и мешками. Топать через весь Северный Кавказ с запада на восток в черкесском наряде — глупая затея. Нужно было переодеться в солдатскую шинель и мундир, пусть даже с нашивками чужого полка. Получить сухарный запас. Сапоги и запасные подметки. Манерку и кучу других вещей, необходимых в походе.

— Хошь я тебе ранец выдам? — с усмешкой спросил фельдфебель.

Вася решительно затряс головой в отрицании.

— Ну, и правильно. Мешок всяко сподручнее солдату. Генерал Засс ранцев не жалует.

Посмеялись над заезженной двусмысленной остротой.

— Бери, Василий, подметки с запасом. Шутка сказать, пол тыщи верст на своих двоих. Не одну пару подметок сносишь!

Унтер-офицер Девяткин вздохнул. Путь-дорога домой ждала его непростая. Никто не собирался выдавать ему ни лошади, ни подорожной для езды на почтовых. И самостоятельно коня не приобрести. Денежки все в крепости остались. Так что только на своих двоих и в составе оказии. Если повезет — возьмут на телегу в обозе, вроде того, с которым Вася в первый раз добрался до Грозной.

Так оно и вышло поначалу. Снабженный всеми необходимыми бумагами в батальонной канцелярии, он добрался на скрипучей арбе до Ставрополя. Зарекся впредь так передвигаться. Пыли наглотался — на всю оставшуюся жизнь хватит. Уши долго потом отходили от противного визга несмазанных осей. Одно радовало: переход вышел без столкновений с черкесами, чего очень опасались возницы. Но генерал Засс с этого года активно обустраивал Лабинскую линию, перенеся далеко за Кубань военные столкновения с абадзехами.

На подъезде к Ставрополю обоз заночевал в Сангилеевской.

Вася быстренько пробежался по улицам станицы в расчете на знакомство с чернобровой кубаночкой. Чем черт не шутит, думал он, вдруг невеста сыщется. Его просветили знатоки, что сангилеевские только на вид казаки, в которых их записали не так давно. А на деле пока как были однодворцами, так ими и остались. Мужики, одним словом. На неказаков смотрели без гребенского или кубанского чванства. Прав Коста или нет насчет сверхзадачи, но про женщину забывать не стоило. У самого грека с этим все было в порядке. Васе хотелось того же.

С любовью Васе не обломилось. Хоть он не чета местным задохликам, а здоровенный лоб, но вид имел совсем не бравый. Скорее потасканный и бедный, с какой стороны ни посмотри. Не жаних! Приблуда! Так Васе и сказала одна мамаша, когда увидела, что унтер к ее дочке стал клинья подбивать.

«Эх, мне бы свои ордена нацепить на парадный китель, темлячок серебряный на тесак — сразу рты бы пооткрывали. Ишь манеру взяли со двора гнать! Деревня! — ругался Вася про себя. — Ничего! Доберусь до Червленой, поговорю с Глашей. Классная же баба, а нынче вдова. Жениться на жене погибшего товарища — не западло, а вполне достойно! Только примет ли меня казачка? А почему нет? Хозяйство большое, за ним мужской присмотр нужен. Выйду в отставку, коль право имею. Устроюсь в Червленой. Может, старшего из братьев, Дадошку, к себе заберу. Согласится ли Мадам-поручица, Евдокия, Свет Батьковна? Должна войти в положение».

Так, в несбыточных мечтах пребывая, словно и не было разговора с Костой о сверхзадаче, и доехал до Ставрополя, до странного пыльного города, в котором было не продохнуть от солдат. Они, казалось, были везде, во всех мещанских дворах. Бездельничали, ругались с хозяевами, задирали девок.

«Чудны дела твои, Господи — изумился Вася. — Отчего ж не в казармах?»

Отправился доложиться в полубригадную канцелярию Резервной бригады Кавказского Отдельного корпуса. Размещалась она, как и солдаты, тоже необычно — в двух комнатах при трактирном заведении, принадлежавшем, как гласила табличка у входа, купцу Дьячкову-Маркелову. В тесных помещениях двадцать писарей и десять вестовых сидели друг у друга на головах. Шум стоял невообразимый. Большей частью орали офицеры, требуя выделения нормальных квартир для своих подчиненных.

— Не смейте мне армянские сакли боле предлагать! Это не дома, а буйволятники! Не дело моим солдатам жить под одной крышей с волами, где вместо печи одна труба, которую топят кизяком, — разорялся один штабс-капитан с цифрами 71 на эполетах и мундирных пуговицах.

— Пошто вам менять квартиры, коль вам завтра уже выступать дальше? — огрызался писарь.

— Как — завтра? — поразился обер-офицер. — Мы же пол России прошагали. Людям отдых нужен.

— Приказ командира дивизии! — потряс бумагой письмоводитель с унтерскими нашивками. — Генерал Галафеев собирает отряд для похода в Чечню. Время не ждет.

— Как же так… — растерянно мямлил штабс-капитан.

«Не орел! — сразу заключил Вася. — Сразу видно: не кавказец. Зачем он шпагу нацепил? Шашлык в лесу будет жарить?»

— Приказ есть приказ. В Чечне все очень неспокойно. Вам следует ускоренным маршем двигаться в расположение куринцев. Вас ждет полковник Фрейтаг.

— Не генерал-майор Пулло? — непроизвольно вырвалось у Васи.

— Генерал-майор Пулло отставлен от должности и с конца апреля куринцами командует Роберт Карлович, — снисходительно пояснил писарь, но, разглядев неказистый вид Девяткина, набросился на него с упреками. — Ты кто такой, чтоб взлезать в мою беседу с господином офицером? Отчего борода⁈

— Я дважды Георгиевский кавалер, чернильная твоя душа! — огрызнулся Вася и поставленным голосом перекрыл шум, царивший в канцелярии. — Унтер-офицер с серебряным темляком, Василий Девяткин! Приписан к Куринскому полку, к карабинерам поручика Лосева и вопрос свой нахожу к месту!

— О! — тут же сменил тон писарь. — Герой Ахульго! Решили свои проблемы на Линии у генерала Засса? Завалили нас запросами из Екатеринодара по вашу душу.

— Как видите, стою перед вами в полном здравии и желаю выправить бумаги для следования в родную часть.

— Так, вам, господин старший унтер-офицер, считайте, повезло. Вот белевцы вам в помощь идут! До самой Грозной! — писарь указал на обер-офицера со шпагой. — С ними и доберетесь.

Штабс-капитан с интересом смотрел на Васю. Как-никак, первый встреченный им куринец.

— Следуем в составе сводного отряда для восполнения потерь, понесенных легендарным, прославившимся на всю Россию полком. Считаем для себя большой честью влиться, так сказать, в ваши ряды, — охотно пояснил Васе обер-офицер. — Какова общая обстановка на Линии?

— Не могу сказать, Вашбродь! Я почти полгода отсутствовал.

— От ранения лечились? — «белевец» был сама любезность и обращался на вы.

— Никак нет, господин штабс-капитан! Был на секретной миссии в Черкесии.

— Ооо… — заинтересовано блеснул глазами офицер.

— Я вас проинформирую, Ваше благородие, — вмешался писарь.

Его путанный рассказ привел Васю в изумление. Круто все поменялось за пять месяцев.

По словам писаря, генерал Пулло в январе еще раз прошелся по Чечне со своими куринцами. Все ему покорялись. Платили деньги, сдавали оружие, выдавали пленных. Три непокорных аула были сожжены. Но в марте все изменилось. Да так резко, что русское командование растерялось.

— Не знала доныне Чечня единого правителя, но вот явился он, саясанский сиделец, всеми покинутый, как нам тогда казалось. Боже, как все ошибались!

— Шамиль? — догадался Вася.

— Он самый. Провозгласил себя имамом Чечни и Дагестана. И призвал к своему газавату.

— Так его, по слухам, чеченцы прирезали, — вмешался штабс-капитан.

— Жив он, жив. Не торопитесь. Дойдем еще и до этого инцидента, — отмахнулся писарь и продолжил.

Всю весну генерал Пулло, назначенный руководить Левым флангом Кавказской линии, метался по Малой Чечне, пытаясь усмирить набиравшее обороты непокорство ичкерийцев. Когда на его наскоро собранный отряд надвинулся с большими силами сам Шамиль, пришлось генералу отступить за Сунжу. На него повесили все грехи. Обвинили в том, что он своими действиями спровоцировал чеченцев, хотя Пулло лишь выполнял приказ Граббе, разоружая «плоскостных», то есть равнинных чеченцев. Занявший его место Галафеев также не преуспел. Начал строить укрепление Герзель-аул, но его отвлекли бунтовщики в Аухе, потом слухи о появлении Шамиля в Миатлы. Галафеев двинулся туда. Потом обратно. Эти метания из угла в угол не прошли бесследно. Уже в апреле Ахверды-Магома попытался напасть на Назрань, Ташив-Ходжи — на Внезапную, а большие и малые партии чеченцев стали прорываться то на кумыксую плоскость, то в Аух. По всей Линии, от Владикавказа до восточных границ Салатавии, стало неспокойно. Окончательно замиренный, казалось бы, край пришёл в сильнейшее волнение. Керосинчику плеснула в огонь чеченского восстания новость об успехах горцев на Кавказском побережье. Генерал Галафеев стал собирать новый Чеченский отряд.

Намерения Шамиля были непонятны. Он ловко распускал слухи, что его нужно ждать то в Чиркее, то в землях гумбетовских обществ, на востоке или на юге.

1-го июня имам прибыл в горный аул Гуакинского общества, где жестоко расправился с непризнавшим его власть Губишем Кикиевым. Приказал его схватить и выколоть правый глаз. Братьев чеченца, бросившихся на защиту, изрубили мюриды. Семью сожгли в сакле.

Ночью Губиш голыми руками расправился с охранником, отнял у него кинжал и прокрался в дом, где спал Шамиль. Вступил с ним в схватку. В одиночку сопротивлялся подоспевшим мюридам, успев нескольких убить и ранить. Самому Шамилю нанес несколько ударов кинжалом в руку и бок[1].

— Теперь злодей оправляется от ранения. Так что нам удалось выиграть немного времени, — завершил свой рассказ писарь.

«Ну, дела! — удивлялся Вася. — Снова меня ждет тяжелая работенка!»

— Девяткин! — окликнул Васю штабс-капитан. — Мой вестовой проводит вас на квартиру к моим егерям. Утром с ними присоединитесь к походной колонне.

Белевцы неприятно поразили куринца. Весь их вид отличался от привычного для кавказца. С одной стороны, форма строго соответствовала уставу. На их фоне Вася выглядел настоящим оборванцем, хоть и получил новую форму у тенгинцев. С другой, на всех лицах лежала печать замордованности, тупости и какой-то обреченности. Солдаты двигались как автоматы. И плохо соображали, что их ждет впереди.

«Не просто им будет стать кара-солдатами», — подумал Девяткин[2].

Военных постояльцев хозяева квартир не были обязаны кормить. Но солдаты выдумывали тысячу ухищрений, чтобы добиться бесплатного хавчика.

— Наш-то тоже сперва упирался, — похвалялся унтер из белевцев, подлизываясь к непонятному собрату с прокопченным солнцем лицом и жесткими складками у рта, прятавшимися за неуставной бородой. — Так мы то ночную тревогу затеем, то днем учения строевые во дворе с громкими криками. Недолго продержался. Домочадцы взмолились. Теперь харчуемся вместе — едим не за казенный счет. С этими мещанами только так. Уважать должно военный мундир.

Эти вчерашние крестьяне совсем позабыли о прошлой жизни. Смотрели на гражданских как на пыль под ногами. На постое в деревнях вели себя как тираны. И умудрялись загадить все вокруг.

«Эх, вы, казюки-тухляки!» — сплюнул в сердцах Девяткин и ушел спать на сеновал, наплевав на расспросы белевцев[3].

… Наутро отряд выступил в поход. Ну, как наутро? Ближе к полудню. Пока собрали всех, разбросанных по частным квартирам по всему городу, много времени утекло. Шли по самой жаре, вместо того чтобы отправиться до рассвета, а в полдень встать на обеденную стоянку. Хорошо хоть обоз вперед отправили. Еле догнали его к вечеру.

Устроили бивак.

Снова Васе показалось все дичайшей нелепицей. Солдаты топтались на месте, не зная, куда себя пристроить. С завистью посматривали на удобный мешок унтера и на его бурку, из которой он быстренько соорудил себе походную постель.

"Пока русских пришельцев соберут и укажут, где и как рубить, где устроиться на ночлег и как в голой степи приготовить ужин, куринец уже успел бы закусить и соснуть у костра. Ходить они, надо признаться, обучены, да и только', — подвел Вася итог своим наблюдениям. Он теперь ясно осознал, почему к войскам, прибывавшим из Центральной России, в полку относились с недоверием и с нескрываемой насмешкой.

Отдохнуть ему не дали. Пришли молодые офицеры и попросили присоединиться к их компании. Угостили портером и накинулись с расспросами.

— Я вам, Ваши благородия, так скажу. Вы своих солдат к плац-парадам готовили. Формализм сплошной. Но горная или лесная война — это не шагать по линеечке.

— Вся Россия так!

— Россия — не Кавказ! — сказал Вася и заткнулся: его слова явно отдавали ересью, но офицеры его поняли.

— Что сложнее: в горах воевать или в ичкерийских лесах?

— В лесах! — отрубил Вася. — Был я в походе на Ахульго…

— Наслышаны! Медаль, говорят, вам выдали на георгиевской ленте.

— Еще не выдали, но не суть. В горах против нас была погода — то жара, то холод — и выгоды позиции неприятеля. В лесу же опасность подстерегает из-за каждого куста. Да что там куст! Сверху тоже чечен стреляет. Встанешь под деревом — а с верхушки — бац! Прямо в темя.

— Ой! — вскрикнул молоденький юнкер.

— Вот тебе и ой! Зевать нельзя!

— А как же связь с другими подразделениями поддерживать?

— Сигналами рожка, — охотно пояснил Вася. — Сигналы эти горнистам нужно знать назубок. И помнить, когда и какие применять. Их еще и меняют каждый день, чтобы чечен не привык.

Офицеры пригорюнились. Они знали, что их ждет не увеселительная прогулка. Но что будет так трудно⁈

— Я вам, Вашбродия, еще вот что скажу. Про эполетики забудьте! И заранее солдатскими мундирами обзаведитесь. Офицеров в первую очередь отстреливают. Там, — указал Вася на юг, — только так! Если в бой пойдете с солдатами, вам шашка понадобится, а не та ковырялка, с которой ваш командир в канцелярию заявился.

— А говорят, многие офицеры в черкесках ходят. Правда?

— Еще как ходят! — подтвердил Вася. — Вот ближе к Червленой подойдем, я вам и не такое покажу!

Несмотря на все уговоры, Вася остался верен своему слову. Когда через девятнадцать дней отряд добрался до последней ночевки перед Червленой, делая в день 20–25 верст, утром перед входом он поменял надоевший, продубленный потом тенгинский мундир на свой черкесский наряд. Побрился наголо. Подравнял кудлатую бороду, которую с трудом отстоял перед командиром отряда.

— Ну, как? — спросил офицеров, с которыми сдружился за время похода.

— Блеск! — восхищенно отозвались все. — Глядите, господа, и кинжал, и шашка. Вася, где прятал?

— В чехле с винтовкой, — пояснил Девяткин, пряча улыбку в пышных усах.

— Вылитый абрек!

— Так мне так и положено выглядеть!

— Это ж в каких войсках так наряжаются? — изумились обер-офицеры.

— В летучем отряде юнкера Дорохова! — важно ответил унтер.

— Того самого Дорохова⁈ Правда⁈

— Вот вам крест!

— А как к вам попасть? — заинтересовался тот юнкер, что любил ойкать.

— Вам — никак! Выучка нужна особая. Одной храбрости мало будет. Наречиями местными надо владеть. На коне держаться так, будто на нем родился. И быть готовым к любым походным трудностям. Не говоря уже о том, что голову следует брить и бороду отпустить.

— Фу, — отозвался один обер-офицер из компании белевцев. — Борода — это не изысканно!

«Ага, — подумал Вася и погладил свою бороду, — а ваши обезьяньи бакенбарды — верх утонченности. Барбер-шоп по вам плачет!».

— Забудьте, Вашбродь, про такие понятия, как «изысканно». «брезгливо» или «неуютно». Там — Терек, — Вася махнул рукой на юг. — За ним все по-взрослому.

«И там меня ждет разговор с Глашей, — подумал Вася. — Как то она меня встретит?»

[1] По другой версии Губиш (Губаш) Мулкоевский нанес Шамилю двенадцать ран, в том числе, и такую, после которой имам долго не мог пользоваться седлом.

[2] «Черными» солдатами чеченцы назвали элитные полки куринцев и других кавказцев, носивших не красные, а черные околышки на своих фуражных шапках.

[3] Казюки — ироничное прозвание туляков с намеком на казацкое происхождение. Тульские засеки охраняли отряды казаков, не имевших никакого отношения к запорожцам и донцам. Так назывались отряды пограничной или окраинной стражи Московского царства. Василий ошибся. Белевский полк квартировал не в Тульской губернии, как можно было заключить из его названия, а в рязанском Зарайске.