Рейд за бессмертием

Глава 19

Коста. Михайловское укрепление — долина Абина, конец марта — начало апреля 1840 года.

— Ты читал «Тараса Бульбу»?

— Конечно, — пожал плечами Вася. — В госпитале, в Поти, у офицеров брал литературные журналы.

Я задался совершенно неуместным сейчас вопросом: неужели Гоголь уже опубликовал свою повесть и фраза убитого горем отца стала так популярна?[1] Вася ни в чем не проявлял смятения. Ему вообще было не до того. Он явно до сих пор не отошел от боя и своей контузии.

— Причем тут Бульба, Вашбродь⁈ Окститесь! Кругом столько двухсотых и трехсотых! Что с Игнашкой? Что с Додоро?

— Что ты сказал? — спросил я в полном ошеломлении. — Повтори, что ты сказал⁈

— Спрашиваю, что с парнями⁈ — повысил голос унтер.

— Нет, не это. Раньше… Впрочем… Потом спрошу… Сейчас неподходящий момент. Игнашка рядом лежит. Мертвый. Додоро зарубили черкесы.

— Ох! — застонал Василий. — Что же я Глаше-то скажу?

— Скажешь: погиб геройски. Защищая Михайловскую крепость до последнего вздоха!

Унтер странно на меня посмотрел, будто я сморозил полную чушь.

— Надо бы девушку похоронить. И капитана Лико, — продолжил я, мучительно стараясь собраться с мыслями.

— На глазах сотен черкесов⁈ Проще руки поднять и сдаться. Не так устанем. Давайте, Вашбродь, лошадку Кочениссы прихватим. Нам она пригодится.

Было что-то кощунственное в его словах. Но и практичное. Вечно я рефлексирую не к месту. Вот Спенсер бы ни секунды не колебался. Куда он, интересно, пропал?

Девяткин подошел к мертвому Игнашке. Закрыл ему глаза.

— Спи, друг! Эх, не для тебя взойдет твоя зарница!

— Вася! Ты идти сможешь?

— Качает еще. Знатно меня приложило. Контузия. Ведь ни одной царапины не получил, когда тут все кипело! Ушиблен другом!

— Не кощунствуй! Он тебя спас!

— Спас, — согласился унтер. — Я его оплачу, когда придет время. А сейчас нужно уносить свои задницы из этой могилы!

Все чудесатее и чудесатее! Словечки, вырывавшиеся у Девяткина, переставшего, похоже, себя контролировать из-за сотряса, наводили на странные мысли. Но об этом мы поговорим позже. Он прав: нужно выбираться отсюда.

— Полезай на лошадь. Завались на гриву, чтобы было меньше вопросов из-за твоей русской физиономии.

Вася спорить не стал. С трудом взобрался в седло. Обнял лошадиную шею, уткнувшись лицом в шелковистые белые волосы. Я взял лошадь под уздцы и осторожно повел ее прочь из погибшей крепости.

Нам никто не помешал. Было трудно перебраться через ров, но мы справились. Нашли место, где взрыв обрушил земляные стенки. Я шел на север. К Новотроицкому укреплению. Или пробираться дальше, в Геленджик?

На краю узкой дороги, на пеньке, сидел раненый черкес. Он не мог двигаться: у него было прострелено колено. И, похоже, взрывом вышибло левый глаз. Но я узнал его сразу. Мой кунак, Юсеф Таузо-ок из племени Вайа. Все же выжил, хоть и сильно пострадал.

Я без колебаний отбросил конспирацию. Бросился к нему. Крепко, но осторожно обнял.

Шапсуг тоже меня узнал.

— Зелим-бей заговоренный! И ты здесь? Везешь товарища в родной аул?

— Ты угадал, кунак. Но мои планы меняются. Сперва я отвезу тебя.

— Ты верен себе. Годы, что мы не виделись, тебя не изменили. Приму твою помощь с благодарностью.

Я попросил Васю уступить коня Таузо-оку. Унтер не возражал. Уже оклемался. Спрыгнул с лошади, устояв на ногах, не покачнувшись.

Черкес не удивился тому, что Вася русский. В лагере хватало дезертиров, перешедших на сторону горцев. Они активно участвовали в штурме. Многие из них погибли, приняв заслуженную смерть. Но многие уцелели и отделались царапинами. Я видел, как они мародерили в форте. Мне они были омерзительны.

Вдвоем с Васей закинули в седло ослабевшего Таузо-ока. Двинулись на север. Теперь нам лежала дорога куда дальше. В долину реки Абин, где жил вдали от своего племени Вайа пострадавший кунак.

— Расскажи, как тебя ранило?

Таузо-ок немного взбодрился, отдохнув, сидя на коне.

— Мы выступили после заката, ближе к полуночи. Я вел отряд в тысячу человек. Дождались сигнала. В полнейшей тишине, быстрыми шагами, но не бегом, с оружием наготове, я со своей группой прошел, может быть, половину расстояния, когда раздался ружейный выстрел караула урусов, забил барабан и сейчас же после этого загремели один за другим залпы орудий. Тогда бросились бегом, как только было возможно быстрее, с громким криком ко рву. Пушки стреляли маленькими ядрами и так часто, как будто на стену бросали горох. Но мы были уже слишком близко, чтобы бежать обратно. В одно мгновение были мы во рве. Приставили лестницы. Взобрались на стены. Большинство бросило свои ружья и кидалось только с шашкой в руках и с кинжалом в зубах. Внутри начался страшный бой. Русские защищались хорошо. Достойные воины и хорошая битва! Многие из наших воинов были убиты. Я потерял свой левый глаз и был ранен в колено, но мог, однако, сражаться до конца.

— Тебя не взрывом приложило?

— Нет, в госпитале. Там нам труднее всего пришлось. Туда сбежалось большинство русских. Они стреляли в нас из всех отверстий. С поджогом шло плохо, огонь не загорался, и много наших людей падало. Но никто не думал о том, чтобы бежать, мы взломали двери кирками и мотыгами, которые нашли в солдатских палатках. К окнам и крыше приставили лестницы. Кто падал — погибал сейчас же, другие немедленно занимали его место. И стар, и млад — как бешеные. Если раньше сражались яростно, то это было ничто в сравнении с тем, что происходило в коридорах и комнатах помещения. Там не было выстрелов, слышались только крики и удары. Русские отчаянно защищались ружьями, мотыгами, ножами, кулаками и зубами. Мы же хотели только крови за кровь многих наших людей, которые пали в этот день.

Да уж. На словах звучит красиво. А на деле они добивали беспомощных пациентов госпиталя, которые с трудом могли себя защитить. Суровая здесь война. Без правил. И как-то, на мой взгляд, плохо соотносится с рыцарским кодексом.

На мой прямой вопрос об этом, Таузо-ок лишь пожал плечами:

— Будто ты не видел, кто в лагере был? Лишь один из пяти с конем. Остальные — голытьба, крестьяне. Их шашками в бой пришлось гнать. Вот они и вымещали свой страх над безоружными больными. Над теми, за кого выкуп не получишь. Но им знатно досталось, с этим не поспоришь.

— Как же ты уцелел после взрыва?

— Повезло. Меня вынесли раньше. Посадили там, где ты меня встретил, и убежали обратно. Никто не вернулся.

— Так много погибло?

— Больше, чем можешь себе представить, — грустно ответил Таузо-ок.

Ему, который любил позубоскалить, было очень тяжело. Мне — не меньше. Я не смог предотвратить гибели форта. Что я вообще могу сделать⁈ Какая-то бессмыслица с этим попаданством! Чего я толком добился? Убрал из игры Сефер-бея. Это остановило князя Берзега? Быть может, подстегнуло, кто знает? Выдавил с Кавказа Белла. Но ядовитые плоды его активности остались. Сколько людей погибло! Зачем нужно их годами держать в гнилых крепостях? С этим нужно что-то делать. Как можно скорее.

— Как думаешь, кунак, — спросил я, — на этом все? Восстанию конец?

— Почему восстанию? Разве мы когда-нибудь признавали власть царя? Мы бьемся на своей земле и не отступим, пока русские не уберут отсюда все свои крепости. Вот тогда можно будет поговорить о мире.

— Скоро некому будет сражаться!

— Женщины нарожают новых.

— А голод? Чем будем кормить людей? Весна настанет, кинемся к русским просить подаяние. Будем своих детей предлагать за еду.

— Не бывать этому никогда! — гневно сверкнул единственным глазом Таузо-ок[2]. — Вот увидишь: скоро расправимся с крепостями у моего дома. В первую очередь, с той, что в Абине. Сколько лет она нам глаза мозолит!

— Я был с ней рядом. Смотрел. Мощная. Много пушек. Могут и отбиться.

— Нужно поднять на борьбу побольше народу. Теперь, когда берег мы частично очистили и захватили много пороха, это будет несложно. Князь Берзег, уверен, вернется в свои земли и начнет атаку крепости у Сочи. Отвезет туда пушки и задаст урусам перцу!

— А в Абине?

— Придется по старинке. Лихим наскоком. Жаль, мне не доведётся участвовать. Нога, будь она неладна! Сам-то пойдешь?

— Куда я денусь⁈ — покривил душой.

Хорошо, Вася не понял ни слова.

… До аула Таузо-ока добирались две недели. Никто нам не препятствовал. Наоборот, помогали чем можно. Давали приют в кунацких. Подробно расспрашивали о событиях на побережье. Всех волновала подозрительно спокойная реакция русских. Ждали ответных карательных экспедиций.

Когда мы прибыли в дом кунака, Юсеф, стесняясь, сказал:

— Много людей будет ездить ко мне. Общее ликование в аулах и плач из-за больших потерь. Всем интересно узнать, как было на самом деле. Жду и гостей из Темергоя. У тебя с ними канла. Ее никто не отменял…

— Встретил я одного удальца из тех, кто меня пытал.

— Убил?

— Прирезал, как собаку, — твердо ответил я, опуская подробности. Какая разница, как все было? Главное результат.

— Правильно. Так ему и надо. Проблема в том, что про тебя разное болтают в горах. Как бы не было беды! Давай я тебя поселю в домике, где семью укрываю в случае опасности.

— Никаких проблем. Нужно так нужно.

— Вот и договорились.

Я нисколько не расстроился. Обрадовался. Хотелось поговорить с унтер-офицером Девяткиным по душам тет-а-тет. Чтобы никто не мешал и не подслушал. Сдается мне, что никакой он не Девяткин. Нам предстоял непростой разговор.

— Скажи-ка, Вася, — спросил я, когда мы остались одни, — ты попаданец⁈

Вася. Аул на реке Абин, конец марта-апрель 1840 года.

Вася в первую секунду, конечно, вздрогнул. С момента, когда стал Девяткиным, вел себя, практически, как разведчик-нелегал. Следил за языком, чтобы как-то себя не выдать. Был всегда начеку. И сейчас хотел сразу же уйти в отказ. Но его привела в чувство легкая насмешливая улыбка Косты, а потом до него дошло, что понятие «попаданец» никак не могло существовать в 1840-м году. Озарение заставило его сначала с удивлением, смешанным с восторгом, воскликнуть про себя: «твою ж мать!». Потом глаза расширились, начала отвисать челюсть. Все это время улыбка Косты становилась шире.

— Так получается, и вы тоже⁈ — наконец, Вася смог произнести первую фразу.

— Получается! — усмехнулся Коста. — И, давай, на «ты». Все ж таки, друзья по несчастью. Хотя, если честно, я уже давно не считаю этот заброс сюда несчастьем. Даже, наоборот.

— Ну, так! — улыбнулся Вася. — Я понимаю. Одна Тамара Георгиевна стоит всего.

— Да! — кивнул Коста.

— Вы… Ты из какого?

— 2003-й. Ты?

— Двадцать третий! — Вася почему-то очень обрадовался своему «старшинству».

— Надо же! — Коста покачал головой.

— Что?

— Наверное, каждый человек на земле хоть раз в жизни задумывался о машине времени. Нет?

— Думаю, да.

— Получается, что мне вообще повезло. Меня забросило в прошлое. А ты — из будущего. Знаешь на двадцать лет больше меня! Вот и получается, что у меня получился двойной заброс. И туда, и обратно. Ну, расскажи, как там, в будущем?

Вася даже растерялся, не зная с чего и начать рассказ. Замялся.

— Крым — наш! — пожав плечами, выдал наивно.

Совсем не ожидал уж столь бурной реакции Косты.

— Да ладно⁈

— Да!

— Слава тебе Господи! Сподобились-таки! Как? Как это произошло?

Вася коротко и быстро изложил историю возвращения Крыма «в родную гавань».

— И хохлы, конечно же, не признают, ножками топают?

— Если бы только хохлы и если бы только ножками… — выложил Вася.

— Поясни.

— Воюем мы с ними.

А тут Вася удивился тому, что Коста воспринял такую новость спокойно.

— Сработал все-таки бл…й проект? — грустно усмехнулся Коста.

— Какой проект?

— Украина.

— Поясни.

— Это проект. Выдуманная страна, выдуманная нация, выдуманный язык. Создали нам в пику. Не было таких понятий: Украина, украинец, украинский язык. Все — выдумка. Изощренная, но — выдумка. Один язык чего стоит! Засели говнюки в Австрии, и первый среди них Грушевский. Долго не думали. Шли по принципу: как можно сильнее исковеркать русское слово, переиначить его и вот тебе уже «украинское» слово. Надеялись, сволочи зарубежные, что сработает сразу. А получился такой спящий агент. Наверное, уже рукой махнули, не чаяли. Тем более, что советская власть щедрой рукой столько земли отвалила. В том числе и Крым. Оно, конечно, Ленина и Хрущева за это надо было бы сечь и сечь. Да и Сталина. Мог бы сообразить, а не потворствовать насильственной украинизации и объединяться с Галичиной. Но надеялись, что поворота не будет. А, вишь ты, через столько лет сработало. Получилось у них, у гадов англо-саксонских. Задумали страну, как цепного пса. Ждали, ждали и дождались. Крикнули: «фас!». А эти только и рады, накинулись. Шавки гребаные. Ну, что тут можно сказать, Вася?

— Что?

— Для них проект все-таки оказался удачным. А для нас, увы, нет. А что нужно делать, когда проект неудачный?

— Закрывать! — улыбнулся Вася.

— Вот именно — закрывать! И больше к нему не возвращаться!

— Эка ты! — усмехнулся Вася.

— Жестко?

— Ну, да. Все-таки, братский народ…

— О! — потянул Коста. — Начинается старая песня. Я, так понимаю, многие крутят у нас эту наивную пластинку? Либералы, небось, с пеной у рта.

— Есть такое. Многие уехали.

— Ну, это дело знакомое и привычное, — махнул рукой Коста. — По-другому не умеют. Уедут и начинают оттуда лаять. Нет, чтобы к Бродскому прислушаться. Уж кто-кто, а он имел полное право кричать на страну, его обидевшую. А только говорил другое. Точно не вспомню, конечно. Но примерно так: что не позволит себе мазать Россию дегтем, потому что всем, что имеет за душой, обязан ей и её народу.[3]

— Хорошо сказал! — проникся Вася.

— Так гений абсолютный. По мне, самый великий поэт.

Вася не мог здесь что-либо добавить или поддержать Косту в его оценке, поскольку Бродского не читал, за что себя мысленно сейчас корил.

— Они памятники сносят, — неожиданно выдал в ответ.

— В смысле⁈

— В прямом. Сносят памятники всем русским. Называют это декоммунизацией.

Коста никак не мог справиться с волнением. Так и смотрел ошарашенный.

— Пушкину… — пожал плечами Вася.

— Пушкину⁈ Александра Сергеевича в коммунисты записали? — Коста чуть ли не заорал. — Да, ё… твою мать!

Коста несколько раз глубоко вздохнул, успокоился.

— Вот скажи мне, Вася: что это за люди, которые способны снести памятник Пушкину, а? И можно ли говорить о том, что с ними нужно церемониться?

Вася молчал.

— Нет. Нет. На хер закрывать проект! На хер! И все ж война… Между своими… В голове не укладывается.

— Там же, в этом государстве 404, больше русских, чем так называемых укров. Эх, это Гражданская война. Все, как после 17-го года, — печально признался Вася.

Помолчали.

— Ладно! Всегда психую, как о таком услышу. Ну их! Ты расскажи еще что-нибудь.

— Даже не знаю. Ты спрашивай. — предложил Вася.

Дальше почти час Вася отвечал на вопросы Косты. Не на все мог дать полные ответы, конечно. Но старался. Даже напрягся, стараясь вспоминать, когда Коста пошел расспрашивать про кино, новые фильмы. Но и Коста понял, что в одной из его любимейших областей Вася совсем не знаток. Быстро отстал. По правде, Вася и без кино изрядно взмок. Даже не смог припомнить, когда в своей жизни он столько говорил. Коста и это понял. Взяли передышку. Заговорили о насущном и важном.

— Ты в своем теле сюда попал? — спросил Коста.

— Конечно! — удивился Вася. — Что за вопрос? А ты что, не в своем?

— Нет, — улыбнулся Коста. — В 2003, в том мире я был Спиридоном Позовым. А Коста Варвакис — мой прапрадед.

— Ни хрена себе!

— Да, да!

— Так ты, значит, знаешь…?

— Когда умру?

— Да.

— Знаю, — Коста ответил буднично. — Точнее, погибну. В 53-м. В октябре.

— Через тринадцать лет получается.

— Ну, да.

— И что же… — Вася замялся.

— Нет, Вася, думаю это так не работает. Если ты о том, что я могу всех посылать и с голыми руками на толпу врагов идти.

— Да, об этом.

— Нет. Сам же знаешь: на Бога надейся…

— И на Тамаре Георгиевне не побоялись жениться?

— А ты бы, встретив такую, как Тамара…

— Без раздумий!

— Ну, вот! — Коста улыбнулся. — И все нас поймут. Пусть тринадцать лет нам осталось, зато все наши! Тома — такая зараза, что никто бы не устоял. Забавно.

— Что?

— Ты не первый, кто меня спросил о женитьбе.

— Кто первый?

— Лермонтов. Михаил Юрьевич.

— Ты ему открылся⁈

— Да. Подумал, что ему можно.

— И как?

— Все нормально. У него своя Вселенная. Он понял. Немного был напуган, конечно. Но — справился.

— Чудны дела твои, Господи! — вздохнул Вася. — Подумать только: Лермонтов…

— И не говори.

— Коста.

— Что?

— Ты думал, почему мы здесь? Для чего нас сюда забросило?

— Каждый день, Вася. Каждый день думаю об этом.

— И как?

— Так и не понял до конца. Пытаюсь порой повернуть историю, но не выходит ни черта! — пожал плечами Коста. — А ты?

— А я считал, а сейчас так просто уверен, что свою миссию выполнил.

Коста был поражен.

— Ничего себе!

— Пояснить? — улыбнулся Вася.

— Пожалуйста.

— Только тут нужно, наверное, с самого начала.

— Давай. Мы не спешим.

Вася выложил свою историю. Свою настоящую фамилию. Как был в рабстве. Как бежал. Как стал Девяткиным.

— Я, если честно, все время боролся за жизнь. Ты говоришь, что каждый день думал о том, для чего тебе это испытание. А у меня порой времени ни на что не было, кроме как на то, чтобы обмануть смерть. Выжить. И себя не потерять. Не скурвиться, не струсить.

— Тебе это удалось! Два Георгия!

— Да, слава Богу! — тут усмехнулся. — Слава Богу! Я хоть и крещеный, а в церковь там и не заходил совсем. Даже не размышлял, верю в Бога, не верю.

— А тут начал.

— Да. Каждый день вспоминаю и благодарю за то, что жив и не опозорился.

— Это нормально. И это хорошо.

— Предков своих стал понимать. Людей. Что наших, что черкесов. Я же не только о Боге. Я мало над чем там задумывался. А тут… Голова порой кругом.

— Так ты рад, что сюда попал?

— Поначалу нет, конечно. Клял все на свете. Понятно, наверное, почему. Попробуй, посиди месяцами в цепях. Столько смертей повидал. Столько крови. Я и там был солдатом. Но все равно. Не сравнить. Рад ли я? Наверное, все-таки, нет. Не рад. Но я принял это. И только, когда принял, успокоился, что ли. А потом спас двух пацанов: Дадо и Ваську. Потом спас тебя, даже не зная, что ты муж Тамары Георгиевны. А когда узнал…

— То решил, что это и была твоя миссия?

— А разве не так? Сам посуди. Какова вероятность, что два попаданца окажутся в одно время в одном и том же месте? Какова была вероятность, что я сначала узнаю твою жену и Бахадура? А узнав их, я как раз и смирился, и принял это время окончательно. Я, чего уж там, полюбил твою жену. Но ты понимаешь, как я полюбил её.

— Без грязных мыслей.

— Да. Да. Я завидовал тебе, я завидовал Бахадуру, которого Тамара любит. А он так и вовсе её боготворит, жизнь отдаст не раздумывая. Я захотел всего этого. Я изменился. В Чиркее, когда пошел за тобой в аул, не то чтобы не старался… Но… — Вася искал слова. — Но, может, случись что, отступил бы. Когда бы понял, что невозможно, что и сам пропаду и людей погублю, а тебя не вытащу. А в Черкесию пошел за тобой, понимая, что не отступлю, чтобы не случилось. Спасу обязательно. Чтобы Тамара и Бахадур не горевали, потеряв тебя. Странно звучит?

— Нет. Нормально.

— Помнишь, как ты уезжал в Тифлис?

— Конечно! Мы тогда узнали, что заочно знакомы через Тамару и Бахадура.

— Вот тогда я и понял, что все не зря. А сейчас уверен в этом. Ты прав: на Бога надейся, сам не плошай. Тебе нужно пройти весь путь до 53-года. Так Господь замыслил. Для чего? Не знаю. Это твой путь. А меня он сюда послал, чтобы я помог тебе дойти до конца. Наверное, там ты и найдешь ответ на вопрос: для чего все это.

Коста с улыбкой смотрел на Васю и сейчас восхищался им: «Простой парень, а как сказал!»

Вася оценил взгляд Косты, засмущался.

— Наговорил, да? — усмехнулся, краснея.

— Нет. Очень хорошо сказал.

— Что думаешь?

— Что ты прав, конечно. Тут не поспоришь: чтобы двое из будущего в одно время и в одном месте… А только, кажется мне, прав ты не до конца.

— Почему?

— Потому что ты жив. Причем, благодаря мне. Я тебя вытащил. Стоп-стоп! — Коста поднял руку, чтобы Вася не лез со словами благодарности. — Для чего-то ведь это было нужно… Значит, и твой путь еще не пройден. Значит, Господь от тебя еще чего-то ждет. Надеется на тебя.

— И чего он хочет?

— Я бы не ломал голову, Вася, — улыбнулся Коста.

— Это почему?

— Что тебе сейчас предстоит?

— Вернусь в отряд охотников.

— Ну, вот, — Коста продолжал улыбаться.

— Что: вот⁈ — Вася занервничал.

— А то, что скоро в этот отряд прибудет Михаил Юрьевич!

— Лермонтов⁈

— Он самый, Вася. Не правда ли, круг замкнулся?

Вася неожиданно рассмеялся.

— Ты чего?

— Получается, что я накаркал! — с детской улыбкой сказал Вася.

— Каким образом?

— Как-то пожалел, что Пушкин уже погиб, что не доведется с ним увидеться. А потом подумал, что есть зато шанс увидеть Лермонтова. Ну, вот! Накаркал!

— Ну, или просто таков путь, заложенный в твою голову.

— Может быть.

Помолчали.

— Коста?

— Что?

— А ты не думал все это бросить? Уехать. Снять мундир.

— Ох, Вася! — Коста вздохнул. — Если бы ты знал, сколько раз я об этом думал. Как я хочу к Тамаре под бочок! Все время быть рядом с ней, не отпускать ни на минуту, ни на шаг от себя. Любить её каждый день. Нарожать детей. Сколько раз!

— И что?

— Мы с тобой, Вася, люди подневольные. Как бы это нескромно и пафосно ни звучало — Богом избранные. А если по-простому, считай, что с нами заключили контракт. Путь, Вася. Путь. И его нужно пройти. Нельзя отвертеться. Не получится. Уверен, если задумаем обмануть Его, дадим слабину, и наш с тобой проект тут же закроют. Ты же знаешь, что делают с неудачными проектами или невыполненными контрактами?

— Знаю, — кивнул Вася. — Закрывают.

— Ну, вот. А ты? Думал?

— Конечно.

— Что решил?

— А что тут решать? — Вася хмыкнул, — Хотел же с Лермонтовым винца попить. Поеду. Попью. Если получится, спасу.

— А раз понял, запомни: как бы ни повернулась твоя служба, из штанов выпрыгни, но окажись в начале лета следующего года в Пятигорске!

— Дуэль?

— Да! И только ты сможешь ее остановить.

[1] Первая публикация «Тараса Бульбы» — сборник «Миргород» 1835 года.

[2] Именно так и случилось. Не спасла горцев добыча, взятая в крепостях. И подаяние просили у русских, и детей своих им предлагали буквально через несколько месяцев. Впрочем, захват Вельяминовского форта имел то последствие, что в Туапсе возобновилась работорговля. Из камней крепости сложили постройки для турецких купцов.

[3] Полностью цитата звучит так: " Я не позволял себе в России и тем более не позволю себе здесь использовать меня в той или иной политической игре… Твой дом остается родным, независимо от того, каким образом ты его покидаешь… Как бы ты в нем — хорошо или плохо — ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем. Россия — это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и ее народу" (Иосиф Бродский, «Писатель — одинокий путешественник», The New York Times, 1 октября 1972 года).