Рейд за бессмертием

Глава 6

Вася. Ахульго — Темир-хан-Шура, 30 августа — начало сентября 1839 года.

Генерал-майор Пулло был взбешен. Накануне было подавлено сопротивление в последнем подземном убежище. Артиллерия поднята на окружающие высоты для отправки домой. Мертвые похоронены под наскоро сколоченными деревянными крестами посреди разрушенных до оснований аулов. Лагерь сворачивался. Вовсю шла подготовка к возвращению. Золото Ахульго уплыло из рук командира куринцев. Сколько он ни рассылал лазутчиков, как ни расспрашивал группы, обыскивающие пещеры, ничего! Ни единого следа. Ни одной зацепки. Судя по всему, золото было вывезено еще до подхода русских в горы и укрыто в неизвестном ауле.

Единственный светлый лучик — от горской милиции пришли известия о ранении Шамиля. Все ж таки смогли куринцы, в отличие от других полков, пустить кровь мятежнику. Генерал не преминул несколько раз подчеркнуть этот момент за обедом у Граббе. Даже вызвал к себе Васю и выдал ему серебряный рубль.

— Гордись! Ты не просто горца подстрелил. Самого Шамиля угостил свинцом. Эх, правее бы на пару пальцев — и пропал бы смутьян! Сразу выскочил бы в офицеры, Девяткин. Без экзамена[1]. Но все ж к Георгию тебя представлю. Теперь жди, когда награды утвердят. Доволен?

Милов сразу сообразил, что это не тот подвиг, о котором стоит твердить на всех углах. Лучше помалкивать, пока на него все горцы не объявили охоту.

— Я, Вашество, в офицеры не рвусь. Вполне доволен своим положением.

— Молодец, что честно признался. Не ты первый, не ты последний, кто, имея возможность стать офицером, от нее отказался. Тем, кто так поступает, много поблажек Государь положил. Жалование увеличится в полтора раза. Сможешь в отставку выйти, когда пожелаешь. И носить будешь на эфесе своего тесака серебряный темляк.

«Серебряный темляк — это, конечно, круто! — съерничал Вася. — Я этого тесака в глаза не видел. И в летучем отряде он без надобности — с темляком или без. А вот насчет отставки можно и подумать. Как-никак, детки теперь на руках».

Приемыши из Ахульго серьезно зацепили Васино сердце. То ли момент такой выпал, то ли он созрел для отцовства. Он пока до конца не осознал случившейся перемены, но чувствовал уже и ответственность за детей, и мыслишки разные в голове возникали насчет дальнейшего житья-бытия.

— Сегодня выступаем в аул Унцукуль. Оттуда в Гимры, Темир-Хан-Шуру и далее в Чиркей. Люди рады?

— Ох, как рады, Вашество! Так намаялись в этой жаре и вони! Не чаем, как до Грозной доберемся.

— К Дорохову своему вернешься?

— Если разрешат.

— Разрешу! Нам трудные времена предстоят. Очень непростые. Задачи для его налетов найдутся.

Не дело генералу отчет унтеру давать. Или обсуждать с ним судьбу полка. У Пулло просто вырвалось. Накипело. Он вернет домой лишь половину людей — тех, кто в мае выступил в поход в составе Чеченского отряда. Как с такими силами продолжить нести службу на Сунженской линии?

С высот раздались орудийные залпы — последние в этом навечно мертвом месте. 101 салютационный выстрел в честь дня коронования Государя и, конечно, успешного окончания кампании. Войска покидали аулы Ахульго, превращенные в гигантский открытый морг-могильник под жарким солнцем.

… Чистый горный воздух после смрада, задушившего всех трупными миазмами, холодок на смену изнуряющей жаре — красота! Войска взбодрились и, не оглядываясь на опостылевшее Ахульго, дружно, с песнями зашагали к аулу Унцукуль. По новой дороге, проложенной для обозов из Темир-Хан-Шуры. Не беда, что лошадей критически не хватало. Что раненых пришлось нести чуть ли не на руках. Что нужно было гнать огромную колонну с пленными, принуждая их шевелить ногами. Благо, что одиноких детей расхватали по рукам. Пример поручика Варваци оказался заразительным. У многих командиров куринцев, кабардинцев, апшеронцев и ширванцев на передней луке седла пристроились или девочка, или мальчик. Офицеры взяли их на воспитание[2].

Тех, кому не выпал счастливый билет, несли солдаты. Каждый из Васиного взвода — его из помощников взводного уже временно назначили взводным из-за нехватки офицеров — боролся за право нести Дадо и Ваську. Договорились по очереди. Чтобы всем досталось по справедливости. Кормилицу пристроили в обозе — на полковой повозке.

С этой повозкой вышла накладка. Настоящая, ротная артельная, была оставлена на вершине Суук-Булак и, по слухам, уже находилась в Грозной. На весь полк выделили всего четыре арбы, запряженные волами — по одной на батальон. Туда свалили все имущество, накопленное за месяцы осады. Его было много, особенно, трофеев. Ругани и споров хватало. Поместилось далеко не все. Солдаты шли навьюченные как ишаки. Поглядывали с завистью на генеральских верблюдов, нагруженных, как казалось куринцам, слабовато.

В Унцукуле был устроен привал. Жители тепло приняли отряд. Кричали: «Якши, урус!» Они были в давней вражде с гимринцами и Шамиля не поддерживали. Впервые за три месяца в ротных котлах запахло мясом. Васин взвод скинулся и добыл молоко для детей. Фруктов — особенно, созревшего винограда — было завались. Унтер-офицеру Девяткину пришлось покрутиться, чтобы его подчиненные не переели.

— Прихватит в дороге брюхо, что будете делать?

Вовремя вмешался. На следующий день Чеченскому отряду выпало испытание. Сначала было легко. Шли через прекрасные сады, обирая по дороге виноградники. Потом дорога сузилась, превратилась в узкую тропу, зажатую между отвесных угрюмых скал-берегов Койсу. Тем, кому не посчастливилось оказаться в авангарде, пришлось долго ждать своей очереди. До глубокой ночи полки все тащились и тащились, пока не добрались до бивуака у гимринского моста. Все ежились. Здорово похолодало. Люди от такого отвыкли за жаркое лето под Ахульго.

Задержка движения объяснялась просто: впереди гнали еле передвигавшую ноги колонну пленных. Здоровые мужчины шли в оковах. Их ждала Сибирь, пусть привыкают. С теми, кто задерживался, обращались сурово. Выбившихся из сил и умирающих бросали на обочине без всякой жалости.

Гимринцы словно позабыли о своем непокорстве. Выразили свою преданность всеми возможными способами. Вечером перед генеральской кибиткой дети плясали лезгинку. Граббе не переставал радоваться:

— Я же говорил, что успех русского оружия произведет на горцев нужное нравственное впечатление!

Казалось, он и вправду сумел замирить край. К отряду съезжались делегаты гумбетовских обществ, чтобы подписать присяжные листы. Когда 3-го сентября Чеченский отряд добрался до Темир-Хан-Шуры, туда прибыли старейшины из Чиркея. Просили о прощении, не без оснований ожидая наказания за тайную поддержку Шамиля. Он и сам прислал странное письмо из чеченского аула Саясан. Обещал покорность от себя и от Ташев-ходжи.

Граббе торжествовал.

— Чиркеевцам надобно преподать урок. Мы, увы, не успеем построить крепость около их аула, как планировалось. Но демонстрация не помешает. Двинемся через чиркеевский мост прямым путем на Грозную.

— Как бы чего не вышло, — осторожно заметил Пулло. — Раньше они даже наших офицеров пропускали через аул с завязанными глазами. И в Шамилевых делах принимали самое живейшее участие.

— То было раньше. Нынче же они примчались вымаливать прощение. Я их не принял: пусть помучаются, — самодовольно ответил Граббе. — Мне написал Раевский с Правого фланга: у него тысяча больных. Мы несомненно счастливее[3], — Пулло изобразил полное согласие, но не преминул чертыхнуться про себя: можно ли считать счастьем потерю половины отряда? — Я собираюсь прокатиться по прекрасной местной равнине. Хочу в первый раз испытать лошадь Шамиля. Легкое животное. Вы со мной?

Коста. Аул Чиркей, 9 сентября 1839 года.

Какое счастье — вырваться на зеленые равнины из диких гор, таких высоких, что за ними не видно горизонта! Об этом мне говорили все офицеры наперебой, радуясь тому, на что раньше не обратили бы внимания. Облакам, свободно гулявшим по небу, а не цеплявшимся за огромные пики. Тучной золотой ниве. Приятной погоде.

У всех было приподнятое настроение. Даже у меня, хотя я провел под Ахульго меньше десяти дней. Лишь одно меня угнетало — Суммен-Вероника. Нет, девочка, конечно, была настоящей отрадой. Радовалась моему появлению, шутила, смеялась, немного проказничала. Как же мы с ней хохотали, когда она меня классно подколола!

— Зови меня мама, — сказал я серьезно.

— Какая же ты мама? — залилась смехом до слез Ника. — У тебя усы растут.

— Приедем в Тифлис, поймешь.

— Сейчас скажи, — надула губки капризуля.

— Так и быть, не стану тебя томить. «Мама» по-грузински — это папа.

— Врешь! — не поверила малышка.

— Истинный крест!

— Аллахом поклянись!

— Клянусь!

— А как будет по-вашему «мама».

— Дэда.

— Странные вы, грузины.

— Я не грузин. Я грек Коста. А моя жена, Тамара, грузинка. А будущие твои дяди и тетя — тоже греки. Их зовут Микри и Мики.

Я не хотел раньше времени грузить принцессе голову относительно ее будущих родителей. Доберемся до Тифлиса — разберусь.

— Мама Коста, — сказала с хитринкой в глазах Ника. — Я писать хочу.

Вот в этом и была моя проблема. Для ухода за девочкой мне нужна была женщина. Пока были в лагере, было не до того. Но в походе… Платон, денщик, мало чем мог помочь. Когда я привел в свою палатку Суммен-Веронику, он впал в полнейший ступор. Куда только девался его непоседливый бойкий нрав?

— Ваше Благородие… — он не смог больше произнести ни одного слова.

Одно дело стырить офицерскую фуражку у соседей, и совсем другое — одеть-обуть маленькую девочку. А чем ее кормить? С ней нужно гулять? А с большими-малыми делами как быть? Платоша спал с лица и застонал.

— Отставить панику! Найдем решение!

Денщик убежал к маркитантам на поиски деликатной еды, подходящей нежному девичьему желудку. Что-то бурчал себе под нос. Наверняка, костерил меня по чем свет или жалел свою несчастную судьбинушку, которой подкинули такую подлянку.

Кое-как справились. Первый день перехода вообще все прошло на пять с плюсом. Ника дремала у меня на руках, пока я ехал впереди колонны своей роты. Веселаго упросил меня покомандовать ею до прибытия в Грозную. То ли понравилось возглавлять батальон. То ли действительно сказывалась нехватка офицеров. Я не возражал: опытные прапорщики и подпоручики мне активно помогали, зауважав после штурма Ахульго.

Вечером под раскидистым орехом, как под зеленым шатром, был устроен обед у Граббе. Что делать? Оставил Нику с Платоном. Когда вернулся поздно ночью, увидел денщика в позе Билла из «Вождя краснокожих». Так и ждал, что он скажет:

— Сэм, бывают случаи, когда всё идёт прахом — и самомнение, и самообладание…

Денщик не был знаком с еще не написанным творением О’Генри, но от этого не выглядел счастливее. Он был раздавлен, полностью уничтожен.

— Легче тысячу шпицрутенов выдержать, Ваше Благородие, чем подобную муку!

— Играли?

Платон переменился в лице, хотя казалось, больше уже невозможно.

— А надо было? — спросил он, заикаясь.

Все с ним понятно. Наверное, его доконала необходимость высадить на ночь ребенка. Меня самого подобная процедура доводила до колик. Но где взять женщину⁈

— Вашбродь, может у Девяткина кормилицу переманить? — подсказал мне идею Платон.

Видимо, он, пока меня дожидался, перебрал уже тысячу вариантов.

— Переманивать не нужно! А вот договориться, чтобы здесь и там успевала — это запросто.

Сказано-сделано. Девяткин для вида побурчал, но согласился.

— Только уж вы, Вашбродь, не обманите! Раз уж обещали, что только до Грозной…

— Успокойся, Василий. Объединяем усилия лишь на время похода. И на повозках моей роты детишкам с кормилицей будет и спокойней, и удобнее.

— Так-то оно так. Но вот этак… В лагерь вечером пацанов можно забрать?

— Не вижу препятствий.

— Тогда по рукам!

Ни я, ни Вася не ведали, насколько счастливыми вышли наш договор и идея пересадить детей в обозную повозку. Натуральным образом, подфартило. Или то было Божье провидение…

… Чеченский отряд, оставив раненых в Темир-Хан-Шуре, выступил утром 9-го сентября к чиркеевскому мосту. Два батальона Ширванского полка были назначены в авангард походной колонны. Мы должны были пересечь село и встать за ним лагерем.

Я попрощался с Вероникой, которая уже откликалась на это имя. Наказал Платону следить за женщинами в обозе. Побежал догонять свою роту. Лошадь оставил. Офицерам приказали идти пешком вместе с солдатами, как положено по уставу.

Перед началом движения состоялся странный разговор между старшими офицерами, который велся в присутствии командиров ширванцев. Между Пулло и генералом Клюки фон Клюгенау. Он встретил Чеченский отряд у крепости Темир-Хан-Шура в полной парадной форме. Примчался поздравить Граббе. И напросился возглавить авангард. Очень энергичный оказался генерал, горел желанием, пыхтел, не мог дождаться… Застоялся боевой конь в Ахалцыхской провинции, куда отправился из-за разногласий с генералом Фези. Теперь же, назначенный командиром Левого крыла, жаждал отличиться.

— К чиркеевцам доверия нет, — предупредил его Пулло.

— Ерунда! — отмахнулся Клюки. — Они сами пригласили нас в аул.

— Там что-то непонятное происходит. Лазутчики слышали перестрелку.

— Мы на берегу, где их главные пастбища. И старейшины нас встретят. Опасности нет. Я не новичок на Кавказе, — хмыкнул генерал, прославившийся безрассудной встречей с Шамилем, на которой едва не лишился головы.

— Вы, Константин Спиридонович, все же поглядывайте, — с тревогой напутствовал меня Веселаго, знакомый с чудачествами генерала не понаслышке.

Казалось, опасения Пулло и капитана не имели под собой почвы. Ширванцы быстрым маршем добрались до моста через Сулак, оторвавшись от главных сил на пару верст. За рекой лежало самое большое и богатое село Салатавии — тот самый беспокойный аул Чиркей. В нем жило порядка четырех тысяч. Его старейшины встретили нас на правом берегу. Поднесли виноград и другие фрукты в знак приязни и гостеприимства. Голова колонны в составе двух батальонов Фельдмаршальского полка начала переходить деревянный мост, висевший на огромной высоте над Сулаком.

— Я — вперед! — азартно крикнул генерал и помчался за ротами.

Он хотел заслужить сомнительную славу первого русского генерала, прошедшего с войсками через Чиркей.

— Быстрее отправьте за ротами два горных орудия, — решил подстраховаться Веселаго.

А смысл? Единороги не были готовы к бою. На них навязали кипы сена и мешки овса. Случись неприятность, быстро их не развернешь. Уж насколько я был профаном в военном деле, но это и мне было понятно.

Пушки перевезли на другой берег, когда ширванцы уже начали подъем к воротам аула. Чиркей славился своими садами, обширными даже по меркам Салатавии. Они террасами, подпертыми стенками из грубого камня, спускались к реке. Над ними уступами возвышались башни и плотно прижатые друг к другу, прочные каменные дома с плоскими крышами, разделенные узкими улочками. Древние постройки сливались цветом с окружающими горами, и лишь узкие окна-бойницы и строгие геометрические формы выдавали человеческое жилье. Мы двигались по дороге, стесненной виноградниками и полями с кукурузой. Клюгенау впереди на лихом коне. За ним песенники…

Неожиданно, когда моя рота уже почти достигла ворот, крыши домов заполнились горцами с оружием в руках. Они открыли по нам огонь. Полная растерянность. Непонимание, что происходит. Лишь бравый Клюки быстро все сообразил и тут же поворотил коня. Под пулями помчался в обратном направлении. Рота смешалась. Никто не был готов к бою. Шли в походном строю. Не на битву, а так — покрасоваться! Быстро нам чиркеевцы объяснили, что здесь не Саратовская губерния!

— Боже, это восстание! Разворачивайте батальоны к бою! — крикнул нам на скаку генерал. Он торопился добраться до моста.

Я не имел опыта в подобных делах. Приказал рассыпаться цепью, укрывшись по обочинам дороги в садах. Но противник не мешкал. Тут же из селения высыпала толпа горцев, разбежавшаяся по винограднику. Чиркеевцы стали обходить нас справа и слева. Одна группа тут же бросилась через кукурузные поля к мосту и подожгла его. Сухая древесина вспыхнула мгновенно. Быть может, опоры были заранее обвязаны хворостом. Никто не удосужился проверить. Метким огнем были перебиты лошади при орудиях.

Были бы с нами Лабынцов или Пулло, они бы приказали двум батальонам ударить в штыки. Но с нами был — вернее уже не был — Клюки фон Клюгенау. Сбежавший на другой берег, чтобы устроить взбучку старейшинам и попытаться остановить кровопролитие.

Солдаты побежали, теряя папахи, фуражки, амуницию, штыки и даже ружья. Паника нарастала. Мост горел. Повсюду валялись раненые и убитые. Офицеры никак не могли справиться с сутолокой и беспорядком у входа на мост. Одно орудие, освобожденное от овса и сена, чудом перетащили на руках. Моя рота отступила к другому, в то время как батальоны, превратившиеся уже в неуправляемую толпу, прорывались через мост, грозивший в любую секунду рассыпаться. Хаос, суматоха, потеря управляемости войсками. Все, как по учебнику. Отчаявшиеся солдаты пытались спуститься вниз по скалам, чтобы спастись, уйдя от аула берегом, или прятались в кукурузе. Те самые солдаты, которые безропотно простояли полдня под пулями в Ахульго! Удивительные фортели порой выкидывает человеческая психика!

— Защищаем орудие! — надрывал я голос, помня, что потеря пушки всегда считалась позором в русской армии. — Где артиллеристы? Кто заклепает пушку? Шпилька, шпилька где⁈

Пушкарей не нашлось. То ли сбежали, то ли перебиты, то ли все бросились спасать первое орудие. Как угостить картечью предателей, встречающих гостей выстрелами из засады? Кругом вместо зарядов разбросанные мешки с овсом.

Я оглянулся. Мы уже остались одни. Батальоны нас бросили. Горцы их гнали до входа на мост, рубя запоздавших. Веселаго и другие офицеры с другого берега никак не могли нам помочь. Лишь затеяли бессмысленную перестрелку с укрывавшимися в кукурузе чиркеевцами, находясь в неудобной позиции — на открытом месте на низком берегу. К Сулаку подходили новые русские колонны с генералом Граббе во главе. Его ждал неприятный «сюрприз». Пусть полюбуется, как погибает грек и его солдаты, не побежавшие, как остальные!

Остатки моей роты сбились в кучу. Нас засыпали градом пуль. Они перебили мне обе руки. Я закричал от боли. Не мог ни воспользоваться револьвером, ни отбиваться шашкой. Упал грудью на орудие в надежде выиграть хоть несколько секунд. Рядом рухнул еще один раненый прапорщик.

С грохотом рассыпался горящий мост. С правого берега помощи ждать не приходилось. Почему-то молчали оставшиеся пушки, хотя могли засыпать сады с укрывающимися врагами градом картечи. Мне оставалось лишь крутить головой и с горечью наблюдать, как рубят моих солдат.

Нас атаковали с шашками наголо. Солдаты начали сдаваться в плен, видя бессмысленность дальнейшего сопротивления. Сильные руки вцепились в меня со всех сторон. Вздернули меня вверх. Радостные салатаевцы скалили зубы и трясли перед моим лицом здоровенными бебутами, с которых капала кровь.

Что сказать? Победа кинжала над штыком вышла у чиркеевцев полной и безоговорочной.

[1] Унтер-офицерский экзамен на офицерский чин был разделен на два разряда. Первый, самый упрощенный, представлял собой простое письмо под диктовку.

[2] Это не авторская выдумка. Так было на самом деле. Один из детей Ахульго, ашильтинец Хасан-Хаджио, был усыновлен в России состоятельным помещиком Парамоновым. Он попал в армию офицером и добился, чтобы его именовали Малачихановым. Н. И. Парамонов-Малачиханов встречался в Калуге с почетным пленником, имамом Шамилем. Служил в Колывановском и Ширванском полках. По одной из версий вышел в отставку полковником.

[3] Подлинная фраза из дневника Граббе. Жуткий тип!