Рейд за бессмертием

Глава 24

Вася. Крепость Грозная, 29 июня 1840 года.

Васю как громом поразила новость от поручика. Явился не запылился. Шкатулочку с музыкой притащил. А тут — горе то какое! Ребенка скрали!

— Точно Гезель? Как давно?

Лосев молчал.

Вася набрался наглости и потряс его за грудки.

— Игнатич! Очнись! Хорош горе веревочкой вить! Делать что будем⁈

— Что ж тут сделаешь, Вася⁈ Вчера в обед хватились, нету ребёнка! Прости меня! Недоглядел!

Командир карабинерской роты чуть не повалился на колени в пыль батальонного плаца.

— Стоп! — подхватил его Девяткин и заорал благим матом. — 5-я рота! Фельдфебель! Парфен Мокиевич! Шадрин! Где вы, мать вашу⁈

Подбежали старослужащие. Окружили, здороваясь и сыпля вопросами.

— Отставить! Взять поручика и смотреть за ним как за младенцем! Где Дорохов⁈

— Так в крепости! В офицерском клубе его искать нужно!

Вася сдал на руки осоловевшего Лосева солдатскому комитету и побежал разыскивать Дорохова, оставив свои вещи прямо на плацу.

Особых усилий прикладывать не пришлось. Руфин Иванович попался почти сразу — в тенечке, у входа в обитель офицерского азарта и обманутых надежд. Беседовать изволил с неким офицером явно из залетных. Из тех, кого в полк присылали из столиц за наградами. Такую птицу видно издали. Не по полету, а по странному наряду. Любили подобные господа — все, как на подбор, с холеными бледными лицами, не знавшими жгучего южного солнца — щегольнуть псевдогорским нарядом, будто черная бурка через плечо в жаркий июньский день мигом делала из них настоящих кавказцев. Тонкие усики, которые требовал от них приказ Государя, шейные платки и белоснежные рубашки делали их похожими друг на друга.

«Что тут, в Грозной, тенгинец забыл?» — подумал Вася мимоходом, безошибочно определив полковую принадлежность молодого поручика. Что-что, а две семерки Тенгинского полка унтер-офицеру Девяткину врезались в память на всю оставшуюся жизнь. У самого в брошенном около Лосева мешке остался опостылевший мундир, выданный в цейхгаузе 4-го батальона.

Как ему ни терпелось, Милов не решился встревать в разговор начальства. Лишь замер в двух шагах, сдернув с головы папаху. Руфин его тем не менее заметил и тут же воскликнул:

— Ба! Василий! Какими судьбами⁈ — кинулся Дорохов с объятиями и принялся хлопать Васю по плечам. — Вот, Миша, знакомься! Главный средь моих налетов! Свет не видывал подобного злодея! Ножом работает, как еврей на скрипке! Виртуоз! А стреляет… Самого Шамиля, говорят, подстрелил!

— Вашбродь! Руфин Иванович…

— Молчи, молчи! Дай мне тебя разглядеть! Вроде жив-здоров⁈ Признавайся, как на духу, сколько черкесов прирезал? Ко мне ль в отряд вернулся? Вовремя. Самый час! День-другой — выступаем…

— Я было решил, что сей экземпляр из гребенских казаков. Ошибся. Дай ты ему слово сказать, — раздраженно, с оттенком какой-то желчности и превосходства вмешался незнакомый офицер. — Не видишь что ли, человек весь на нервах?

— Нервы? — рассмеялся Дорохов. — У Васи? У самого хладнокровного человека из всех, кого знаю?..

—?

— Руфин Иванович! Дозволь слово молвить…

Дорохов перестал выколачивать пыль из Васиных плеч и, щурясь от яркого солнца, вгляделся в подчиненного.

— Правда, Миша, твоя. Что-то стряслось у добра молодца! Унтер, докладывай!

Вася торопливо изложил свою беду. Попросил не много не мало двинуться всем летучим отрядом в погоню за гнусной похитительницей.

Руфин досадливо крякнул.

— Чем же я могу помочь? Рад бы тебе услужить, но вот незадача: не отпустит нас Галафеев. С минуты на минуту ждем от него указаний.

— Вашбродь! Вы же знаете: никогда вас ни о чем не просил. Шел за вами в огонь и в воду. Придумайте! — взмолился Вася.

— Что ж тут придумать? — растеряно ответил Дорохов. — И куда податься? В какую сторону? На запад? В надтеречные аулы? — юнкер стал перечислять названия, бравируя недюжей памятью. — В Старый Наур, Новый Наур, Эмингуловский, Мундаров, Банки-юрт, Мижи-юрт, Бени-юрт, Кожаки, Калаузов, Мамакай-юрт и Гунешки, которые восстали? Далеко до туда, не побежит лезгинка с ребенком. Скорее на юго-восток в сторону Большого Чеченя…

— Отряд туда как раз и двинется, — шепнул тенгинец-поручик. — Но я вам ничего не говорил.

— Тогда — вряд ли. Если в штабе разговор был о направлении похода, местные о нем уже знают. Тут слухи быстрее огня в степи разносятся, — продолжил свои рассуждения Дорохов. — Скорее на юго-запад, в Кулары или Алхан-юрт. Мы там были недавно[1]. Проходили урочище «Три брата», Злобный Окоп…

— Какое чудное название! — восхитился незнакомец.

— Скорее печальное. Так прозывалось старое укрепление Сунженской линии ермоловской поры. Недолго продержалось. Всего пять лет. Давно позаброшено.

— Три брата? Я слышал про них. Старые курганы. Хотелось бы на них посмотреть, — тихо промолвил тенгинец.

— Ищешь источник поэтического вдохновения? Подобных, брат, тебе с избытком хватит за летнюю кампанию.

— Руфин Иванович! Все же… Коль понятно направление, может кинемся по свежим следам?

— Говорю ж тебе: не опустит нас Галафеев.

— Я могу помочь, — снова вмешался поручик.

— Да, ты же у нас на особом счету. Тебя сам Граббе к нам отправил. И добряк Галафеев взялся тебя опекать.

— Высоких протекций не ищу! — вспылил тенгинец. — Разве в Чечню просятся, чтобы от боя сбежать⁈ Или тут пули какие особые — всегда мимо цели летят?

— Миша, успокойся. Не в обиду сказал. И не вижу ничего зазорного в помощи старших товарищей. Сам воспользовался…

— О твоей храбрости, Руфин, легенды ходят по всей России. А мне еще работать и работать над своей репутацией. Вторая моя поездка на Кавказ. В первой, увы, случая отличиться не выпало. Ныне же я все готов отдать, чтобы достичь твоего положения. А мне навязывают роль порученца при генерале. Но есть в ней и своя выгода.

— Пойдешь за нас просить?

— Прошу вас, Ваше Благородие! Подсобите! — взмолился Вася.

— Рискну. Но, чур, уговор! Если все сладится, меня с собой возьмите! Несчастный мой характер: не могу на месте усидеть! Мне скучно без дела, не будоражащего кровь!

— Что ж, Миша, рискну. Ступай к генералу да придумай вот что: предлагает Дорохов короткую разведку в сторону Алхан-юрта. За день хочет обернуться. К завтрашнему полудню вернется.

— Пойду. Ждите!

Ушел.

— Ишь раскомандовался! — усмехнулся Дорохов.

— Да кто он такой⁈ — не удержался Вася.

— Мишка? Так Лермонтов. Прибыл дней десять назад. Мне он сперва не глянулся. Заносчивый. Злой на язык, хоть и остроумный. Но потом разглядел в нем родственную душу.

— Лермонтов⁈ — растерялся Девяткин.

Не так он представлял себе глыбу русской литературы. Трудно узнать в щуплом узкоплечем молодом человеке — в пареньке, а не мужчине на вид — того, с кем мечтал винца попить и ради которого, по мнению Косты, Милов оказался в этом времени. Не ошибся штабс-капитан: все ж довелось повстречаться, да так быстро! Вроде, только прибыл в Грозную, а на ловца и зверь бежит! Как тут не растеряться⁈

Фуражечка белая, холщовая, мундирчик с красными отворотами отложного воротника, бурка нелепая…

Потом, все потом! Сейчас не время! Нужно Дадо выручать!

— Ты с чего раскудахтался? — хмыкнул Дорохов. — Узнал имя? Стихи его читал? «Героя нашего времени»?

— Было дело, — буркнул Вася, напряженно всматриваясь в дверь генеральского дома, куда заскочил Михаил Юрьевич.

— Где твоя группа? — оторвал Васю от наблюдения Руфин.

— Игнашка и Додоро погибли. Где Коркмас, не знаю. Не вернулся?

— Нет, — отрезал юнкер. — Ничего! У нас знатное пополнение. Идут люди в отряд!

— Что с моим штуцером?

— Пулло еще здесь. Попросим. Мне Граббе обещал пару десятков стволов, вроде твоего, на бедность сиротскую подкинуть. Ждем-с.

— Как думаете, Вашбродь, договорится поручик?

— Если и у него не выйдет, никто не поможет.

— А Лосев?

— А! — отмахнулся Дорохов.

Все понятно. Резервный батальон (или его остатки после перевода людей в другие части) у начальства не на особом счету. Так, палочка-выручалочка, каждой бочке затычка.

Из генеральского дома, возвышавшегося над местной достопримечательностью — землянкой Ермолова, выскочил Лермонтов и вприпрыжку бросился к парочке из летучего отряда. Сорвал с головы фуражку, чтоб не уронить. Его длинные темно-русые волосы развевались на ветру.

— Разрешил! — крикнул на бегу. — И меня отпустил!

Запыхался.

Вася отстегнул от пояса свой горлорез. Протянул нож поручику.

— Возьмите, Ваше благородие!

Лермонтов вспыхнул.

— Не приму подарка за помощь!

— Вы не поняли, Вашбродь! Коли с нами идете, нужно холодное оружие иметь. Мы в отряде с ним привыкли действовать.

— Бери, бери! — успокоил поэта Дорохов. — Девяткин плохого не посоветует. Он тебе еще покажет свои приемчики. Я же говорил: чистый злодей-убивец…

— Руфин Иванович!

— Молчу, молчу! Ну, что, по коням, летучий отряд⁈

(последний прижизненный потрет Лермонтова. Обратите внимание на рукоять кинжала. Понятно, что это не шашка, так высоко ее никто не носит. Но и не кама, черкесский кинжал. Улавливаете идею?)

Коста. Кавказское черноморское побережье, июнь-июль 1840 года.

— Рад тебя видеть живым и в полном здравии, — обрадовался я Коркмасу, когда его встретил. — Один ты у меня остался из нашей группы. Додоро погиб у лагеря черкесов на реке Тешебс, а Девяткин нынче топает, как мне сказали, в Грозную.

Застал кумыка в Бамборах. Не вышло у него самостоятельно добраться до родины. Греки перевезли его из владения князя Гечь в русскую крепость, но далее Коркмасу продвинуться не получилось. Показался подозрительным местному коменданту. Просидел на гауптвахте вместе с задержанными абреками почти четыре месяца. Лишь мое появление и вмешательство способствовали его освобождению. Впрочем, кумык зла на русских не держал.

— Как вышло с Додоро? — спросил он спокойно.

Я рассказал.

— Несчастная судьба у него. Он ведь моим кунаком был. Только из-за него и пошел к Дорохову в отряд, — поделился Коркмас наболевшим.

—?

— Додоро всегда отличался буйным нравом и веселыми похождениями. Связался с девушкой из Чиркея. Сладилось у них, но о свадьбе речи не было. Ее родственники пошли к кадию. Тот судил по Шариату. Приговорил Додоро к наказанию ста плетьми. Моего кунака привел в аул его отец. Потребовал от сына принять наказание с достоинством. Додоро выдержал, но позора не принял. Покинул дом отца и начал мстить. Знал бы ты, офицер, каких трудов мне стоило удержать его, когда мы тебя освобождали! Ведь дом того самого судьи находился впритык с башней, в которой тебя держали.

— Я встречался с этим кадием. Показался мне разумным человеком.

— Чиркеевцы — мастера двуличия. Черкесы, по крайней мере, джигеты, с которыми я общался, пока вас ждал, показались мне людьми открытыми.

— О, ты не видел князя Аридба!

— Видел. Приезжал он к Гечевым. Переговоры вел о примирении. И о том, что с русскими пора мириться.

— Так, так… Ну-ка расскажи мне поподробнее.

Новости Коркмаса оказались крайне занимательными, особенно, на фоне наших весенних неудач. Выходит, не вся Черкесия поверила в слабость русского оружия? Есть еще в аулах умные головы. Открывались интереснейшие перспективы. Абхазский владетельный князь Михаил, получивший вскоре после нашей последней встречи три года назад звание генерал-майора, упорно склонял джигетов к принятию русского подданства. И у него получалось! Если бы не Берзег. Убыхский вождь грозил карами отступникам. И имел возможность прорываться за Мздимту, чтобы силой подкрепить свои требования. Увы, укрепление Святого Духа не мешало переправляться через реку. Тут было над чем подумать и чем заняться.

Но позже. Ныне у меня было куда более ответственное задание. Нужно вытащить наших пленных, захваченных в четырех потерянных фортах. Знакомая мне миссия, отточил навыки, моряков вытаскивая. Вот только мне запретили покидать расположение наших войск.

— Скажи-ка мне Коркмас, а не хотел бы ты получить офицерский чин в русской армии?

— Кого за это нужно убить?

— Никого не нужно убивать. Наоборот. Нужно спасать. Выгорит дело, напишу представление в штаб ОКК. Станешь прапорщиком. Согласен?

— Готов!

Мне нравился этот кумык. С его рассудительностью у нас должно все получиться.

— Тебе предстоит опасная поездка на север через враждебные земли. Первым делом доберешься до гор над Навагинской крепостью и найдешь там аул джуури…

Коркмас скривился. Но промолчал. Мне была известно враждебное отношение кумыков к горским евреям, но выбора не было.

— Да, придется тебе сотрудничать с ними. Иначе никак. Там есть мой доверенный человек, Лаван бин Бэтуваль. Прирожденный торгаш. Он поможет…

… Июнь-июль пролетели незаметно.

Раевский мотался между погибшими крепостями, восстанавливая разрушенное и распределяя необстрелянные батальоны 15-й дивизии по гарнизонам. Пытался — без особого успеха — бороться с цингой и малярией. Требовал разводить огороды, высаживать виноград. Лично посадил тюльпановое дерево в Головинском укреплении[2]. Укреплял крепости блокгаузами. За пределами фортов закладывал отдельно стоящие каменные башни на наиболее опасных направлениях[3]. Ничто не свидетельствовало о том, что извлечены уроки из случившегося несчастья.

Я занимался, по согласованию с Коцебу, выкупом пленных. Действовал через лазутчиков, благо в связи с усиливающимся голодом добровольных помощников от черкесов резко прибавилось. Установил связь с Лаваном бин Бэтувалем, заслав к нему Коркмаса. Кумык смело пробирался в прибрежные аулы и договаривался об обменах, а где не мог договориться сам, подключал пройдоху-джуури.

Кто-то выбирался из неволи сам, но большинство пленных меняли и на продукты, и на соль, и на черкесов, захваченных в море. Последних регулярно доставляли азовцы и балаклавцы. Особым уловом они смогли похвастать, когда вступили в сражение с двумя галерами черкесов. Непростые то были суда. Азовские ладьи из Вельяминовского укрепления. Для азовцев было честью их отбить, а грекам лишь бы подраться. Жаркое вышло морское сражение. С перестрелкой из фальконетов и абордажем. Пленных могло бы быть и больше, но черкесы, попрыгавшие в море, вместо спасения норовили утащить в воду спасателей. Так их и бросили вдали от берега.

Моя работа по спасению русских солдат и казаков из плена, хорошее и правильное дело само по себе, имела еще одну, не менее благородную сторону. Я собирал показания о подвиге Архипа Осипова и передавал их Филипсону для доклада Государю. Нас поторапливали из Петербурга. Но было непросто. Показания во многом расходились и противоречили друг другу. Как верно заметил контр-адмирал Серебряков, трудно требовать правдивого отчета от людей, которые боролись за свою жизнь, а не глазели по сторонам. Постепенно картина вырисовывалась. Особенно помог отчет моего собрата по попаданству Васи Девяткина. Документ прислали из штаба генерала Засса. В итоге, все наши выводы были отправлены в военное министерство для доклада царю. Теперь оставалось лишь ждать результата.

Из-за летней жары в гарнизонах возобновилась эпидемия малярии. Я старался ночевать на борту выделенного мне парохода, опасаясь выбираться на берег. Несколько раз отвозил заболевших в Керчь, когда отправлялся с докладом к Раевскому. Нагло пользовался, так сказать, служебным положением. А как иначе? Одним из пострадавших оказался мой друг Федор Торнау. Здорово подкосила лихоманка отважного капитана. Еле довез его живым и сдал на попечение доброго самаритянина доктора Майера. На врача для «особых поручений» при генерале Раевском молились все офицеры, прибывавшие в Крым по болезни.

Ладно командиры, но что делать с рядовыми? С каждым днем непривычные к жаре и влажности кавказского побережья солдаты 15-й дивизии все больше выбывали из строя. Раевскому ничего не оставалось другого, кроме как сменить их тенгинцами. Я присутствовал при одной из высадок рот прославленного полка. На фоне заморённых «крымцев» мушкетеры Тенгинского полка выглядели бравыми молодцами. Не успели выгрузиться, как запылали костры на берегу, забулькала в котлах солдатская каша, заплескала водка в кружках, полились песни…

Ждать осталось недолго. Все вернется на круги своя: 15-ю дивизию выведут в места старых расположений. Крепости отстроят заново, наполнят новыми гарнизонами. Будут новые штурмы и новые кресты на погостах. Тысячи, покинувших эти берега, унесут с собой зародыши или последствия неизлечимых болезней. Для чего все? Для чего⁈

В который раз я задавался этим вопросом. В который раз я попадал в водоворот, в котором мысли и ответы выстраивались в бесконечную череду, нагромождались друг на друга, лишая покоя. И ладно бы, если только я боролся только с собой. Так нет же. В этом водовороте со мной уже кружились, захлебываясь, все любимые мной люди. И каждый из них также спрашивал меня о чем-то, о чем-то просил, умолял. Что-то требовал. Угрожал. Жена, Бахадур, Микри, сестра… Все они, перебивая друг друга, обращались ко мне. И в одном все сходились единогласно. И тогда их голоса звучали единым хором: «Умоляем тебя, Коста! Заканчивай эту свою эпопею! Хватит! Возвращайся домой! Стань обывателем! Живи со своей семьей в любви, счастье и достатке!»

Их хор в этом случае уже напоминал песню сирен. Эта песня проникала в меня, завладевала мной так же, как и завладела попутчиками Одиссея. И я был уже на грани. Я не затыкал уши, не привязывал себя к мачте. Я хотел! Хотел прислушаться к сиренам, отдаться их сладким голосам, похерить все, сесть на коня, сказать всем «адьос, амигос!» и умчаться! Скакать, не останавливаясь, срывая с себя военный мундир или сбрасывая черкеску, папаху, освобождаясь от пистолетов и кинжалов. А потом напялить цивильный костюм, ввалиться в родной дом, обнять жену и сказать: «Все, милая! Все! Я с тобой до конца! Никуда от тебя ни на шаг! Будем рожать детей, женим Бахадура! Будем ездить в гости к сестре! Так. И только так! И я больше не то что на день, я на час, на минуту тебя не оставлю одну. Я все время буду рядом!» Как же мне хотелось так поступить!

И какую же злость я испытывал в эту секунду, когда понимал, что все равно я так не поступлю. Не смогу. Жену, Бахадура, Микри и сестру водоворот утягивал на дно, скрывая их от меня. Сирены замолкали. Я чертыхался, матерился на судьбу, на то, что оказался так повязан своим, мне до сих пор до конца неведомым долгом и обязательствами. Тем, что я до сих пор не мог понять — зачем меня сюда забросило, и верно ли я понимаю свое предназначение? Надо ли было мне так во все это вживаться? И вжиться так, что теперь не получится отодрать себя от этого времени и событий. А, если и получится, то только вместе с кожей и с потерей всей крови. Не возомнил ли я чего ненужного? Не взвалил ли на себя ношу, которую не смог бы вынести ни при каких условиях? Может, все было гораздо проще? Шутка Господа. И меня сюда направили, как обычного туриста. Чтобы поглазеть. Получить удовольствие, чувствуя себя избранным, прокатившимся на машине времени. И только. А я шутки не распознал. Воспринял все всерьез. Господь присвистнул: «Ну, ты даешь! Хочешь так? Ладно, — пожал плечами. — Твой выбор. Хотя, я имел в виду совсем другое! Но раз ты настаиваешь. Но только теперь уговор: иди до конца! Или, как ты любишь говорить, назвался груздем — полезай. Новый контракт!»

И уже поздно к нему обращаться, бить себя по голове, оправдываться, просить вернуть первоначальный. Действительно — назвался. Теперь — только до конца! Иначе — никак. Никак!

В водоворот откуда-то сверху, подняв брызги, сверзился Вася. Долго отплевывался.

— Никак, Константин Спиридонович, — сказал, шмыгнув носом. — Так-то и я мог уйти на покой. А ты меня отправил дальше колесить по этому миру. А сам хочешь на покой⁈ Не, не пойдет! Не по-пацански это!

— Знаю, Вася, знаю. Не уйду, успокойся.

— Слово?

— Слово! А теперь исчезни! И без тебя тошно!

Вася исчез.

Я вздохнул. Вспомнил где-то вычитанное: «Бесславно все: слова, дела и жертвы!». Про меня. Как не пытаюсь, все — бесславно. И все равно не остановлюсь. Буду биться и дальше в эту стенку головой. Результат известен. Скорее всего, наверное, голову разобью. И стена останется. Но только хоть какой-то урон и ей будет. Пусть даже этот урон для неё будет в виде неглубоких трещин. Но я-то знаю, что каждая такая трещина — спасенная жизнь. А это уже не так и плохо. Это уже придает большой смысл моему биению головой в бетон. Так, что: вперед и с песней! Так просто я не смирюсь. Так просто я не сдамся.

Я потряс головой, отгоняя все лишнее, пытаясь сосредоточиться, думая, что сейчас необходимо сделать. Шестеренки в голове провернулись вначале со скрипом, но потом закрутились в ровном и мерном кружении.

«Итак: что мы имеем с гуся? Куды податься? Как снискать хлеб насущный? Нужно мыслить! И не про себя. Чем больше людей вовлеку, тем лучше. И людей не простых, а способных принимать хоть какие-то решения. Да, это правильно. Я, конечно, уже не в легком весе, не "муха», но в такой мясорубке от меня толку мало. Нужны тяжеловесы.

Коцебу! Оксюморон: Коцебу — тяж! Но он крут. С таким ростом до таких высот! Характер, ничего не скажешь! С ним в первую очередь. Нужно все изложить на бумаге. Все что я думаю про наши возможности, перспективы. Упирать на то, что ситуация уже другая. Совсем другая. Все изменилось, а верхи работают по старым учебникам. Того не видят, что война на Кавказе приобрела всеобщий характер. Стала народной. Это — раз. Два. Это уже не тот враг, которого можно шапками закидать из-за того, что он неорганизован. Проще говоря, с нами воюют уже не простые разбойники и лесные братья. Они сейчас научились. Организовались. Князь Берзег стал вводить принципы единоначалия и деления на отряды, завел себе артиллерию по совету англичан, изобретает все новые и новые способы штурма фортов. А это значит, что чем быстрее мы примем решение по черноморским укреплениям, тем больше жизни русских солдат мы спасем. Тут все, конечно, завоют! Непременно завоют! Заявят, что чуть ли не на святое руку заношу! И их можно понять! Годами выстраивали эту линию, а тут приходит умник­ Варваци и говорит им: все зазря, все нужно похерить! И доводы у меня не военные, привычные им, а политические. Но нужно. Нужно внаглую. Переть танком. Поставить вопрос ребром: зачем все эти потери, если мы не можем избежать повторения событий весны 1840 года? А даже если и избежим, как это поможет покончить с войной в Черкесии? Не лучше ли действовать шаг за шагом, начав с присяги тех же джигетов на юге, а на севере — с шапсугов, наладивших связи с анапской крепостью?

Может, и прислушаются. Хотя бы — задумаются. Может, посею маленькое сомнение в головах. Подложу кнопку на их стулья. Будут чертыхаться, но задумываться: «Чем черт не шутит, а, может, и в чем-то прав этот грек⁈» А, если я еще чем-то смогу подкрепить, так точно начнут кумекать. Это — да. Это было бы хорошо. Доклад — бумага. Которая, как известно, все стерпит! А вот если я им пример какой приведу, успешное дело, доказательство своих доводов, то появятся козыри на руках.

Лучший вариант сейчас — князь Гечь! Его, а значит, и его народ, смогу уговорить перейти под русскую руку. Он созрел для мира. И тут без Коркмаса не обойтись. Никак. Но тут должно получиться. Тут у меня козырей, как у дурака махорки! Я предложу кумыку мое владение и титул узденя первой степени! А это — о-го-го какое предложение! Должен, должен он на него согласиться! Еще повоюем, господин штабс-капитан!"

[1] 14-го марта генерал-майор Пулло с куринцами дал бой Шамилю у аула Алхан-Юрт. Разбил отряды имама, но того это не остановило. Всю оставшуюся половину марта Шамиль нападал и жег аулы вокруг с. Алды, в пяти верстах от Грозной, отправляя их жителей в горы.

[2] Существует до сих пор.

[3] Странно, но эти каменные башни со временем исчезли, как не были. А ведь они сыграли важную роль в защите фортов вплоть до Крымской войны. Не исключено, что их уничтожили вместе с укреплениями при эвакуации в 1853-м.