Рейд за бессмертием

Глава 7

Вася. Салатавия, середина сентября 1839 года.

Нет ныне старого аула Чиркей на земле Дагестана. Ушел под воду одноименного водохранилища. Но его слава до сих пор живет в сердцах потомков лезгин. Победители Бурунтая, Аргвани и Ахульго получили славный щелчок по носу от одного единственного вольного джамаата, сведя на нет все то «нравственное впечатление», о котором твердил Граббе. И так все хитро устроили, что пришлось генералу умыться, сделав хорошую мину при плохой игре.

Старейшины, находившиеся в отряде, усердно изображали раскаяние и потрясение. На коленях клялись всеми святыми, что не при делах.

— Это все глупые юнцы! — уверяли они. — Вышли из-под контроля, хотя мы их предупреждали. 200 абреков. Не могут же тысячи наших односельчан пострадать из-за двух сотен?

Ну, и что было делать Граббе? Признать, что два батальона сбежали, бросив пушку, от кучки молодежи значительно меньшей числом? Позорище! Он бы стер аул с лица земли, да вот незадача: переправиться на другой берег не было никакой возможности.

— Арестовать старейшин! Отправить казаков захватить весь скот жителей Чиркея! Немедленно организовать переход отряда к Миатлинской переправе! Обойдем горы и свалимся чиркеевцам на голову! Попомнят они свое предательство! — заходился в ярости обычно невозмутимый генерал.

На его глазах торжествующие чиркеевцы потащили в аул захваченное орудие и пленных, включая двух раненых офицеров. Он хорошо представлял, как возрадуются его враги в Тифлисе и столице. Как начнут его клевать, выставляя простаком, сначала упустившим Шамиля, а потом бежавшим от ополчения одного аула! Доннер веттер! Все этот идиот, Клюки фон Клюгенау! Увы, критичным мышлением Граббе не обладал, иначе спросил бы сам себя: какого черта⁈ Какого черта и каким местом думал генерал, отправляя батальоны в Чиркей в парадном строю, зная, о роли жителей непокорного села в защите Ахульго, о гибели там сотни мюридов-чиркеевцев и арестовав их старейшину Джамала из-за заговора против мирных переговоров⁈

Клюки старательно изображал, что он не при делах. Что все вышло случайно. Что он рисковал головой под пулями и действовал геройски. Ругался по-немецки и по-русски, хотя с последним выходило не очень. Он языком владел так себе — серединка на половинку — и постоянно вставлял, к месту и без, слово «этих»:

— Этих! Этих! Schurken alle miteinander; man muss sie alle hangen! Этих! Этих![1]– твердил он не переставая, тыча пальцем в чиркеевских старейшин, которые, по его мнению, обвели его вокруг пальца.

Как позже заметил тонкий наблюдатель, генерал был крепок сердцем, но голова у него была не столь крепко организована[2].

Граббе смотрел на него с брезгливостью. Сам ходатайствовал о его назначении, самому и расхлёбывать. Топить генерала нельзя: он потянет за собой и своего командира. Нужно назначить «стрелочника», а от Клюки на время избавиться под благовидным предлогом.

— Ширванцы показали себя отвратительно! Завтра буду говорить с полком, вставлю им фитиль! Один офицер! Всего один вел себя как подобает! Сражался до конца. Телом своим защищал орудие! Мы имели несчастье наблюдать сей печальный финал. Поручик Варваци! Не ширванец, прикомандированный к отряду эриванец! Убрать графцев из моего караула! Не заслужили, — генерал подозвал Пулло. — Александр Павлович! Какие предложения?

— Вариантов у нас нет. Вы все правильно решили: нужно срочно двигаться к Миатлинской переправе. Но имейте в виду: она паромная. Войска будем переправлять несколько дней. Артиллерию — и того дольше.

— Нужно как-то ускорить события. Отправьте кого-нибудь к Дорохову. Пусть его отряд начнет наводить шороху в окрестностях Чиркея. Скот забирать, но сады не жечь. Богатые сады, их жалко. Но чиркеевским старшинам объявите, что аул ждет полное уничтожение.

Пулло немедленно вызвал к себе казацкого атамана и унтер-офицера Девяткина. Первому поставил задачу — быстро согнать весь скот чиркеевцев к отряду. Казак аж подпрыгнул: это ж какое богатство!

— Не спеши радоваться! — урезонил его генерал. — Быть может, придется пленных на скот менять. И солдаты мяса давно не ели.

— Баранов да коров тут тысяч 50 будет. Ежели сотен пять куда-нибудь денется, никто и не заметит! — шепнул атаман командиру куринцев.

Пулло согласно кивнул.

— Пятьсот вам, пятьсот — мне.

— Сделаем! — заверил казак, уже про себя все решивший: пяти сотен казакам маловато будет: «Сразу отгоним часть баранов к азиатцам и продадим».

«Правильно говорят: кому война. А кому — мать родна», — подумал Милов без осуждения.

— Дай коня и конвой этому молодцу, — кивнул на Девяткина Пулло. — Тебе, Вася, особое поручение. Скачи, сломя голову, к Руфину Ивановичу. Его отряд должен быть в окрестностях Миатлы. Выручать нужно наших. Слышал, что случилось?

Вася кивнул.

— На том берегу моего соотечественника в плен, похоже, взяли. Поручика Варваци.

— Константина Спиридоновича⁈

— Знаешь его?

— Как не знать⁈ Вот же беда какая!

— Передай Дорохову: пусть попробует вырвать поручика из лап предателей. Отблагодарю!

— Жилы рвать будем, Вашество! Господин поручик… Эх, лишь бы живым остался…

Девяткин побежал в обоз прощаться с мелкими. Он, как и весь его взвод, намертво прикипел сердцем к пацанам — не оторвать. Седоусые солдаты, никогда не имевшие собственных детей и внуков, о них даже не мечтавшие, расчувствовались — дедами себя возомнили. Особенно с самым маленьким, с Васькой. Вечерком на бивуаке осторожно брали крохотное тельце годовалого парнишки, чувствуя биение его сердечка, и, с умилением разглядывая крохотную пипирку, говорили с важным видом: «Мужик вырастет! Подходящий размерчик!» Ну или что-то в этом роде…

Прощался долго. Никак не мог заставить себя прекратить их целовать, все время разговаривая. Словно мама. Потому что пока никак по-другому не мог с ними разговаривать. Вот и вспоминал все, что ему в таких случаях говорила его мама. И, ведь, знал, что ничего пацаны не поймут из его наставлений: Дадо по-русски знал пока с десяток слов, Вася — и вовсе несмышленыш, а все равно продолжал говорить.

— Дадо, никуда далеко от ребят не отходи! Слышишь? За Васькой лучше присматривай. Брат все-таки твой. Еду из чужих рук не бери. Только то, что ребята дадут. И с земли ничего не подбирай, в рот не пихай. Слушайся старших. Камнями не швыряйся. С огнем не играйся. Вперед никуда не лезь. Стой за спинами ребят.

Васю несло. Его речь была сбивчива, непоследовательна и, в общем, бессмысленна, потому что волновался, практически дрожал от нервного возбуждения. И дрожь эта передалась в голос. Казалось, еще минута и он совсем расклеится, начнет плакать.

Даже соратники его поразились.

— Вась! — не выдержал один, пряча улыбку. — Ты о себе позаботься лучше. Думай, как живым остаться. А мы тут уж как-нибудь с ними справимся!

Только после этого Вася смог взять себя в руки. Расцеловал детишек напоследок, побежал исполнять приказ.

… Миатлинская переправа — это две башни друг напротив друга, соединенные канатами. На них между берегами перетаскивали платформу или лодку. Течение у Сулака сильное, а при ветре — еще того хлеще. Когда Девяткин с казаками добрался до нужного места, пошел косой дождь. Задувало все сильнее. Воды реки потемнели.

— Как бы канаты не порвало, — обеспокоились солдаты-паромщики.

— Выручайте, братцы! — взмолился Вася. — Дело у меня отлагательств не терпящее!

Он замер на секунду. Сорвал с головы папаху. Выковырял из-под суконной обшивки двугривенник.

— Эко тебя припекло! — принимая монету, удивился унтер, командовавший паромом. — А, ну! Навались, ребята! Человеку пособить — по-христиански!

— Не слыхали про летучий отряд юнкера Дорохова?

— Это тот, что беззаветный?

— Как, как? Дорохов или отряд?

— Отряд, вестимо. Ну, так их прозвали, охотников ентих. Нету для них правил. Творят, что вздумается. Здесь они, недалече. В ауле разоренном квартируют. Говорят, войска поджидают. А чего их ждать? Через Чиркей, слыхали, пойдут. Разве что обозы притащат…

— Не пойдут. Сюда двинутся. Беда в Чиркее. Восстал аул.

— Ох, напасть! Это ж сколько нам маеты⁈ Слыхали, служивые? Граббе к нам идет со всей своей силой. Замаемся паром туды-сюды таскать.

… Руфин встретил Васю как родного. Обнял. Выдал ему черкеску и чувяки. Берег Васину одежду. Возил с собой в походах. Выходит, ждал. На сердце потеплело. Так много есть, что рассказать! Но долгие разговоры отложили на потом. Приказ есть приказ. Быстро по коням, летучая сотня, и вперед, на юг, в сторону Чиркея.

По отвесному берегу Сулака не пройдешь. Нужно через горы, в обход. По козьим тропам, на головокружительной высоте. В ином месте и на лошадях не проехать. Приходилось вести коней за собой в поводу, рискуя сорваться. Дождь лил как из ведра. Ветер завывал с такой силой, что порой не слышно было ржания коней в конце колонны.

— Ливень нам на руку, — не унывал Руфин Иванович. — Чиркеевцы нас в такую погоду не ждут.

Прав оказался партизанский командир, поднабравшийся за лето опыта в налетах на чеченские и салатаевские аулы. На подходе к Чиркею стали попадаться небольшие отары, которые сельчане сгоняли поближе к каменным стенам селения.

Вася быстро провел экспресс-допрос захваченных в плен чабанов. У него не поотпираешься. Стеснять себя в методах он не желал. Понимал, что каждая секунда на счету. Быстрота и натиск — вот единственное возможное решение проблемы. И так день потеряли, пока добирались.

— Руфин Иванович! Как будем действовать? — спросил Милов, когда показались башни Чиркея.

Аул окружали сады протяженностью в километр. Их прорезали многочисленные арыки, питаемые водой из речки Айсу. Быстрый кавалерийский налет невозможен. Зато скрытно подобраться было несложно.

— Сам что предлагаешь?

— Пленных офицеров держат в башне у западной стены. Это нам на руку. Не придется через все селение пробираться.

— Пленные? Вася, ты в своем уме? Ты хочешь лезть в многотысячный каменный аул? Это тебе не турлучные сакли ичкерийцев. Проще руку сунуть в осиное гнездо. Я планировал немного пошуметь. Демонстративно захватить стада у ворот. Напасть с одной стороны, отступить. Потом — с другой. Раздёргать их, не дать поспать. Спровоцировать на вылазку. Небольшой отряд мы вырежем на раз. Опыт такой имеется.

— Во-первых, нас пока не ждут. Они за восточной стороной должны следить, опасаясь, что наши решат мост восстановить. Во-вторых, всей сотней лезть и не нужно. Один пойду. Ночью. Если дашь пару-тройку человек для подстраховки — прекрасно. А вы пока у южной или на северной стороне устройте заварушку. Отвлеките. Постреляйте. Лезгины кинутся на защиту стен, тут я и проскочу.

— А дальше?

— Найду поручика и выведу. Всех — не получится.

— Что ж это за поручик, что ты готов волку в пасть залезть ради него?

— Хороший человек! Должок у меня перед ним небольшой.

— Дело твое, отговаривать не буду. Товарища выручать — это по-нашему. Коркмас, Догоро, идите сюда. И Игнашка. Вот, Вася, знакомься — самые отпетые в нашем отряде. Коркмас — кумык, отменный стрелок. Догоро — местный, салатаевец. У него с чиркеевскими давние счеты, канла. И Игнат. Он из Червленой. Гребенский казак, удалец каких поискать!

На Васю смотрели трое бородачей, налысо бритых, в рванье, а не в черкесках, но все пригнано, подпоясано так по фигуре, что сразу понятно: воины, джигиты. А как иначе? Лохматые папахи и башлыки, видавшие виды. Оружие богатое, сверкало дорогой оправой. Винтовки в справных чехлах мехом наружу. Наверняка, начищены и смазаны, как полагается. Вся троица — вылитые абреки, а не воины русского царя. Встретит лезгин такого — примет за своего. Все в возрасте, морды в шрамах. Бывалые ребята, смотрят дерзко. Свободолюбивые. Не терпящие над собой начальства. Любящие свое оружие больше жизни. И лихое молодечество предпочитающие размеренному семейному быту.

Руфин быстро объяснил задачу. Никто сходу не отказался. Догоро даже загорелся:

— Кровь пустим аульцам?

— Как пойдет, — пожал плечами Вася. — Но думаю, без крови не обойдемся.

— Якши! — удовлетворённо кивнул салатаевец и прикрыл глаза.

— Нужно так нужно, — флегматично ответил Коркмас.

— Я с вами, — кивнул Игнашка и лихо закрутил ус.

Насчет него у Васи были кое-какие сомнения. Языка местного не знает. Столкнется в ауле с местными, придется ввязаться в бой. И широкая борода лопатой… Казацкая борода, у лезгин поаккуратней будет, крашенная и подровненная. Хотя, черт их знает, какая у чиркеевцев мода⁈ Скорее сам Вася был слабым звеном — без языка и с трехдневной щетиной.

«А, плевать! Ночью все кошки серы!»

— Меня с собой возьмешь? — азартно выдал Дорохов.

— Руфин Иванович! Побойся Бога! Кто отрядом будет командовать⁈

— Вечно так! Как жаркое дело, так Дорохов мимо, — притворно пожаловался Руфин. — Все кресты — Девяткину! Признайся, добыл славы в Ахульго? Ладно, не хмурься, это я для порядка спросил.

Ладно — не ладно, было видно, что горячая душа командира лихих налетов рвалась туда, где больше опасность.

«Отчаянный!» — с любовью подумал Вася.

— Как стемнеет, двинемся, — сказал тройке помощников.

Коста. Аул Чиркей, 10–11 сентября 1839 года.

Прапорщик Коля из моей роты был совсем плох. Его ранили несравнимо тяжелее, чем меня. Бедный парнишка бредил. Просил воды. Напоить его было нечем. Нас, притащив в аул, заперли в какой-то каменной халупе с голыми полами из плит с узкой бойницей под потолком вместо окна. Утрамбовали нас плотно, вывернув по дороге все карманы наизнанку. Плакали мои револьверы! В плен попало несколько десятков солдат. И постоянно приводили новых. Их до вечера отлавливали в кукурузных полях.

Все были растеряны и подавлены. Всё случилось слишком неожиданно и быстро. Вот рота шагает в гору, поспешая за бравым генералом. Вот стрельба. Все бегут. Короткий бой — и плен.

— Меня, пока от берега, волочили, успел насмотреться, — рассказывал кто-то из вновь прибывших. — Детишки сбежались. Шарят по солдатским сапогам. Абазы ищут у убиенных.

— Что с нами будет? — обеспокоено спросил меня унтер из второго взвода, перевязывая мне обе руки обрывками моей рубашки. Свою, грязную, он не решился использовать.

— Не знаю, — честно признался я. — Все очень непонятно. Чего они добиваются?

Руки болели. Одна прострелена навылет. В другую пуля попала на излете и застряла, ударившись в кость. Вытаскивать ее в окружающей антисанитарии я не позволил.

День тянулся медленно. Люди страдали от голода и жажды. К нам никто не заходил, ничего от нас не требовал. Что происходит вокруг аула? По крайней мере, пушечная стрельба давно затихла. Неужели нас бросили?

Эта мысль волновала всех солдат. На меня они уже смотрели без особой надежды. А что я мог? Потребовать гуманного обращения? Было бы кого спрашивать. Хорошо хоть принесли кувшины с водой и мешок с лепешками. Солдаты подкрепились, но не повеселели.

Так прошел день, ночь и утро следующего дня. Внезапно в помещение ворвались несколько лезгинов. Сразу направились ко мне. Грубо схватили за руки. Потащили на выход. Я застонал.

Узкие улочки аула были забиты возбужденными людьми. Дети визжали и норовили кинуть в меня камни. Мои конвоиры их отгоняли. Женщины выкрикивали оскорбления. Много вооруженных воинов расступались перед нашей группой, что-то злобно выкрикивая. Почти у всех папахи были перевязаны белой тканью.

— Видишь, урус, как много у нас тех, кто способен держать ружья. Всех вас перебьем! Я, Багил Иса, лично убил 12 солдат! — бахвалился тащивший меня здоровенный горец самой бандитской наружности.

— Откуда русский знаешь? — еле выдавил я, скрипя зубами от боли.

— В Сибири был, — охотливо пояснил лезгин.

Меня так и тянуло обозвать его каторжной мордой, но я благоразумно промолчал.

Добрались до высокой башни, к которой были пристроены несколько домов. Чтобы попасть внутрь, нужно было подняться по приставной лестнице. Или шагнуть в дверной проем с плоской крыши двухэтажной каменной сакли, в которую меня втолкнули через широкие открытые ворота. Мы поднялись на второй этаж, пройдя через стойла для скота и отделения для сена и дров. Вышли на открытую галерею. На просторной крытой тесом террасе на фигурных столбах собралась компания стариков. Во взглядах многих из них светилось беспокойство.

— Мир вам, почтенные! Процветания вашему дому, здоровья — близким! — обратился я на турецком к собравшимся, отметив про себя, что совершенно спокоен.

— Присаживайся, урус, — без угрозы предложил один на том же языке. — Ты ранен? Иса, позови хаккима.

Я почтительно склонил голову. Уселся по-татарски напротив старцев, отложивших на время свои посохи. Отдававший команды довольно кивнул.

— Знаком с нашими обычаями, — утвердительно молвил старец. — У тебя кровь течет. Можешь говорить? Или подождем врача?

— Хотелось бы понять, что произошло. Нас пригласили в гости. Встретили пулями. Так в Чиркее принято встречать гостей?

— Ты зол, это понятно. Но и нас пойми. Многие семьи потеряли в Ахульго своих родственников. 100 наших односельчан оставили там свои жизни — да примет Аллах их жертву! Люди сердиты. И боятся, что русские построят крепость у нашего селения.

— Теперь русские придут сюда с пушками и не оставят здесь камня на камне. Сравняют аул с землей. Пропадет труд многих поколений.

Старики сердито заворчали. Быстро обменялись репликами на неизвестном мне языке.

— Ты не в том положении, чтобы нам угрожать! — зло бросил мне один, сверкая глазами.

— Я не угрожаю. Просто объяснил, что теперь будет.

— Не боишься?

— Смерти? Я в вашей власти.

— Хватит! — вмешался тот, кто заговорил со мной первым. — Давайте успокоимся. Тебе, урус, ничто не грозит под крышей моего дома. Мы собрались здесь, чтобы найти выход.

— Предлагаешь приползти к русским на коленях и просить пощады? — вскочил на ноги один из стариков. — Джамал арестован, старейшины пропали…

— Встану и на колени, если не останется иного! Старейшин задержали из-за вашего безрассудства!

— Где твоя гордость, кадий⁈ Пока подобные тебе тряслись от страха за стенами своих домов, мы убили 55 русских. Убьем еще больше!

— Если ты, Гази Мухаммад, продолжишь и далее подстрекать молодежь, от векового труда наших предков ничего не останется. Настоящий чиркеевец славен своей серьезностью и трудом на благо семьи, а не молодечеством. Постоянно устраивает свой быт, думая не только о себе, но и о потомстве. Что ты хочешь оставить нашим детям? Руины? Чтобы исчезли наши великолепные сады? Купальни? Мельницы? Хотите повторения 31-го года, когда русские разрушили пушками половину аула?[3]

Бурное обсуждение прервало появление хаккима. Он осмотрели мои раны. Покачал головой. Что-то спросил хозяина дома. Тот утвердительно кивнул.

— Мне сказали, ты знаешь турецкий, — обратился ко мне врач. — Пойдём в предназначенное тебе жилище. Сможешь подняться по лестнице?

— Постараюсь.

Я уважительно попрощался со стариками. Мы с врачом в сопровождении буйного Исы спустились вниз. Подошли к простой лестнице, приставленной к башке. Я полез наверх, сдерживаясь, чтобы не закричать. Хакким поднялся за мной. За ним карабкался Багил, держа в одной руке большой кувшин с водой и злобно ругаясь.

В пустом помещении среднего этажа башни было неуютно. Лишь охапки соломы на каменном полу. Лестница на верхние этажи была предусмотрительно убрана.

Хакким извлек пулю из моей руки. Посыпал обе раны каким-то порошком. Наложил повязки. Он удивительно был похож на кумыцкого доктора Чурукая, который лечил меня в кубанской станице.

«Не удивлюсь, если они родственники. Какая ирония судьбы — меня лечат только кумыки в независимости от того, кто меня ранил, черкес или лезгин».

В башню подняли прапорщика. Коля был без сознания. Хакким над ним поколдовал. Было видно, что обеспокоен.

— Время — лекарь, — грустно сказал. — Молодой. Да пошлет ему Аллах сил справиться с ранением.

Доктор помыл руки и удалился. Багил Иса остался меня стеречь. Он уселся в дверном проеме, болтая в воздухе ногами и напевая что-то заунывное. Меня не боялся. В моем состоянии я не справился бы и с ребенком. Лежал на холодном камне, привалившись к стене.

Снова потекли часы ожидания. Я пытался задремать.

— У тебя мать есть? — вдруг спросил бывший каторжник.

— Нет, я сирота.

— Плохо. Некому будет за тебя выкуп заплатить.

Снова замолчал.

«Странно, почему он не спросил про братьев и сестер? Или про жену?» Переспрашивать не стал. Общаться с Исой не было никакого желания.

В ауле отзвучал вечерний азан. Стемнело. Иса спустился вниз. Принес охапку хвороста и небольшой хурджин, пахнувший бараниной. Бросил его мне под ноги. Я, превозмогая боль, достал из мешка кусок мяса и лепешку. Багил занимался очагом и не сделал ни малейшей попытки мне помочь.

Глубокая темная ночь окутала Чиркей. За дверным проемом ничего не было видно. Лишь слышался шум непрекращающегося дождя. Откуда-то издали доносились звуки выстрелов. Моего охранника они не насторожили.

— Иса! Дай мне напиться воды, — попросил смиренно. Я сомневался, что удержу тяжелый кувшин ранеными руками.

Лезгин нехотя поднялся, поднял кувшин и вдруг уронил. На его лице застыло удивленное выражение. Он повалился в мою сторону лицом вперед. Кувшин разбился. Иса не шевелился. Из его спины торчал нож.

[1] (нем.) — все они мошенники, всех их надо повесить.

[2] Удивительно, но служебной карьере Клюки фон Клюгенау позорная ретирада из-под Чиркея нисколько не повредила. Он на время удалился с Кавказа, но потом снова всплыл, чтобы еще не один раз опозорить славу русского оружия, о которой так пекся на словах.

[3] Войска генерала Н. П. Панкратьева осаждали Чиркей в 1831-м году. Но штурма не было. После продолжительного обстрела с правого берега Сулака, чиркеевцы запросили мир. С тех пор действовали всегда хитро, постоянно заявляя о своей покорности, но тайно помогая Шамилю.