Рейд за бессмертием

Глава 23

Коста. Черноморское побережье Кавказа, июнь 1840 года.

Полученная мной травма оказалась не такой страшной, как я себе нафантазировал. Никакой глаз у меня не выскочил. Удар тупым предметом правее носовой перегородки повредил тонюсенькие косточки верхнечелюстной пазухи.

— Вы носом вдохнули. Воздух попал под кожу. Она надулась, как шар. Вот вам и показалось, что у вас что-то выскочило, — охотно пояснил мне военный лекарь, ощупав мне лицо. — На деле ничего страшного не случилось. Отек спадет. Останется здоровенный синяк. Я вам дам свинцовую примочку. Будете прикладывать, чтобы побыстрее снова стать красавцем.

Примочка мне точно не помешала бы. Филипсон, меня увидев, аж заохал, как заботливая кумушка.

— Ну и угораздило вас, господин штабс-капитан! Боже, как вас в таком виде предоставить пред командирские очи⁈ Головин, Раевский, все здесь и ждут свежих новостей… Но какое счастье, что вы живы! Я так за вас волновался!

— Ерунда, — отмахнулся я. — За пару недель фингал спадет. Лекарь сказал!

— Скажете тоже «фингал». Царь-синяк! Но я рад, что вы живы. Выскочили из такого пекла… — снова повторил он. — Ваши донесения для меня были как бальзам на рану.

— Толку-то от них? Крепости потеряны. Люди погибли.

— Не скажите! Когда я получил эстафету от балаклавцев о взятии Михайловского…

— Это не мое сообщение.

— Знаю-знаю. Но ваша заслуга в том, что штабс-капитан Сальти следил по вашей просьбе за побережьем и сразу мне доложил о случившейся беде. Так вот… Я уже запечатал донесение военному министру, как мне привезли донесение. Я был в прострации. Распечатал конверт и дописал постскриптум, — Филипсон начал цитировать текст по памяти, с которой у него было все на пять баллов. — «Рапорт мой был уже запечатан, когда я получил донесение о том, что 21 Марта горцы взяли укрепление Михайловское. Все укрепления Береговой Линии в одинаковой опасности. Войск нигде нет, чтобы остановить успехи неприятеля. О генерале Раевском две недели не имею сведений, море очень бурно, сообщение с открытыми портами Восточного берега невозможно. В таких крайних обстоятельствах я делаю следующие распоряжения: 1) прошу командира 5-го корпуса собрать бригаду 15 пехотной дивизии и ее артиллерию в Севастополь; 2) главного командира Черноморского флота и портов прошу вывести эскадру на рейд и, посадя десант, перевезти его к 10 Апреля в Феодосию, 3) предписываю Симферопольской провиантской комиссии двинуть вместе с десантом двухмесячное продовольствие на судах в Феодосию, и 4) возобновляю все распоряжения, отмененные по приказанию генералом Граббе. Буду ждать генерала Раевского до 13 Апреля в Феодосии. Если он к этому времени не приедет, считаю нужным двинуть отряд в Геленджик и, высадив войска, немедленно предпринять движение внутрь края для отвлечения неприятеля от предприятий против наших укреплений. Если в чем-либо ошибся, прошу снисхождения вашего сиятельства в виду того, что я не мог получить приказания моего начальника, а обстоятельства крайние».

— Разумно, хотя несколько запоздало…

— Константин Спиридонович! Вы не понимаете. Что я, простой полковник, мог решить своей властью? Но решил. Военная машина пришла в движение. Сутки я провел без сна, ожидая самых страшных последствий. Огромные финансовые суммы будут потрачены. Тысячи людей и подвод стронутся с места по моему приказу. Корабли выйдут в море… А вдруг меня отдадут под суд за самоуправство? Раевского нет. Что ж, полное самозабвение — вот удел любого начальника штаба.

— Но вы здесь, в Геленджике. И я не вижу никаких признаков подготовки к выступлению против горцев, о которых вы сказали.

Филипсон вздохнул.

— Последовало высочайшее повеление возобновить укрепления Вельяминовское и Лазаревское и усилить все остальные укрепления на Береговой Линии. Для этого назначена была вся 15 пехотная дивизия с артиллерией, четыре Черноморских пеших полка и один батальон Тенгинского полка. Для образования подвижного резерва на Береговой Линии приказано сформировать вновь четыре линейных батальона. Мои действия были признаны своевременными и правильными.

— Снова посадить людей в глиняные горшки? В черкесскую осаду?

— Такова воля императора. Вы успели аккурат к нашей отправке. Пройдете с нами вдоль кавказской линии моря?

— Куда же я денусь?

Мне оставалось лишь тяжело вздохнуть. Безумие продолжится. А Филипсон? Что мне до его страданий? Самозабвение! Самый трудный день в жизни! Что он понимает в трудностях⁈ Вот штабс-капитан Лико и рядовой Архип Осипов, они понимали! Но уже не расскажут… Мой долг — это сделать за них!

— Я должен рассказать вам о беспримерном случае героизма и мученичества…

Оказалось, Филипсон уже вел расследование. Собирал свидетельские показания. Мой рассказ поразил его до слез.

— Пойдемте к Раевскому! Он должен вас услышать!

… Через день русская эскадра подошла к устью Туапсе[1]. Раевский даже шагу не сделал в сторону Михайловского укрепления. Приказано «возобновить» форты у Туапсе и Псезуапе — так тому и быть. Про десятки пленных людей штабс-капитана Лико, которых утащили на моих глазах в горы, будто позабыли.

Вид погибшей Вельяминовской крепости производил удручающее впечатление. Деревянные строения сожжены, из-за валов выглядывали лишь обгорелые деревья без листьев. Снова в голове стали мелькать страшные картинки разбросанных окровавленных и обезображенных тел. И этот могильник эскадра собралась обстреливать? Позабыв о долге перед памятью об убиенных⁈

Я влез на грот-мачту. Внимательно все осмотрел в подзорную трубу, одолженную у моряков. Позвал Филипсона. Молодой полковник легко вскарабкался ко мне.

— Видите? На деревьях сидят вороны и галки. Укрепление брошено. Людей нет.

— Пойдемте! Нужно доложить генералу!

Мы спустились на палубу. Пробрались на шканцы сквозь построившиеся для посадки на десантные корабли роты 15-й дивизии. Раевский стоял в своей привычной красной рубахе с открытой грудью, не стесняясь присутствия своего начальника, командира корпуса Головина. Наместник был с нами. Так совпало, что он возвращался из Петербурга, заехал в Керчь и присоединился к экспедиции бригады 15-й дивизии, направленной на Кавказ для усиления войск. Той самой, которую Филипсон стронул с места до срока…

— Ваше Превосходительство! Птицы! В форте на деревьях спокойно сидят птицы! Зачем палить из пушек по галкам?

Раевский прервал разговор с адмиралом Лазаревым.

— Сейчас я, господа, покажу вам штуку, которую никто из вас не сможет проделать. Возьму и поцелую свою голову!

— Невозможно, — зашумели штаб-офицеры.

— Еще как возможно! — с хитрой усмешкой ответил генерал-лейтенант.

Он подошел к Филипсону и поцеловал его в макушку[2].

— Полковник — моя голова! Он за меня думает. Но иногда в эту самую голову приходят неправильные мысли. Любезный друг, не могу я подвергать опасности отряд потому, что вы видели каких-то птиц. Начинайте артобстрел!

«Позер! Боже, какой позер, этот Раевский!» — я не мог успокоиться.

— Ему нужен шум не против горцев, а по политическим соображениям, — шепнул Филипсон, чтобы не дать мне шанса наговорить дерзостей. — Генерал заигрывает с моряками.

— Как он может находиться в обществе наместника в столь вызывающим виде, если его так беспокоят соображения «высокой политики»?

— Комичный случай вышел в Керчи, когда на смотр войск собрался весь генералитет. Когда Головин выразил Раевскому свое полное удовлетворение, тот неожиданно сказал: «Ваше высокопревосходительство, кажется, довольны. Позвольте просить для меня награды. Позвольте мне снять сюртук… Я задыхаюсь, у меня грудь раздавлена зарядным ящиком в 1812 году». Не успел старик дать согласие, как Раевский уже явился в своей обыкновенной форме, то есть в рубахе с раскрытой загорелой грудью и, в довершение картины, ординарец его, линейный казак, сунул ему в руку закуренную трубку. В таком виде он сопровождал своего корпусного командира до конца смотра.

«Фарс! Как есть фарс! То ли еще будет!» — подумал я с тоской.

Не ошибся. Последовавшую высадку нельзя было иначе назвать, как дешевой опереткой.

Эскадра четверть часа засыпала тоннами чугуна пустые берега. Потом поплыли десантные боты. Стрелковой цепи было приказано двинуться вперед, чтобы очистить место для высадки. Солдаты оказались поблизости от укрепления и полезли на обрыв, чтобы ворваться в укрепление. Раевский, уже оказавшийся на берегу, тут же запрыгнул на поданного коня и поскакал за войсками, чтобы успеть в укрепление первым. Он даже не выпустил изо рта свою неизменную дымящуюся трубку. Войска в это время выполняли обычные для внутренних губерний команды. Их отдавал генерал-майор Гасфорт, командир 15-й дивизии, человек на Кавказе новый и незнакомый с принятой «кавказцами» практикой не зевать, а сразу идти в атаку.

— Смирно! — кричал он. — Батальон на плечо!

Филипсон всполошился. Недолго думая, он бросился к выгрузившимся ротам Литовского полка.

— Вперед, ребята, генерал в опасности!

Батальон побежал за штаб-офицером. Я побрел за ним, не переставая чертыхаться. К чему все это шоу? Вы что, не видите сотню скелетов⁈ Это же ваши солдаты, генерал! Они погибли, выполняя ваш приказ! Немного уважения, чёрт побери! Хоть капельку сострадания!

Вася. Станица Червленая-крепость Грозная, 28–29 июня 1840 года.

В знакомом подворье Игнашки на лавочке сидел незнакомый офицер и пыхал длинным чубуком.

«На постой определили. Столичный „фазан“. Наверняка, Глаша на него ругается, не переставая», — мелькнула у Васи мысль.

Он вошел внутрь, поздоровался с квартирантом.

— Хозяйка, — крикнул. — Глафира!

На крыльцо выскочила нарядная Глаша. Увидела Васю. Ойкнула. Зарделась. Затараторила, не давая и слова вставить:

— Вернулся? Один пока? Это хорошо! Я тебе пишкеш сработала. Сейчас!

Она крутанулась на пятках и унеслась в дом. Через несколько секунд выскочила обратно.

— Держи. Это натягыш. Чтоб чувяки надевать было сподручно. Отдарица за холст надоть, Игнат не заругает.

Казачка протянула Васе продолговатый кусок мягкой оленей кожи.

— Широкий конец в чувяк вставишь. Нога-то и скользит по шерсти, когда за узкий конец тянешь.

— Хозяйка! — окликнул жилец.

— Надакучил! Одни назолы от тебя! — сердито отмахнулась Глаша. — Где Игнашка, муженек мой ненаглядный? На кордоне задержался? Аль к дружкам побежал, не успев приехать?

Вася тяжело вздохнул. Всё так же держа в руках и теребя, не зная куда пристроить, натягыш, унтер выдавил:

— Нету больше Игнашки! Вдовой ты стала, Глафира!

— Ой! — казачка схватилась руками за монисто-подбородник, прикрыв обеими ладонями монеты-припойки.

— Погиб, Глафира, муж твой на чужой стороне. Бился рядом со мной геройски…

— Он погиб, а ты живой!

— Так вышло, Глаша! Прости!

Казачка смотрела Васе прямо в глаза. Будто ждала еще каких-то слов. Оправданий аль еще чего. Молчала. Не проронив и слезинки. Лишь дрожала жилка на шее.

«Сейчас зарыдает!»

Вася решился.

— Глашенька! Одну тебя не оставлю, не бойся! Хочешь уволюсь⁈ Хочешь в казаки запишусь⁈

Он стал захлебываться словами, не зная, что еще сказать, как переломить Глашино глухое молчание и это суровое выражение ее лица, которое все больше кривила гримаса недовольства докучным разговором.

— Ты не ходи сюда боле, Василий! — разлепила она губы.

Развернулась и ушла в избу, выпрямив спину, в мгновение позабыв привычку качать бедрами на ходу, как делала обычно, но так и не оторвав ладоней от мониста. Словно пряча его от чужих глаз или считая украшение неуместным в ее новом, вдовьем положении.

«Ну и не надо! Ну и как был один, так и останусь! — ругался Вася, покидая двор. — Ишь, размечтался! Горячая баба под боком, хозяйство… Проблядушка! Небось начнет теперь офицеру куры строить! Холостяком — оно сподручнее. Любви захотел, козел нестроевой!»

Выдав все знакомые ругательства, сам же себя укорил:

«Ты зачем на бабу взъелся⁈ Мужа потеряла. Горе у нее. А тут ты со своими глупостями. Почему с глупостями? Очень даже с умностями. И почему один? Совсем стыд потерял⁈ Детишки! Как они? Как я мог про них забыть? Явлюсь к поручице Лосевой, а в кармане — шиш. Забыл про подарки, дурья твоя башка! Надо к офицерам подкатить. Может, помогут, благородия?»

— Девяткин, Вася! Ты ли? Какими судьбами? — окликнули унтера куринцы из батальона подполковника Циклаурова, с которыми воевал под Ахульго.

— Вот, только прибыл из Черкесии!

— Ух-ты! Давай до нашего шалашу. Расскажешь, как оно там служится, в Черноморье! С нас — магарыч!

У Васи настроение надраться превышало любое иное соображение. Даже поиски подарков детишкам решил отложить на потом.

Отправились гурьбой в казармы, заслав гонца в лавку к армянам. Только приняли по одной, только закусили позабытой Васей крошенкой, прибежал вестовой от ротного.

— Унтер-офицера Девяткина просют до квартиры батальонные командиры!

Вот не задался день! Пришлось вставать и отправляться, срочно заедая слабый пока выхлоп чесноком, чтобы не нарваться на неприятности на ровном месте.

Зря беспокоился. На дворе казачьего дома, в котором квартировали обер-офицеры 2-го батальона, под раскидистым орехом стоял богатый стол. Отмечали чье-то повышение в звании. У большинства сидящих на груди красовалась медаль «За взятие Ахульго». Лишь несколько «белевцев», затесавшихся в компанию, не могли похвалиться этой знатной наградой. Их благородия выпивали. И с порога налили Васе. Усадили рядышком и накинулись с расспросами.

Рассказывал он долго. Всех больше всего поразил подвиг рядового Осипова.

— С тебя, Василий, брали письменные показания по этому делу?

— А как же. У генерала Засса. Все честь по чести.

— Ну, тогда, если подтвердится, ждите приказа по войскам. У нас ведь как заведено: если хвалиться нечем, обязательно чей-то подвиг будут расписывать во всех подробностях.

— Как бы нам, господа, самим не оказаться в положении осажденных черноморских гарнизонов. Свалился Шамиль нам на головы. Скоро выступим в новый поход. Опять пойдем через Гехийский лес. Сколько можно там плутать? Ведь каждый год одно и то же.

— А ведь всего полгода назад все были уверены, что войне на Кавказе конец…

— Допрыгались!

— А награды? А продвижение по службе? — встрял в разговор один из «белевцев».

На него посмотрели, как на идиота. Ты выживи сперва в первом бою, а там посмотрим, что тебя ждет: признание, награды или презрение сослуживцев. Тут привыкли судить по делам, а не по застольному трепу.

— Как новый командир? — спросил Вася. — Лютует?

— Боевой! — успокоили его куринцы. — Наши уже и песню сочинять принялись. Пока только первые слова придумали: «С нами бог и Фрейтаг с нами!»

— Серьезная аттестация! Заслуженно? — заинтересовались новички.

— Вполне! За спинами не прячется. В штыковую идет впереди. Отлично видит поле боя. Чувствует его ритм. Он из породы командиров, чей полк может вынести на своих плечах всю битву.

— За командира! — громко закричали за столом и подняли чаши.

На улице быстро темнело. Из дома принесли свечи в тяжелых восточных шандалах древней работы. Наверняка, добыча предка хозяина дома, ходившего за зипунами в персидские края.

— Что с моим отрядом? Как Дорохов, еще на коне? — задал Вася самый важный для него вопрос.

— В порядке все с отрядом. Генерал Галафеев его при себе держит в Грозной.

— Слава Богу, мне туда и надо!

— Утром будет конвой. Доберетесь.

— Ваши благородия! Не откажите в просьбе. Мне бы для детишек какой подарок. Ну, для тех, которых я из Ахульго приволок и Лосеву, поручику нашему, отдал на воспитание.

— Кормящий отец! — засмеялись за столом. — Повезло Лосеву со службой в резервной бригаде. Дома чаще, чем мы, бывает. Вот и в новый поход его не берут. Так и прокукует в поручиках до выслуги. Внеочередное звание ему не светит.

— Так что с моей просьбой? — поморщился Вася от несправедливых слов в адрес Игнатича. — Грудничку, понятно, рано пока подарки дарить. А вот пятилетнему Дадошке… Не мой же горлорез ему отдавать.

— Так и быть, выручу. Как не пособить тому, кто с тобой рядом стоял под пулями при входе в Ахульго! — раздался голос за спиной.

— Вашвысьбродь! — задохнулся Девяткин при виде подполковника Циклаурова.

Все вскочили, опрокидывая чаши и бутылки хереса на блюда со свежими фруктами.

— Ну-ну, успокойтесь! — махнул рукой батальонный командир. — Смотрю, живой, Девяткин? Не прибрала тебя черкесская пуля⁈

— Живой, Вашвысьбродь!

— Сейчас денщик принесет тебе музыкальную шкатулочку.

— Век вас благодарить буду!

— Пустое! — отмахнулся подполковник. — Вы, господа офицеры, на спиртное не налегайте. Неспокойно на другом берегу. Справа за Тереком громыхает. И пожары видны в темноте.

— Прорыв⁈ — забеспокоились опытные «кавказцы».

— Нет! Скорее что-то случилось в надтеречных аулах.

— У мирных чеченов⁈ Горные напали?

— Утром узнаем.

Узнали от прискакавшего на рассвете гонца из станиц, расположенных напротив селений надтеречных чеченцев.

И прониклись до дрожи случившимся несчастьем. Мирные аулы, десятилетиями жившие бок о бок с русскими, в одночасье восстали, поверив эмиссарам Шамиля. Перебили своих князей, офицеров русской службы. Забрали семьи, немного имущества, которое поместилось на арбах, и стремительным маршем отправились за Сунжу, чтобы затеряться в густых дремучих предгорных лесах. Бросили дома, часть скота, пожитки, накопленные за долгие годы спокойной жизни. Не только разгромили имения предателей-офицеров, лишь небольшая часть которых сумела переправиться на левый берег Терека, но и свои сакли поджигали недрогнувшей рукой. Теперь в огне была все Чечня — от Кавказских хребтов до самого Терека.

Вся кордонная Сунженская линия пришла в движение. Стало ясно, что первоначальная цель экспедиции генерала Галафеева резко поменялась. Требовалось наказать мятежников. Не дожидаясь приказов от Граббе, стали готовить отряды к походу. Гонцы засновали от Грозной до Червленой и обратно. С одним из таких конвоев Вася добрался до крепости днем 29-го июня.

Полковая штаб-квартира встряхнулась от скуки гарнизонной жизни. Суета страшная. Артельные повозки готовят к походу, загружая канонический провиант. Зарядные ящики набивают снарядами. Лошади ржут, люди мечутся. Множество солдат в незнакомых мундирах, производящих нелепые телодвижения, как часто бывает с теми, кто оказался в непривычной обстановке. Шум, гам, пыль столбом под жарким солнцем.

Посреди полкового плаца, не обращая внимания на теребивших его вестовых и денщика, стоял поручик Лосев с окаменевшим безучастным видом, уронив руки вдоль тела.

Вася бросился к нему.

— Вашбродь! Что приключилось⁈ Отчего такой потерянный⁈

Командир карабинерной роты поднял на Девяткина покрасневшие глаза. С натугой разлепил рот, когда тень узнавания проскользнула в его глаза:

— Вася… Вернулся…

— Игнатич! Что как неродной! С детьми что? Аль с супругой?

— Беда, Вася, беда! Дадо пропал! Гезель, сучка лезгинская, украла!

[1] В реальной истории это случилось 10-го мая. То есть вместо того, чтобы срочно двинуться к Абинской крепости, Раевский отправился выполнять приказ из Петербурга «возобновлять» потерянные укрепления. Форт на реке Абин не входил в зону его ответственности.

[2] Раевский повторил шутку генерала Блюхера, которую тот проделал в своем штабе под Парижем в 1814 г.