Продавщица 2: Галя, у нас перемена!

Глава 3

Вслед за грузной Катериной Михайловной, которая царственно вплыла в учительскую, заняв своими телесами существенную ее часть, я, вновь заполучившая свои формы, которыми обладала в юности, просочилась внутрь и огляделась по сторонам. Никого, кроме нас, в комнате не оказалось. Отлично: значит, попьем чайку и пообщаемся вдвоем с новой знакомой. Ну а завтра, когда я чуть освоюсь в новой (или хорошо забытой старой?) обстановке, познакомлюсь со всеми остальными учителями. А заодно как-нибудь невзначай и аккуратненько выясню у говорливой и любопытной Катерины Михайловны, что за новоиспеченный хахаль у меня выискался. Неужто в параллельной реальности мы с моим ненаглядным Ваней снова воссоединились? Или это кто-то другой?

Внутри все выглядело почти в точности так же, как во время моей учебы в пятом классе школы. Тогда мне в первый и, кажется, в последний раз в жизни довелось побывать в учительской, правда, по не очень веселому поводу. Мы с тремя одноклассницами, Зиной, Машей и Альбиной, играя в «горячую картошку», случайно разбили мячом окошко в кабинете математики. Пришлось стоять, понуро потупив голову, смотреть на свой черный фартук на коричневом платье и выслушивать строгое назидание пожилого завуча Вилены Никифоровны…

— Задумались, Дашенька? Дарья Ивановна?

Я потрясла головой и огляделась. Обеспокоенная Катерина Михайловна осторожно тронула меня за плечо.

— Так, — пробормотала я, — задумалась. Извините.

— Полноте, полноте извиняться, душенька, — рассмеялась учительница и шутливо погрозила мне пальцем. — Знаю я Ваши думы думные. Небось о кавалере своем все размышляете? Годится в мужья аль нет? Вы, конечно, девушка в самом соку, на выданье, но бабий век короток, оглянуться не успеете, и станете, как я…

— Да я… — начала снова оправдываться я, испытав острое чувство неловкости. Терпеть не могу разговоров про тикающие часики.

— Ладно, ладно, шучу я, — рассмеялась Катерина Михайловна. — Не принимайте близко к сердцу. Все понимаю, выбор серьезный, поспешность в этом деле ни к чему. Вы, душа моя, у нас человек новый, да и прожили все ничего. Держитесь меня, чем могу — помогу, посоветую… Вот и чаек уже скипел, — она поманила меня за свой стол, отодвинула подальше стопки тетрадей, расстелила бумагу и поставила скромное, но такое вкусное угощение — два стакана чая, красную сахарницу в белый горошек и большую тарелку пирожков с ливером. Поняв только сейчас, какая я голодная, я мигом схомячила горячий наивкуснейший пирожок и залпом выпила целый стакан сладкого чая, который моя новая знакомая насыпала в кружку из жестяной коробки и согрела при помощи кипятильника. Надо же, кипятильник… Сто лет их не видела. Последний раз пользовалась им, кажется, в юности, когда только-только устроилась на работу в магазин. А еще — в детстве, когда с родителями куда-то ездили на поезде.

— Можно было бы, конечно, на кухню к поварам сбегать, с чайником, на плите скипятить, — неверно трактовав мой ностальгический взгляд на кипятильник, — сказала Катерина Михайловна, — да, боюсь, там уже закрыто.

— Ничего страшного, — уже бодрым тоном сказала я. — Все очень вкусно, спасибо большое!

Нехитрый советский перекус и правда придал мне сил и отвлек от мрачных воспоминаний. Настроение сильно улучшилось. Я согрелась, расслабилась и блаженно откинулась на спинку стула, оглядываясь вокруг. Пока все складывается как нельзя лучше: Катерина Михайловна мимоходом обмолвилась, что я тут — человек новый, стало быть, в школе работаю совсем недавно. А поскольку на дворе сентябрь, то я, скорее всего, и вовсе пришла сюда недели три назад. Учебный год-то только начался. Соответственно, я многого могу не знать и не понимать, поэтому стесняться расспрашивать других не стоит. Кроме того, кажется, словоохотливая дама, с которой я так удачно познакомилась сегодня на пороге школы, сама не прочь снабдить меня всей имеющейся информацией.

На стене учительской шестидесятых годов висел портрет картавого вождя с хитрым прищуром, а в углу на пьедестале стоял его бюст. Был и другой портрет: в отличие от учительской середины восьмидесятых, которую я помнила, вместо политика с родимым пятном на голове со стены на меня взирал лысый, полненький и курносый любитель принудительного посева кукурузы на неплодородной почве и — по легенде — стука ботинком по трибуне. Значит, культ личности уже развенчан, и государством управляет Никита Сергеевич Хрущев. Ну точно: над столом, за который плюхнулась Катерина Михайловна, висел календарь на 1963 год. Все числа в календаре до двадцатого сентября были зачеркнуты карандашиком.

Вдоль стен стояли несколько столов, на которых лежали стопки ученических тетрадей. В углу расположился небольшой столик, на котором была импровизированная кухня: стояли эмалированный чайник на железной подставке несколько чашек. Краем глаза я пробежалась по столам. Один, на котором была почти хирургическая чистота, принадлежал Катерине Михайловне: там аккуратными стопками лежали тетради учеников и несколько учебников, а также стояла чернильница с красными чернилами. На соседнем столе царил творческий (или не очень) беспорядок, валялись какие-то грязные промасленные тряпки, лежала шестеренка, принесенная незнамо откуда, а на стене рядом висел видавший виды и непонятно когда стиранный халат.

— Трудовик наш, Климент Кузьмич, не особо любит чистоту блюсти, — вновь цепко уловила мой взгляд Катерина Михайловна. — И пахнет от него, уж простите, не ландышами. Понимаю, что он мужчина, и занят физической работой, но следить-то за собой можно… Тем более — не в цеху работает, а в школе, педагог. К пятидесяти ему уже, а женат ни разу не был. Мне сколько раз жаловался, что мать ему постоянно пишет из деревни: «Когда же ты, сынок, женишься?». А он ей ответ строчит: «Да так и помру бобылем, матушка. Перевелись подходящие дамы, стирать не хотят, готовить не умеют». Я ему уж и так, и эдак говорю: «Климент Кузьмич, а откуда же дама возьмется? Женщине же тоже рядом с собой ухоженного мужчину видеть охота, а не помятого в грязном халате». Да все без толку. Вот наш преподаватель по черчению, Виталий Викентьевич — тот молодец. — Она кивнула на стол, стоящий у окна, дальше всех. — У него всегда порядок. Я своим ученикам всегда говорю: «Порядок на столе — порядок в голове»… Он, кстати, не женат, Дарья Ивановна, и возраст подходящий — около двадцати пяти… Вы это, внимание-то обратите.

Казалось, поток информации, исходящей от Катерины Михайловны, был неиссякаемым. За час, что мы провели в учительской, я узнала, что, помимо безалаберного Климента Кузьмича и умницы Виталия Викентьевича, на которого мне всенепременно стоит обратить внимание, если не хочу помереть в девках, есть еще милейший семидесятипятилетний одуванчик Агриппина Кузьминична, преподаватель музыки, неуемный любитель дам и по совместительству физрук Мэл Макарович, и совершенно ангельское создание — вчерашняя выпускница педагогического института Ирочка, Ирина Максимовна, преподающая астрономию. Мне даже стало интересно, как этот Мэл Макарович выглядит. Неужто вылитый Фома, которого замечательно сыграл Нагиев? Что ж, компания, надо сказать, подобралась преинтереснейшая… А еще у Катерины Михайловны была хорошая подруга Софочка, бывшая соседка по коммуналке. Она тоже получила квартиру и недавно переехала.

— А знаете что? — заговорщически подмигнула мне Катерина Михайловна, когда мы съели все пирожки и выпили не по одному стакану чая. — У меня кое-что есть, — и она, достав из кармана связку ключей, отперла одним из них шкафчик, висевший над самодельной учительской кухней. — Вот! Только — тссс!

Я осторожно взяла в руки бутылку, которую она мне протянула, украдкой опасливо обернувшись на дверь. По приклеенной оранжевой этикетке шла косая золотистая надпись: «Ликер мандариновый», а ниже — «заводов Главспирта». Крепость — 30%. 0,5 л". Что ж, не откажусь, попробую с наперсток.

После дегустации продукции «Главспирта» беседа потекла еще оживленнее. Осторожно задавая наводящие вопросы, я выяснила следующее: школа, на порог которой я катапультировалась прямо из Екатерининского садика, находящегося рядом с Гостиным двором в Санкт-Петербурге, находилась в районе Сокол, на улице Балтийской. В районе полным ходом шло возведение новых домов (их стали именовать хрущевками, а позднее — презрительно — хрущобами), жильцы которых массово переезжали из бывших коммуналок в отдельные квартиры. Окраины Москвы заселялись с невероятной скоростью.

— Представляете, Дарья Ивановна, — восторженно говорила моя собутыльница, осторожно плеснув себе в чай микроскопическую дозу ликера, — я же почти всю свою жизнь сознательную в коммунальной квартире прожила, на улице Кирова. Очередь в туалет, очередь на кухню, рассчитать, кто сколько света нажег, кто случайно чужие продукты взял, чья пора настала места общего пользования мыть… А тут — дождалась в кои-то-веки, расселили нашу коммуналку. Получила ключи от квартиры. Счастье-то какое! Нет, жили мы, конечно, дружно. Старшие за младшими присматривали, скандалов, ругани, попоек отродясь не было. Дни рождения вместе справляли, когда разъезжались, обменялись телефонами. Мне, правда, телефон еще не установили — я ключи-то в июле только получила. И новоселье толком не справляла: пока у меня ремонт идет. Но как все закончу, обязательно Вас приглашу!

Уплетая за обе щеки пирожки с ливером (когда-то я точно такие же пирожки купила у метро после свидания с моим тогдашним кавалером, Ваней, во время моего прошлого путешествия в СССР), я внимательно слушала рассказ Катерины Михайловны. Очень удачно получилось, что она больше любит говорить, а не слушать, иначе мне пришлось бы изворачиваться и фантазировать на ходу, дабы не проколоться. А тут — красота! Сиди, слушай и внимай.

Оказеывается, моя новая знакомая и — по совместительству — коллега, родилась в двенадцатом году. Поначалу я чуть не поперхнулась, услышав эту дату. И не мудрено — теперешним детям тридцатых уже хорошо за восемьдесят. А в то время и ровесников двадцатого века еще рановато было записывать в старики — им было всего по шестьдесят три года.

Война застала Катерину Михайловну, когда она уже преподавала в школе. Она ушла на фронт, воевала до самой Победы и даже ранение получила. О войне она, правда, рассказывала, не очень охотно. С собой Катерина Михайловна носила фотографию, на которой была запечатлена она в молодости — перед самой отправкой на фронт в 1941 году. Эту фотографию она с удовольствием мне показала, а после, смахнув слезу, видимо, появившуюся после нахлынувших воспоминаний, аккуратно завернула в бумагу, положила в книгу и убрала в сумку. С этой фотографии на меня смотрела улыбчивая большеглазая хохотушка, чем-то напоминающая Тосю — героиню Надежды Румянцевой из культовых советских фильмов: «Девчата», «Неподдающиеся», «Королева бензоколонки»… Она совсем не походила на теперешнюю статную, дородную даму пятидесяти.

Надо сказать, что поначалу я без особого удовольствия согласилась попить с Катериной Михайловной чайку: мне это нужно было просто для того, чтобы раздобыть нужную информацию и понять, что делать дальше в мире, в который мне снова довелось попасть. Однако всего спустя пару часов я осознала, какая редкая возможность мне выпала второй раз в жизни: ведь все преподаватели, которым к тому времени уже исполнилось сорок или больше лет, так или иначе участвовали в событиях Великой Отечественной Войны. И сейчас это были не слабенькие бабушки и дедушки, вещи которых зачастую бесцеремонно выбрасывают на помойку родственники после их кончины, а вполне еще крепкие люди. Большинство их них живы и вполне работоспособны. С ними можно поговорить, расспросить об этих событиях…

Кто-то из них отправился на фронт, воевал и, быть может, дошел до Берлина, кто-то — гасил зажигалки, кто-то — работал на производстве, не покладая рук… Помню, когда я попала в СССР в прошлый раз, я даже записывала где-то в тетрадке воспоминания девушек, которые жили со мной в общежитии. Кое-кто из них даже перенес блокаду в Ленинграде и рассказывал, что долго потом не мог отучиться от привычки всегда носить с собой сухари в кармане…

— А что же Ваш кавалер, Дашенька? — сменив серьезный тон на привычный легкий и игривый, спросила вдруг Катерина Михайловна.

— К-какой кавалер? — рассеянно переспросила я. Увлекшись мыслями о войне, в которой довелось принять участие моей коллеге, я совсем забыла о теперешнем времени.

— Симпатичный такой, с волосами волнистыми, — сделав хитрый прищур, не хуже, чем у вождя, бюст которого стоял в комнате, заулыбалась Катерина Михайловна. — С нотной папочкой все ходит. Провожал Вас тут намедни. Николаем звать, кажется?

— А, да, конечно, — лихо принялась я фантазировать. — Коля, мой знакомый. Окончил музучилище, работает в театре оперетты. Недавно познакомились. Ну пока так, ничего серьезного.

— Ох, Дариванна, — просто, по-бабьи вздохнула собеседница. — Коли ничего серьезного, то гоните его взашей.

— Почему? — удивилась я, прихлебывая чай с блюдца. Вкусно-то как, оказывается!

— Потому! — стукнув ладонью по столу, неожиданно громко сказала Катерина Михайловна. Готова поспорить, что именно таким жестом она моментально успокаивала целый разбушевавший класс пионеров. — В кино ходили?

— Да, — ничего не понимая, кивнула я.

— Мороженое ели?

— Да, — снова кивнула я.

— За ручки держались?

— Да, — как попугай, снова кивнула я, уже примерно понимая, к чему клонит строгая учительница.

— Вот и все! Спросите его, какие у него намерения! Ежели не готов к созданию семьи, гоните его взашей! Да Вы, Дашенька, не подумайте, я не горячку порю, — заметив, что я нахмурилась, уже более мягким тоном заговорила собутыльница. Девушка Вы хорошая, трудолюбивая. Хоть и с третьего раза, но в институт поступили, закончили. Место Вам в школе дали хорошее. Комнату получили. Далековато Вам ездить сюда из Вашей коммуналки, но дело наживное. Все основные проблемы Вы решили, кроме одной — замужества. Вы теперь не лимитчица, а завидная невеста. Образование, жилье, работу имеете в Москве. Вот и боязно мне — как бы не встретился на Вашем пути проходимец.

— Ладно, — проникнувшись материнскими речами преподавательницы, кивнула я и шутливо взяла под козырек. — Буду начеку. Что не так, обязательно стану докладывать!

— Вот и славно! Пойдемте-ка домой, Дарья Ивановна, — Катерина Михайловна, перейдя с «Дашеньки» на обычное вежливое обращение, взглянула на часы. — Девятый час. Засиделись мы, однако.