Продавщица 2: Галя, у нас перемена!

Глава 17

Следующая неделя пролетела, как одно мгновение: уроки, тетрадки, сочинения, проверочные работы, пролитые чернила, промокашки, двойки, замечания… Домой я, не побоюсь этого слова, просто приползала без задних ног, наскоро кипятила чайник и заваривала чай, разогревала на плите макароны или жареную картошку, ужинала и по-быстрому ложилась спать. Тяжеловато, конечно, приходилось. Но что это после четырнадцатичасового рабочего дня в магазине?

Егоркина мама Анечка, кажется, вняла моим бурным речам и даже как-то повеселела. Нет, так быстро, конечно, люди не меняются. Еще пару раз я видела ее с заплаканным лицом. Видимо, она, долгое время находившаяся в созависимых отношениях (знаю этот термин, потому что сама в таких была) все еще тосковала по своему непутевому мужу, которого она страшно боялась, но каким-то непостижимым образом любила. Однако на сына она и впрямь стала обращать больше внимания. Егорка, оставшись с ней вдвоем, повеселел, и утратил свой взгляд затравленного волчонка. Как-то в субботу днем, придя с работы пораньше, я застала Анечку у зеркала красящей губки простенькой помадой.

— Мы в цирк идем! На Цветной Бурвар! — восхищенно сказал мне Егорка, который крутился возле мамы, пританцовывая от нетерпения. — А еще я начал читать «Родную речь»! Во!

И он показал мне хорошо знакомый синий учебник. По такому когда-то училась и я. Только издание было поновее.

— Бульвар, — машинально поправила его я, с грустью сожалея, что не могу составить компанию. Вообще цирки, особенно с животными, я не очень люблю — считаю, что дикие звери должны жить в дикой природе. Но тут же цирк шестидесятых! Может быть, удастся увидеть вживую обаятельнейшую Маргариту Назарову, исполнившую роль непокорной Марианны в фильме «Полосатый рейс»? Кстати, кажется, там в эпизодической роли засветился и красавец Василий Ливанов, чье фото моя подружка по общежитию Вера хранила под подушкой… Ну да ладно, какие мои годы? Успею еще сходить, или одна, или с Николаем. Подружкой я, к сожалению, пока еще не обзавелась и очень скучала.

Как-то, освободившись с работы пораньше, я решила съездить в общежитие, чтобы навестить своих давнишних подружек: Веру и Лиду. А вдруг повезет? Встретимся, поболтаем? Можем по старой памяти и бутылочку шампанского распить. Однако ни той, ни другой там не оказалось. Не было и знакомой вахтерши. В общежитии вообще пока никто не жил — там делали ремонт. Суровый усатый дядька в заляпанном комбинезоне, валиком в руках и с шапочкой из газеты на голове сказал мне:

— Почитай, к Новому Году должны закончить. Расселили всех по окрестным шарагам. Шагайте, дамочка, а то грязно у нас тут. Не ровен час, пальтецо свое замызгаете, — и, шмыгнув носом, принялся дальше красить стену. Адреса «окрестных шараг» я у него не спросила: постеснялась.

В школе все тоже шло своим чередом. С шумом и криками, одергиваемые дежурными, носились по коридорам пионеры, играли на подоконниках в марки… Те, кто был посмелее и не боялся попасться в лапы учителей, играли в карты и «орла и решку». Нет, речь не о широко известном трэвел-шоу, где один из участников отправляется на уик-энд со ста долларами, а другой — с золотой картой. Игра была такая.

Еще играли в «бебешку» круглыми перочистками из ткани в виде кружочков, сшитых между собой. Эти «бебешки» шили на уроках труда. Не раз, идя домой после уроков, я видела, как кто-то курил за школой, но никогда никому никого не сдавала, рассудив, что не буду приставать к подросткам со своей нудятиной про лошадь и каплю никотина. В конце концов, и сама Галочка лет в тринадцать таки сделала пару тяг. Подлые «старшаки» заманили меня за гаражи и сказали:

— Главное в этом деле, Галенька, затянуться поглубже… На, держи! — и протянули мне «Беломор».

Галочка затянулась и через секунду едва не выплюнула легкие. Бархатными тяги не получились. С тех пор, спасибо детской глупости, меня от сигарет как отрезало.

Стоит сказать, что пионеры не только носились по коридорам, играли и бедокурили. Так, в нашей школе пацаны и девчонки активно помогали пожилым людям, собирали макулатуру и металлолом. К нам в коммуналку несколько раз заходили смущенные мальчишки, спрашивали ненужные газеты и журналы. И не боялись же родители их отпускать ходить к чужим людям.Каждый день после уроков два-три человека дежурили в классе: подметали полы, мыли доску, поливали цветы. Коридоры мыли женщины, которых было принято называть не «уборщицами», а «техничками».

Перед глазами у меня всплыло вдруг лицо моего бывшего сожителя Толика.

— Я тоже за макулатурой по квартирам ходил! — гордо сказал он мне как-то, выпятив грудь, будто надеялся увидеть на ней пионерский галстук. Однако была только растянутая фуфайка со свежепоставленными пятнами от супа.

— Ты? — удивилась я.

— Ага!

— И как?

— Отлично! — заржал Толик, смачно рыгнув и обнажив две дырки от отсутствующих передних зубов. — Я зашел в одну квартиру, там женщина какая-то с пацаном жила. Она говорит: подождите, я сейчас. И ушла в комнату. Я вижу: велик стоит, новехонький, «Школьник». Я у родителей просил-просил, а они покупать отказались. Денег у них не было. Ну я взял его и уехал… Еще собирал деньги «в помощь голодающим детям Африки». Старушки больше всех давали, они жалостливые. А еще обедами кормили. Хватало!

«Ну и урод!», — подумала я, но вслух говорить ничего не стала. Рассказывать ему, как плакал тогда мальчишка, лишившийся велосипеда, было бесполезно. Как это я совсем забыла, что альтруизм и честность совсем не согласуются с Толькиными принципами…

На улице было уже довольно прохладно, но солнечно. Осень в этом году в Москве выдалась просто шикарная. Я даже выходила пораньше на работу, чтобы успеть насладиться природой, и специально выбирала путь от метро до школы не дворами, хотя так было бы гораздо короче, а напрямик, по широкой аллее, по обе стороны которой росли раскидистые деревья. Шагая на уроки, я любовалась багряной опадающей листвой и вдыхала холодный утренний воздух. Казалось бы, еще совсем недавно я выгуливала свой легкий, почти летний плащик. А всего спустя пару недель и в теплом пальто иногда приходилось ежиться. Вот бы мне сейчас снова где-то заполучить пальтишко, которое я себе купила в ноябре 1956 года, получив зарплату на заводу за работу штамповщицей. Не удастся, наверное.

Где-то в этом пальто, скорее всего, рассекает по улицам настоящая Даша. Мне вдруг в голову пришла сумасшедшая и совершенно невероятная мысль, которая раньше меня не посещала. Может быть, произошла рокировка: я попала в СССР, а Даша — наоборот, в наши дни? Получается, что я пытаюсь приспособиться к реалиям 1963 года, а потерянная Дашутка бродит по Питеру в 2024-м? Смотрит, как по улицам летают, сбивая зазевавшихся прохожих, электросамокаты, прохожие — все сумасшедшие, разговаривают или сами с собой (из-под шапок не видно беспроводную гарнитуру) или с кем-то другим по каким-то брусочкам, прислоненным к уху? И разговаривают они о чем-то своем, непонятном: каких-то блокчейнах, твитах, тик-токах, что-то «сендят», «аппрувят», «имайлят», рассуждают про «токсичность», какие-то неведомые «личные границы»… Если настоящая Даша оказалась в садике у Александринского театра, из которого так внезапно исчезла я, она ни за что не сможет сориентироваться в современном гиперактивном мире, напичканном технологиями… Ладно, подумаю об этом позже.

Моя миссия в шестидесятых была мне пока не очень понятна. Случайность ли это? Или же в этом заключен какой-то смысл? В прошлый раз мое путешествие было довольно продуктивным: мне удалось помочь своей подруге Лидочке. А что будет в этот?

Однако не могу сказать, что я прямо совсем уж сидела без дела. Вот Анечке, кажется, глаза открыла. И случайно оступившегося подростка Сережку Лютикова мне удалось вытащить из серьезной беды Агриппина Никитична, к которой он тем вечером заявился на порог, отчаянно краснея и мямля свои корявые извинения, конечно же, простила дурня, даже накормила его пирогами и тройку по пению в четверти милостиво исправила на четверку.

— В конце концов, не собирается же он оперную сцену покорять, — разумно объяснила она мне, когда мы втроем с ней и Катериной Михайловной чаевничали в учительской вечерком. — А отчим этот его поколотит за тройку. Видела я эту морду — приходил как-то за ним. Ему же неважно, что пацану медведь на ухо наступил. Я Сереже объясняла-объясняла, как нужно петь: «Неба утреннего стяг»… Но он не улавливает. Да если честно, и петь ему сейчас особо не стоит — голос ломается. Я раньше в хоровом училище преподавала. У нас мальчики, как только голос начинал ломаться, в хор не ходили — только на сольфеджио. Не волнуйтесь, Дарья Ивановна, не буду я ему тройкой аттестат портить. Добрый мальчишка, смышленый. Протянул мне деньги и зарыдал, еле успокоила. Уж не знаю, что у него случилось, но видать, что-то серьезное…

— Ваша правда, — обрадованно вздохнула я. От сердца прямо отлегло. — Он вообще рисовать любит. Значит, наша договоренность в силе?

— А то! — совсем бодро, по-девчоночьи подмигнула мне старая учительница. — У Вас, Дашенька, прямо талант к педагогике. Вы были бы очень хорошей мамой, честное слово.

Я мрачно поджала губы. Агриппина Кузьминична, сама того не подозревая, ненароком наступила мне на больную мозоль. К сожалению, так сложилась жизнь, что мамой мне уже не стать. Возраст под полтинник, да еще и эндометриоз. Кто испытал на себе эту болячку, знает, что это крайне неприятная штука. Хотя… кто знает? В прошлый раз я пробыла в роли молоденькой штамповщицы Даши несколько месяцев. Кто знает, вдруг в этот раз повезет, и мне удастся задержаться подольше? Пожалуй, не буду-ка я так холодна со своим теперешним ухажером Николаем, и соглашусь сходить с ним в кафе «Мороженое», тем более что во время прошлого своего путешествия в СССР я так и не смогла это сделать: это заведение, ставшее впоследствии культовым, тогда еще не открылось. А тут предоставилась такая шикарная возможность. Грех не воспользоваться…

— Правильно! — поддержала разговор Катерина Михайловна. — Вы знаете, Дашенька, они ведь еще совсем дети… Нет, я не о том, что нужно идти у них на поводу и на все закрывать глаза. Но одним из самых тяжких преступлений педагога я считаю добивание лежачего, если Вы понимаете, о чем я говорю. Дети часто этим грешат, но на то они и дети, что часто не осознают последствия своих поступков. А вот когда педагог этому потворствует — самая настоящая мерзость. А Сережа этот — очень любознательный парень. Он тут болел неделю, я к нему домой ходила. Так у него вся комната рисунками оклеена. Всех соседей портреты нарисовал! Как в картинной галерее! Ему бы в девятый класс пойти, да отчим ему постоянно талдычит, что он на шее сидит. В ПТУ его сплавить хочет и на работу поскорее.

Я призадумалась. Надо бы действительно проследить, чтобы Сережка не ушел после восьмого класса в ПТУ, а благополучно доучился до конца десятого и поступил в художественный институт. Талант нужно направлять в нужное русло. А то, чего доброго, снова свяжется от уныния и отчаяния с этим Гвоздем, и тот его научит деньги рисовать. А потом несостоявшийся фальшивомонетчик будет с Егоркиным отчимом перестукиваться в камере.

Тут внезапно открылась дверь и вошла завуч Наталья Дмитриевна.

— Ах, вот вы где! — удовлетворенно сказала она, садясь за свой стол. — Как раз хотела с вами поговорить!

Катерина Михайловна едва слышно и очень изящно выругалась. Она как раз уже начала застегивать полусапожки на распухших ногах и собираться домой. Я очень ее понимала: как и я, моя коллега терпеть не могла всякое «пропесочивание» пионеров, впрочем, как и остальные педагоги, которые на уроках по уши насыщались воспитательной работой и, в отличие от завуча, не испытывали никакой радости от унижения детей.

— Готова поспорить, — как-то шепнула она мне, — что наша Наталья Дмитриевна в молодости той еще оторвой была. Как правило, такие набедокурят, а потом строят из себя невинных овечек. Соседка моя, Зоюшка (Вы ее не знаете), то и дело любит Риточку мою, которая на новоселье приходила, уму-разуму поучить, а у самой — условка за кражу платья в магазине. Я ей так прямо однажды и сказала: «Не выпендривайся, Зоя, срок еще не вышел». Она теперь со мной не здоровается, зыркает только недобро. Ну а мне, собственно, все равно.

Я смотрела на завуча, чуя недоброе.

— Я Вас не задерживаю, Катерина Михайловна, — сказала Наталья Дмитриевна, плотоядно облизываясь. Кажется, она предвкушала уже, как несчастный Лютиков в кандалах едет в Сибирь на каторгу. — Мне нужно поговорить с Дарьей Ивановной, как классным руководителем этого… как бы помягче выразиться… нарушителя дисциплины, позорящего образ советского пионера, и с Агриппиной Кузьминичной, как потерпевшей.

Я невольно поежилась. Бр-р. Хорошо еще, что наша Наталья Дмитриевна не в органах работает. У нее бы на допросах все писались.

— Какой такой потерпевшей? — делая вид, что ничего не понимает, воззрилась на завуча своими добрыми выцветшими глазами пожилая учительница.

— Как же так вышло, Агриппина Кузьминична, что он украл у Вас кошелек? — задумчиво спросила завуч, сверля ангелоподобную старую учительницу своими хищными глазами. — Надеюсь, Вы уже написали заявление? Я вот тут и характеристику приготовила.

— А? — Агриппина Кузьминична снова подняла на завуча ничего не понимающие глаза.

— Не помните разве?

— Душенька Наталья Дмитриевна, склероз замучил, — взмолилась учительница, чуть не плача. Но я-то отлично знала, что старушка просто разыгрывает спектакль, который мы с ней тщательно отрепетировали заранее. — Напомните, пожалуйста, о чем идет речь.

Я хихикнула, не успев сдержать смешинку. Завуч удивленно воззрилась на меня. Чтобы скрыть оплошность, я сильно закашлялась.

— Простите, Наталья Дмитриевна, чай очень горячий. Совсем забыла спросить: Вам налить?

— Нет, спасибо! — ледяным тоном ответила завуч, как будто я предложила ей не обычного черного чаю, а водки, в девять утра в понедельник и прямо в присутствии октябрят. Повернувшись снова к Агриппине Кузьминичне, она продолжила: — Сергей Лютиков, который учится в восьмом классе. Точнее, пока еще учится. Он у Вас украл пятьдесят рублей. Я о нем Вам толкую. Все бумаги на отчисление я уже подготовила, — медленно и с расстановкой произнесла завуч. — Вот я и спрашиваю: Вы заявление написали?

— Ох ты ж, голова два уха, а сама старуха, — всплеснула руками Агриппина Кузьминична. Глядя на ее неподражаемую актерскую игру, я едва удержалась, чтобы не зааплодировать. Вот ведь артистка! — Да я же сама ему сказала у меня их взять!

— Как это? — опешила завуч, с недоверием глядя на пожилую учительницу. Я, в свою очередь, прихлебывала чаек и с интересом наблюдала за их диалогом.

— Так я ж, сова старая, телевизор себе прикупить решила, и цена сходная — пятьдесят рублей. Новехонький-то больше сотни целковых стоит, откуда у старухи такие деньги? А тут подкопила чуток — и решила купить. Сосед Катерины Михайловны продавал по сходной цене. Он рядышком тут живет, и Сереженька там же. У него как раз уроки закончились, а мне еще с хором надо было репетировать… Ну я ему, соколику, деньги дала, он сходил, отдал, телевизор забрал, да и отвез ко мной домой, с товарищем.

— Телевизор? Так Катерина Михайловна же здесь, неподалеку теперь живет. Школьники везли телевизор с «Сокола» в «Новые Черемушки»? — недоверчиво переспросила завуч и внимательно поглядела на беззастенчиво врущую Агриппину Кузьминичну. — Это ж через всю Москву!

— Так хорошие они ребятишки, безотказные! — разливалась дальше соловьем старушка. — И Дарьюшка Ивановна помогла им чуток. У нее как раз тогда уроки закончились.

— Да-да, — вспомнив свою роль, быстренько ответила я и закивала головой как можно убедительнее. — Все в точности так и было. Довезли в целости и сохранности.

— А какой телевизор? — допытывалась дальше доморощенный следователь.

— «Старт», — вспомнила я марку телевизора, который недавно видела в гостях.

— Простите старуху, совсем из ума выжила, — продолжала притворно каяться Агриппина Кузьминична. — Бывает у меня такое. Я вот очки свои, случается, в квартире ищу, ищу, а они у меня на носу.

— Ну ладно, — поняв, что больше ничего вразумительного ей услышать не удастся, вздохнула Наталья Дмитриевна и, резко хлопнув ладонью по столу, встала. — Но предупреждаю Вас обеих: больше не стоит использовать труд учащихся для решения личных вопросов.

«Ага, — мрачно подумала я, — как будто Вы не подмазываетесь к родителям учеников, кто побогаче, для решения личных вопросов».