Продавщица 2: Галя, у нас перемена!

Глава 13

Следующая неделя пролетели, как одно мгновение. Как ни странно, у меня довольно неплохо получилось вжиться в роль учительницы русского языка и литературы, работающей в обычной советской школе. Нет, конечно, руки-ноги у меня еще предательски дрожали, когда в очередной раз нужно было входить в класс перед началом урока, но с каждым разом — все меньше. Как говорится, глаза боятся, руки делают. Даже глаз, который поначалу дергался от ужаса, пришел в норму, и ноги были уже не такими ватными. Да и ребята оказались не такими уж «трудновоспитуемыми», как о них отзывалась наша завуч Наталья Дмитриевна. Обычные дети в период пубертата, слабо понимающие, что с ними происходит, и как им выжить в огромном жестоком мире. Шумели, галдели и даже иногда дрались — все, как у всех школьников, и в шестидесятых, восьмидесятых, двухтысячных… Пришлось пару раз прикрикнуть и даже присвистнуть, чтобы их успокоить.

Даже с проверкой домашних заданий я справлялась, периодически, правда, сверяясь со словарем Ожегова. А еще, порывшись в столе в учительской, который руководство школы щедро выделило настоящей Дарье Ивановне, я обнаружила нужную находку — программу на целый учебный год. Так и пошли мы с ребятами по программе, утвержденной Министерством Просвещения РСФСР: прочли «Героя нашего времени» Лермонтова, «Капитанскую дочку» Пушкина, «Ревизора», «Мертвые души» Гоголя… Судя по тому, что из школы меня пока не выперли, учить детей меня вроде бы получалось неплохо…

Также мне безумно интересно было вживую увидеть школьные атрибуты тех годов, например — простенькие тетрадки московской фирмы «Восход» без рисунков и надписей, на обратной стороне которых были напечатаны правила поведения октябрят, таблица умножения или, на худой конец, слова песен: «Взвейтесь кострами, синие ночи», «День победы», «Орленок»… Полей в тетрадках, кстати, почему-то не было: их нужно было чертить самим, причем обязательно красным карандашом, а не ручкой.

Правила октябрят, кстати, выглядели так:

— Октябрята — будущие пионеры,

— Октябрята — прилежные ребята, хорошо учатся, любят школу, уважают старших.

— Октябрята — честные и правдивые ребята.

— Октябрята — дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют, весело живут.

— Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут.

В общем, все ясно: октябренок — будущий пионер. А пионер — будущий комсомолец и, как известно — всем ребятам пример.

Невероятные впечатления я испытала, вновь попробовав написать хотя бы пару строк обычными чернилами. Заляпала не только парту, но и руки, и платье, благо, получилось быстренько застирать. Я, по правде говоря, и шариковую-то ручку в руках держала лет пять-семь назад — давно уже привыкла печатать на компьютере. Даже список продуктов, которые нужно купить, я обычно печатаю на компе и фотографирую на телефон. А тут — целая наука.

Клякс на партах, по правде говоря, и без моего участия было море. Ни одной парты без клякс я так и не увидела. Ученики ставили их постоянно. Каким бы ты аккуратистом-эквилибристом школьник ни был, избежать клякс на парте или в тетрадке было практически невозможно, несмотря на то, что палочки с пером уже заменили на автоматические чернильные ручки с пипетками. Тогдашним школьникам, надо сказать, не очень повезло: шариковыми ручками Министерство образования СССР разрешило пользоваться лишь в конце семидесятых годов. Эти времена я не застала, так как в школу пошла только в начале восьмидесятых, однако, думаю, что тогда ребятня, которой дозволили наконец писать шариковыми ручками, шумно выдохнула с облегчением.

С коллегами у меня тоже получилось найти общий язык. С Катериной Михайловной мы особо сдружились и пару раз в неделю чаевничали в учительской и потихоньку уничтожали запасы мандаринового ликера. Она делилась со мной бесценными сведениями о работе учителя и давала дельные советы, а я, в свою очередь, исправно помогала ей доносить до дома тяжеленные сумки с тетрадями. Бывшая фронтовичка не жаловалась, но я видела, как периодически у нее сильно опухала нога. На вопрос, что же такое с ней случилось, Катерина Михайловна отшучивалась, в который раз рассказывая про наезд немецкого танка. Уж не знаю, правда это была или нет, но я отчаянно сочувствовала коллеге. Что значит иметь больные ноги, я знала непонаслышке: за три десятилетия почти стоячей работы в магазине продавщица Галочка получила массу проблем со здоровьем. Словами не передать, как я радовалась каждый день, просыпаясь сейчас по утрам и наблюдая свои идеально ровные белые ножки без единого признака целлюлита и проступающих сосудистых сеточек.

В школьной столовой кормили на удивление вполне прилично, по меньшей мере, котлеты были вполне съедобными. Особым шиком у школьников почему-то считалось набрать там хлеба, посыпав его солью, и поедать его во время прогулок в школьном дворике или на подоконнике в школе. Дня не проходило, чтобы я не встречала пионера или октябренка, в задумчивости сидящего у окна и жующего такой «бутерброд». Помнится, в детстве я тоже так делала, только для пущего вкуса поливала подсоленный хлеб подсолнечным маслом.

А еще я своими глазами увидела, как младших школьников принимали в октябрята, и чуть не прослезилась, словив очередной флешбек. Когда я училась в ленинградской школе, нас в октябрята принимали в музее Ленина — был такой в Мраморном дворце. В его дворике стоял тогда стоял броневик, с которого картавый вождь вещал во время своего исторического возвращения из эмиграции в Петроград.

В этот раз волнующихся пацанят и девчонок принимали в октябрята в большом актовом зале школы. Как и во времена моего детства, вновь принятых октябрят разбили по звездочкам, и теперь они азартно соревновались за право стать лучшими в классе.

К коммунальному быту в квартире, где мне выделили просторную комнату, я тоже быстро привыкла: исправно несла свое дежурство, мыла посуду и с удовольствием ела кушанья, которыми меня периодически угощали добрые соседи. А еще я периодически оттачивала свое педагогическое мастерство, оставаясь в няньках у первоклассника Егорки.

Возиться с Егоркой было очень интересно. Любознательный большеглазый мальчонка радовался любой возможности сбежать от отчима, которого он боялся до жути. С ним мы читали книжки и играли во всякие игры, которые я раньше никогда не видела вживую, а посему радовалась им не меньше Егорки.

Так, например, у него была настоящая, «де-ге-еровская», как он сказал, железная дорога. Естественно, все, что было «де-ге-еровским», считалось очень хорошим. Бабушка моя, помню, лет тридцать хранила на антресолях три банки «де-ге-еровской» краски и в конце концов решила покрасить ей стены в прихожей, когда на дворе стоял уже двадцать первый век. На мои робкие попытки предложить сгонять в «Леруа Мерлен» и купить что-то посвежее она ответила отказом. Вооружившись валиками и соорудив самодельные шапочки из газеты, мы с бабулей полезли на стремянки и принялись усердно работать. Уже не знаю, из чего тогда делали краску в ГДР и какие метаморфозы произошли с ней за тридцать лет, но через пару часов работы у нас обеих обильно потекли слезы из глаз и едва не приключились галлюцинации. Не дождавшись, пока начнутся галлюциногенные мультфильмы и из стенки полезут чьи-то руки, я бросила валик, настежь распахнула все окна в квартире и утащила бабулю гулять до вечера.

К счастью, закончилось все благополучно: постепенно утратив ностальгию по счастливым советским временам, бабушка выкинула краску из ГДР на помойку, вместе с банками старого варенья, на которых был наклеен белый лейкопластырь с надписью: «Смородина, лето 1986 года». Честно говоря, я была даже рада этому случаю, так как в квартире освободилось немало места. Под шумок я вытащила на помойку сломанные лыжи, на которых бабушка когда-то ездила кататься в Токсово, подшивку журнала «Наука и Жизнь» за 1983–1988 годы, набор открыток «Ялта-1981», стол-книжку, не единожды прищемивший мне пальцы, и один очень страшный старый сервиз. А со временем мне даже удалось уговорить бабулю избавиться от страшной советской кухонной мебели из ДСП с ручками из алюминиевого прокатного профиля. Вот от румынской стенки, к сожалению, избавиться не получилось: бабушка вцепилась в нее мертвой хваткой. Так что некогда модный и дефицитный гарнитур я разломала и вытащила на помойку только после бабушкиной кончины.

Пару дней назад мама, понимающая, что Егорке приходится несладко в компании отчима и отчаянно старающаяся хоть чем-то его радовать, купила ему игру «Слалом»: коробку, в которую был вставлен горнолыжный склон из картона. Разумеется, мальчишка тут же притащил ее мне, и я, забыв обо всем на свете, увлеченно погрузилась в игру. Длинную пластмассовую палочку с магнитом на конце нужно было подсовывать под поле со склоном, захватывать спортсмена и вести его к финишу. Сделать это было совсем не просто, так как фигурка спортсмена постоянно вертелась, сбивая флажки. Однако через пару часов упорных тренировок у меня даже стало что-то получаться. А еще мы с Егоркой пару раз напросились к Дарье Никитичне на чай с пирогами, и нам удалось посмотреть пару передач по телевизору «Старт». Из всех обитателей квартиры телевизор был только у нее и у семьи инженеров.

Вопрос с Серегой Лютиковым тем временем оставался нерешенным. Вернее, не то чтобы совсем не решенным — кое-что мне все-таки удалось выяснить. Никакая скорая Агриппину Кузьминичну, у которой Серега свистнул кошелек, не увозила. Хитрая старушка, воспользовавшись почтенным возрастом, попросту взяла больничный, чтобы отдохнуть от шебутных и галдящих пионеров и завершить все свои дела на даче в подмосковном Фрязино: прибраться, закатать банки с огурцами и прочее, благо когда тебе за семьдесят, запросто можно наврать про обострение какого-нибудь хронического заболевания.

Это я и поспешила сообщить Сережке, который уже места себе не находил, мучаясь угрызениями совести.

— Значит, все нормально? — повеселел парень, когда я, проводив класс на перемену, в очередной раз попросила его задержаться.

— Не совсем, — сказала я, стараясь придать голосу строгость. — Ты должен вернуть деньги Агриппине Кузьминичне и извиниться.

Сережка снова помрачнел. Уши его опять предательски заалели. Разговаривая со мной, он автоматически что-то рисовал карандашом в тетради.

— Значит, в ШРМ идти?

— Куда? — не поняла я.

— В Школу Рабочей Молодежи, — удивленно пояснил школьник. — Не знаете разве? Вечером буду учиться, днем работать… Где же я деньги возьму? Я Гвоздю все отдал… и в комсомол теперь не примут. Кто мне после этой истории характеристику даст?

— Знаю, — спохватилась я и призадумалась, пытаясь найти выход из ситуации. Говорить: «Нафиг тебе сдался этот комсомол, он через тридцать лет все равно развалится», я, конечно же, не стала. Для школьника шестидесятых вступление в эту организацию было очень важным делом.

С одной стороны, способ, который предложил сам Сережка, вполне годился. Устроится куда-нибудь на завод, хотя бы тем же штамповщиком, как я во время своего прошлого путешествия в СССР. А что? Работа монотонная, нудная, но несложная. А если научится разбираться в станках, то, может, и полставки слесаря-наладчика получать будет. А там, глядишь, останется на заводе, будет мастером…

В задумчивости я кинула взгляд на тетрадку, в которой Сережка что-то размашисто рисовал карандашом, и обомлела. Всего минут за пять, что мы разговаривали, парень сумел в точности нарисовать мой портрет…

— Это что? — в изумлении спросила я.

Сережка побледнел и вырвал листок, желая смять и спрятать.

— Извините, не хотел…

— Не надо! — вырвала я портрет у него из рук. Не хватало еще, чтобы такой шедевр отправился в мусорку. — Ну ничего себе! Да ты талант! В художественную школу ходишь?

— Ходил, — грустно ответил Сережка, — но потом, как переехали, пришлось бросить…

— Почему? — допытывалась я.

— Отчим сказал, что ездить далеко теперь, и вообще — «бабское это дело — картинки рисовать». А мне нравится…

Я пролистала тетрадку, которая лежала на парте… В ней были удивительно точные портреты почти всех учителей: грузной, но в то же время очень модной и статной Катерины Михайловны, пижона Мэла Макаровича, тонкого и худенького, похожего на стрекозу Виталия Викентьевича… Даже техничка тетя Глаша — и та удостоилась быть запечатленной. Дальше пошли портреты ребят-одноклассников, которых я уже успела запомнить, и незнакомой мне большеглазой девочки… Увидев, что я рассматриваю ее портрет, Серега нахмурился. Я все поняла: очевидно, это была зазноба, по которой мальчишка тайно вздыхал, деликатно не стала мучать парня расспросами и, закрыв тетрадь, вернула ему.

— А мой-то портрет можно себе оставить?

— Ага, — облегченно выдохнул Сережка, явно не предполагавший, что рисунок мне понравится. — Пожалуйста, вот, держите.

Да уж, «бабское дело»… Айвазовский, Левитан, Шишкин, Репин и другие, очевидно, тоже были бабами в представлении Сережиного отчима. Нет, с таким талантом к рисованию Сережке определенно нечего делать на заводе. Пусть заканчивает школу, поступает в художественное училище. А может, и в Суриковский институт поступит, с его-то способностями…

Я разгладила перед собой на парте рисунок, который успела вырвать у юного художника, и задумалась. Значит, если вариант идти работать пока не рассматривается, у незадачливого карманника есть один выход — отыграться. А для этого мне нужна была помощь еще одного человека. Надо было срочно спасать рядового Райна… то есть пионера Лютикова. И это значило, что сегодня я тоже приду домой поздно.

— Пойдем, — решительно сказала я. — Одевайся. Подожди меня на улице, а мне кое-куда позвонить надо. Попробую тебе помочь.

— Привет! — Николай обрадованно подошел ко мне сразу же, как только я открыла дверь школы. Правда, он несколько удивился, увидев, что вслед за мной плетется Сережа. — Звонила? Что у тебя за дело такое срочное нарисовалось, посвятишь? Ты меня по телефону прямо заинтриговала. Куда сегодня пойдем? В кино, в оперетту? А может быть, в кафе «Молодежное»? У меня там, кстати, знакомый есть, организует нам столик без вопросов.

В культовое кафе «Молодежное», о котором я слышала столько раз, мне, конечно же, сходить очень хотелось, тем более что в прошлый раз, когда я попала в СССР, оно еще не открылось — тогда на дворе стояла осень 1956 года. Это кафе начало свою работу только в 1961 году и мгновенно стало Меккой для отечественных джазменов и джазфанов. Но, как говорится, первым делом самолеты… Успею еще туда сходить.

— Коля, тут, в общем, дело такое… Без тебя не обойтись.

— Я весь внимание, — посерьезнел Николай, вопросительно глядя на Сережку Лютикова, который стоял поодаль, ничего не понимая, но не решаясь перечить учительнице.

— Я даже не знаю, как сказать…

— Скажи как есть, — тепло сказал Коля и мягко взял мою руку. — Я пойму.

Я осторожно, стараясь не обидеть парня, высвободила руку и, чувствуя себя героиней книги Валентина Распутина «Уроки французского», сказала:

— Нужно одного юношу научить в карты играть. Вот. Помнишь, вы с Володей тогда резались? Если бы на деньги играли, он бы у тебя, наверное, рублей сто выиграл, не меньше… Или даже целую тысячу!

Брови Николая удивленно поползли вверх.

— Дарья, ты меня не разыгрываешь? Ты правда хочешь потратить вечер на то, чтобы обучать юного строителя коммунизма шулерству у Вольдемара? Я понимаю еще, если бы ты уроки вокала попросила!

— Не шулерству, а настоящей, качественной карточной игре, — уточнила я. — Так что, поможешь? — и я, опустив некоторые подробности, рассказала Николаю суть проблемы. — Парень в карты проигрался местной шпане. А возвращать долг нечем. Пойти работать — не вариант. Не вернет — его шпынять будут, а то, чего доброго, и покалечат. Значит, нужно сделать так, чтобы он не просто отыгрался, но и чтобы некий Гвоздь впредь раз и навсегда зарекся садиться с ним за карточный стол.

— Ладно, — вздохнул Николай. — Не знаю, зачем тебе это нужно, но, кажется, для тебя это важно. А ради тебя я готов на все. Пошли. Но если сама когда-нибудь сядешь играть, то учти, Дарья: карточный долг — дело чести!