Продавщица 2: Галя, у нас перемена!

Глава 16

— Вы кто? — отшатнулась я. Неужто нарвалась таки на банду неизвестного мне «Гвоздя»? Поговаривали, что доведенные до отчаяния подростки, с которых этот «Гвоздь» требовал долг, шли на отчаянные меры: воровали кошельки в транспорте у зазевавшихся пассажиров, резали сумочке на рынке, пока покупатели неторопливо выбирали помидоры покраснее, да ягодки поспелее. Те, у кого извилин в голове было еще меньше, и вовсе решались на квартирные кражи… Испугавшись, я прижала к груди свою сумку с тетрадками. Если что, отобьюсь ей. Ученические тетради с кляксами — это, конечно, не кастет и даже не банка сгущенки, которой можно в случае надобности хорошо зарядить в особо нежные и чувствительные места гоп-стопера, однако на безрыбье и такое оборонительное средство пригодится.

Я вдруг осознала, что нахожусь совсем одна, на окраине Москвы, в районе, который знаю плохо… На улице стоит непроглядная темень. Только вдалеке светят фонари, освещающие дорожку к метро. Эх, как жаль, что в СССР не было перцовых баллончиков…

— Да чего Вы? — внезапно рассмеялся парнишка. — Это ж я, Дарья Ивановна, Сережа!

Я шумно выдохнула.

— Сразу нельзя было сказать?

— Извините, — опять густо покраснел потенциальный уголовник. — Торопился показать Вам кое-что. Уж извините, я подслушал, что Вы сегодня к Катерине Михайловне домой идете, новоселье справлять, а она в соседнем подъезде живет.

— Теперь понятно, как ты здесь оказался, — протянула я. Ну точно! Сережка же рассказывал мне, что его мать и отчим получили квартиру в том же доме, что и Катерина Михайловна. — Чего торопился-то? Чуть заикой меня не сделал.

— Вот! — и Сережка торжественно протянул мне на ладоне десять мятых пятирублевок.

— Только не говори, что ты еще одну бабушку обчистил, — предупредила я. — А то нам с Николаем придется тебя из новой темной истории выпутывать. На всех бабушек меня не хватит.

— Да не, — Серега заулыбался, хорошо так, тепло, как тогда, когда я в первую нашу встречу похвалила его рисунок. — Выиграл. А еще Гвоздь сказал, что играть со мной больше за один стол не сядет, и чтобы я десятой дорогой обходил сторожку, где он со своими ребятами сидит. А Николай Ваш тут ни при чем. Это все Володя, точнее, уроки его. Он меня таким мастерским фокусам обучил! Порвал я в карты Гвоздя, как Тузик грелку. Вот! Да чего Вы так дрожите, Дарья Ивановна? Не бойтесь, тут собак нет. Хотите, я до метро Вас провожу?

— Давай-ка вот что, — поразмыслив, сказала я, — до метро проводи. И еще буду признательна очень тебе, если сумку поможешь донести. А потом — я вырвала из блокнота листочек и быстренько начирикала адрес — поедешь вот сюда, отдашь деньги Агриппине Кузьминичне и нижайше попросишь прощения. Слова подбери самые жалостливые и убедительные. чтобы больше не садился за карточный стол! По меньшей мере, пока не вырастешь и сам не начнешь зарабатывать.

Сережка погрустнел, но виду почти не подал. Я его понимала: только-только начало везти в карты, открылась возможность легкого заработка, и тут тебя так бесцеремонно обломали. Однако я прекрасно знала, чем чаще всего оборачивается такая «пруха», поэтому сочла нужным предупредить пацана. Лютиков покорно кивнул, взял сумку с тетрадями у меня из рук, и мы двинулись к метро.

Когда я в отличном настроении (тянущаяся столько времени проблема наконец была решена, и никто не пострадал) притопала домой, часы в прихожей показывали уже около десяти вечера. Жильцы, побаивающиеся строгую Дарью Никитичну, обычно не устраивали на кухне шумных посиделок и в это время уже тихо-мирно сидели по комнатам. Засиживался на кухне порой только дядя Женя. Следы его пребывания можно было определить безошибочно: на кухне дым стоял, хоть топор вешай. Разочарованный тем, что его поэтические потуги не берется печатать ни одно издательство, он выползал на кухню, усаживался на подоконник и безостановочно курил одну сигарету «Беломор» за другой.

Однажды, правда, я нашла на подоконнике смятую пачку из-под болгарских сигарет «Стюардесса». Причина такой роскоши была проста: выяснилось, что в тот вечер Женек попытался познакомиться на улице с дамой и предложил той послушать его стихи. Дама торопилась, но Женек так просто не сдавался, поэтому в качестве платы за избавление от своего присутствия даме пришлось расстаться с ценным запасом никотина. В тот вечер Женек был особенно задумчив и до утра просидел на подоконнике. Утром, выйдя на кухню, я обнаружила, кроме смятой пачки из-под курева, также завесу дыма, насквозь пропахшее табаком мое постельное белье, висящее на веревке и четверостишие на обгоревшем листочке, валявшемся на подоконнике:

— Ты вошла в мое сердце, точно дым сигарет,

Я найду тебя, знаю, я дал этот обет,

Среди темного неба ты — моя звезда,

Лишь тебя одну люблю и не предам никогда…

Выругавшись совершенно неподходящими для учительницы русского языка и литературы словами, я распахнула настежь окна, сдернула с вешалки белье и пошла перестирывать, благо был выходной. А через полчаса, бултыхая насквозь провонявшую табачищем простынь в тазу с тертым хозяйственным мылом, я услышала с кухни гневный вопль Дарьи Никитичны:

— Опять смолил всю ночь, рифмоплет недоделанный! Так и знала! Чтоб тебя, паразита! Отходить бы тебя, падлюку, мокрым полотенцем по самое «не балуйся»!

Однако в этот раз на кухне ничем не пахло. Вместо пачки из-под сигарет я там обнаружила восседающих за столом женщин: заплаканную Егоркину маму и двух соседок, которые угощали меня завтраком в мое первое утро в коммунальной квартире. Видимо, пока я отмечала новоселье, у них был большой совет в Филях, на котором они обсуждали что-то очень важное.

— Опять? — спросила я, повнимательнее рассматривая лицо женщины. Неужто этот гад опять ее побил? В прошлый раз она почти неделю пряталась в комнате, чтобы соседи не успели рассмотреть ее синяки. Выходила только минут на пять — скипятить чайник или сварить ребенку кашу, и опрометью тут же исчезала.

— Нет, — поняв, о чем я спрашиваю, сказала она. — Его посадят, наверное. Скоро суд будет. Сейчас в изоляторе сидит.

— Ух ты, — я от неожиданности чуть не села на пол, благо одна из соседок успела пододвинуть мне табурет. — Рассказывай, что случилось.

Вытирая мокрое лицо краем скатерти и постоянно всхлипывая, Егоркина мама начала свое повествование. Было оно, в общем-то, донельзя простым: ее муж, Егоркин отчим, решил подзаработать денег. Работать он особо не любил. Ну да это не такой уж тяжкий грех — много людей не любит работать. Была бы моя воля, и я бы не работала. В жизни, помимо хождения на работу, есть множество других, более интересных занятий. Только вот кушать что-то надо.

В один из вечеров внезапно выяснилось, что кушать нечего. Ленивая женушка ничего не приготовила. Последние две ложки жареного картофана смел голодный Егорка. Наорать бы на пацана и поучить его не трогать еду без разрешения, да сорванец, почуяв неладное, опять смылся в соседнюю комнату, к училке. А посему, надев пальтишко, отчим направился в гости к давнишнему армейскому дружку. Тот жил с родителями, несмотря на то, что давно справил тридцатник, и «пожрать» у него точно было, тем более что родители его были из Грузии. А грузин гостя точно голодным не оставит, да и трезвым тоже.

После того, как тарелки с лобио и пузатая бутыль домашнего вина опустели, беседа стала более оживленной.

— В этом мире деньги честным путем заработать нельзя, — констатировал мужик,

— Нельзя, — горестно вздохнул Егоркин отчим. Этот армейский друг ему не то чтобы особо нравился, однако из вежливости беседу поддерживать нужно было: накормил и напоил до отвала.

— Подзаработать не хочешь? — внезапно предложил друг, хищно сверля приятеля черными глазищами.

— А как? — вскинулся гость.

— Да так, — уклончиво ответил хозяин дома. — Работа непыльная, делов — всего ничего, а плачу прилично. Ты сначала скажи: согласен? За день двадцать пять рублей смело сможешь получать, особо не напрягаясь.

— Четвертак? За день? — у гостя загорелись глаза. — А что делать нужно?

— Да так, — опять уклончиво протянул друг, словно прикидывая, стоит ли посвящать гостя в суть заработка. Поколебавшись еще пару минут, он положил на стол перед гостем новенькую десятирублевую купюру.

— Ого! — Егоркин отчим хотел схватить деньги, но хозяин перехватил его руку. — Пока это не тебе. Видишь, что это?

— Деньги, — глупо ответил гость.

— Правильно, деньги, — спокойно кивнул грузин. — Возьми, пощупай.

Предполагая, что его разыгрывают, гость взял купюру и покрутил его в руках.

— На свет посмотри, — посоветовал грузин.

— Вроде настоящая, водяные знаки есть, — растерянно сказал гость.

— Вот! — удовлетворенно кивнул гостеприимный хозяин. Я тебе дам три купюры, а ты сходишь на рынок и их разменяешь.

— Как? — удивился гость.

— Каком кверху! — рассердился хозяин. — Ты заработать хочешь или нет? У одной бабки помидоры купишь, у другой — картошки, у третьей — кило огурцов. А расплачиваться всякий раз будешь крупной купюрой. Продавцы тебе рады будут свои мятые рубли да трешки скинуть, их у них — пруд пруди.

— Так ты что, фальшивки распространяешь? — дошло наконец до туповатого гостя. Сердце у него ушло в пятки. Человеком он, надо сказать, был мелочным, трусоватым и жуликоватым. Орать он мог только на тех, кто гораздо слабее.

— Я? — удивился грузин. — Нет. Это ты распространяешь. А будешь помалкивать — никто и не узнает, кто и что распространяет.

— Я подумаю, — пообещал гость.

— Нет, — веско сказал хозяин. — Подумать ты можешь у себя дома в уборной. А мне сейчас ответ нужен. Или берешь, или расходимся.

Гость, к сожалению, не подумал, а оттого согласился. Дальнейший исход дела был известен: первые три купюры он сбыл удачно. Продавцы и вправду были рады избавиться от ветхих и рваных купюр и с руками отрывали у покупателя новенькие хрустящие банкноты.

Получив у грузина свой первый нетрудовой доход -двадцать пять рублей, Егоркин отчим отправился в рюмочную — отпраздновать удачный легкий заработок. Но тут его настигла неудача: пожилая улыбчивая женщина, разливавшая пиво, оказалась бывшей сотрудницей Гознака, тридцать лет отработавшей в цехе печати денег. Разумеется, она не хуже любой сотрудницы Сберкассы определила подделку. Ушлый грузин выдал почти всю «зарплату» сбытчику фальшивыми деньгами. И только одна купюра — пятирублевая — была настоящей.

Егоркиного отчима задержали, и сейчас ему светила серьезная статья. На допросах он попытался было слить грузина, который дал ему фальшивые купюры, но неожиданно выяснилось, что того и след простыл. В съемной квартире, куда мужик привел следователей, была только ничего не понимающая хозяйка. Выяснилось, что, почуяв опасность, грузин с родителями отбыл домой, где теплее и безопаснее. Его адреса в Тбилиси никто не знал, и следователь закономерно решил, что никакого подельника и вовсе не существовало — всю эту историю Егоркин отчим попросту выдумал, чтобы скостить себе срок.

Смешнее всего было то, что расплатись мужик пятеркой, которую ему фальшивомонетчик выдал вместе с двадцатипятирублевой купюрой, ничего бы не было: пять рублей были настоящими. Грузин специализировался только на подделке крупных банкнот.

— За что же? — причитала соседка, вытирая сопли уже вконец испорченным краем скатерти. — Он же хороший! Он так меня любит! И сына моего…

— Любит? — неожиданно разъярилась я. — Ну-ну.

Соседки удивленно воззрились на меня.

— Ты что? — спросила Егоркина мама и даже на мгновение перестала завывать.

— Знаешь, — сказала я ей мысль, до которой сама, к сожалению, доперла уже ближе к полтиннику. — По-моему, человек, который любит, не будет заставлять другого страдать. Я вот тут живу всего ничего, а твой муж за это время уже два плаща успел сменить и три пары ботинок. А у тебя полусапожки каши просят.

— Ну и что? — непонимающе переспросила женщина. — Он у меня такой, любит хорошо одеваться.

— А жена его не любит хорошо одеваться? А сын твой в свитере на шесть размеров больше ходит! — припечатала я, почти крича. — И просвечивает весь, как на рентгене. У него недовес килограмм пять, если не больше. Это, по-твоему, нормально? В семь-то лет! То, что ты синяки пудрой каждый день почти присыпаешь, нормально?

— Да это я… — начала оправдываться соседка.

— Да-да, знаю, — отмахнулась я. — Об угол случайно ударилась. Сама такой была. Делать что будешь? На себя начхать, так хоть о сыне подумай.

— Буду ждать его! — тоном жены-декабристки ответила соседка. Женщины, наблюдавшие все это время за нашим диалогом, многозначительно посмотрели на меня, а одна втихаря покрутила у виска пальцем. — Буду ждать, надеяться и верить.

«Может, и ждать через некоторое время уже некого будет», — мрачно подумала, но вслух, конечно, говорить ничего не стала. Точно не знаю, но, кажется, за изготовление и сбыт поддельных денег в СССР грозил расстрел.

Ну почему же милые женщины так себя не любят? Хотя кто бы говорил. Любовь к себе у Галюсика проснулась только незадолго до пятидесятилетия. Но проснулась же… Может, и тут еще не поздно?

Перед глазами моими всплыла серия сопливых передач, которую недавно крутили по известному телеканалу. Сюжет этих передач был один и тот же: героиня, отчего-то считающая, что ей обязательно нужно спасать мир, влюблялась по переписке в мужика, сидящего за решеткой. Дня через три послне начала общения зек всенепременно признавался в любви, говорил, что у девчули такие глаза, в которых можно утонуть, и звал замуж. Радостная девчуля, удивленная тем, что мужик так легко согласился на смену статуса, тут же паковала баулы с разрешенной провизией и чапала на свиданку. Родня девушки, естественно, крутила пальцем у виска и всячески отговаривала ее от брака, пытаясь объяснить, что вся любовь-морковь закончится, как только тот выйдет. Однако та стояла на своем: он добрый, щедрый, подарил мне телефон, сережки, а еще прислал цветы с запиской: «Я тебя люблю!».

Причина такой готовности жениться на самом деле проста: таким образом зеки стараются доказать администрации колонии, что они исправились, и надеются изо всех сил поскорее выйти по УДО. Ехать, скорее всего, им некуда: дома их не ждут, а может, и вовсе квартиры нет: проиграл или пропил квартиру. А тут есть возможность, потратив всего тысяч двадцать на ухаживания (телефон, букетик да колечко), существенно улучшить свою жизнь и получить возможность сразу после освобождения приехать к «любимой», чтобы у нее и поселиться.

«Ждули» в основной своей массе — это несчастные, недолюбленные девочки, которые с рождения были убеждены в том, что любят только особых, и любовь надо заслужить, положив на себя огромный болт, что только такие достойны любви. Я, признаться, и сама была такой — долгие годы жила с мыслью, что Толик пьет и болтается без дела только потому, что я недостаточно хороша в качестве, как он сам говорил, «евоной музы». Поэтому соседку я хорошо понимала и не осуждала, но очень не хотела ей судьбы героинь этой передачи.

Я украдкой снова взглянула на женщину, которая после моих слов будто вышла из состояния транса. Она перестала плакать, взгляд ее стал более осмысленным. Соседки, стоящие за Анечкиной спиной, молча показали мне большой палец (молодец, Даша!) и дипломатично удалились в свои комнаты.

— Ребенок ел вечером? — вопросила я, уже заранее зная ответ.

— Нет, — покачала головой соседка.

— Давай готовить! — резво встав из-за стола и надев фартук, сказала я. — Хватит слезы лить! Было бы по кому! Арестанту вечером какую-никакую баланду подадут. А твоему Егорке, кроме тебя, помочь некому. О ребенке думай.