Продавщица 2: Галя, у нас перемена!

Глава 10

Паренек обреченно остановился и повернулся ко мне, уперев взгляд в пол. Конечно же, он знал, по какому поводу я его попросила задержаться, и явно надеялся, что я забуду это сделать.

— Нам нужно поговорить, эээ… Сергей, — твердо сказала я, стараясь, однако, чтобы в моем голосе не звучало угрозы. Было видно, что школьник и так серьезно напуган. Не знаю, как тут принято обращаться к ученикам: по имени или фамилии. В старших классах моей школы к ученикам обращались на «Вы» и по имени. Нам это очень нравилось, мы даже вести себя старались серьезнее и солиднее. По фамилии обращаться к ученикам мне как-то не с руки. Ощущение, как будто мы в армии или в тюрьме. «Иванов, сесть!», «Петров, встать!»

Я, если честно, пребывала не в меньшей растерянности, чем провинившийся Сережа Лютиков. Как быть и что говорить в такой ситуации, я совершенно не знала. Навыка ругать кого-либо у меня отродясь не было. Своими детьми я так и не обзавелась, пока жила с Толиком, поэтому возможность отточить этот навык так и не представилась. Может, оно и к лучшему: не представляю, какие гены были бы у сына, рожденного от неудачливого поэта-алкоголика. У братца Димки на протяжении многих я была кем-то вроде бесплатной няньки-прислуги. Я должна была ему помогать (читай: делать за него) выполнять домашнее задание, кормить, гулять и стирать одежду. В чем-либо упрекать «корзиночку» было совершенно запрещено. В семье он считался единственным, самым желанным и любимым сыночком, кем-то вроде Дадли в семье Вернонов из бессмертного произведения Джоан Роулинг, и высказывать ему какие-либо претензии не дозволялось категорически.

Лютиков так и продолжал стоять напротив меня, не решаясь поднять глаза. Молчание неловко тянулось. Нарушало его только жужжание мухи, бившейся о стекло.

— Садись, Сережа, — наконец предложила ему я и села за переднюю парту. Кажется, кто-то когда-то сказал, что почти любую проблему можно решить с помощью разговора. Может, и тут удастся?

Парты в классе были черными с откидными наклонными крышками и специальным отверстием для чернильницы-непроливайки. Рассмотрев их повнимательнее, я снова испытала мощнейший приступ ностальгии. Точно такие же парты с непроливайками были и во время моего обучения в школе. Помню, в первом классе меня очень интересовало, как это — непроливайка? Действительно, что ли, ничего не выльется, если ее перевернуть или уронить ненароком? После нескольких экспериментов оказалось, что пролить чернила, конечно, можно, но для этого нужно потрудиться. Испачкав чернилами школьное платье и получив дома нагоняй, я решила, что экспериментировать больше не стоит.

Кстати, ручками в школе мы начали писать не сразу. Сначала мы, первоклассники, писали карандашами в прописях, и только через некоторое время нам доверили перьевые ручки с перочистками. До сих пор помню голос учительницы во время урока чистописания: «Нажим, волосяная, нажим, волосяная…» Это означало, что часть буквы нужно было писать с нажимом, часть тонкой линией. Таким нехитрым способом нам ставили почерк. И, надо сказать, что почти у всех он в итоге стал очень хорошим.

Одернув свою форму мышиного цвета, Сергей Лютиков сел рядом со мной за парту, положив на нее длинные руки. Краем глаза я оглядела его. Немного несуразный, нескладный, но в целом — довольно симпатичный парень. Густые рыжие волосы, правильные черты лица, длинные ресницы. А пальцы какие — прямо музыкальные! Если пойдет хорошей дорогой, возьмется за учебу, то, глядишь, к восемнадцати станет и вовсе писаным красавцем, девчонки выстроятся в очередь.

— Рассказывай, что случилось, — предложила я Сереже. Тот, не поднимая на меня, глаз, ершисто ответил:

— Вам уже все рассказали, смысл какой?

— Смысл такой, — спокойно ответила я, представив, что разговариваю с проштрафившимся, но от этого ничуть не менее любимым сыном. На ершистость паренька я не обиделась: он просто пытался защититься. — Я должна узнать все и как можно более подробно, чтобы я могла тебе помочь.

— Помочь? — недоверчиво поднял на меня глаза паренек. — Срок в колонии скостить, что ли? Знаю я вашу «помощь».

— Вашу — это кого? — поспешила я уточнить, стараясь не отвечать на грубость грубостью.

— Играете в доброго следователя, — зло усмехнулся Сергей. — Рассчитываете, что я сдам кого-то? Я кентов своих не сдаю! Фигушки! Спасибо, мне Наталья Дмитриевна уже обрисовала перспективу. Она сейчас училку обрабатывает, у которой я кошелек стянул, чтобы заявление в милицию на меня написала. Спит и видит, как я в колонию поеду… или в школу для трудновоспитуемых… Не знаю, что там за шарага…

На «фигушки» я не обратила внимания. В конце концов, парня понять можно. Сидит, как на иголках, боится, одноклассники посмеиваются, некоторые — так и вовсе открыто издеваются. Готова поспорить, что подлиза и болтушка Прощелыгина уже растрепала всей школе о Сережином проступке. Расстроило меня другое: пятнадцатилетний пацан разговаривал, как настоящий урка… Неужто и правда он — малолетний преступник? «Шарага», «кенты»…

— Я ни в кого не играю, Сережа, — пытаясь сохранять спокойствие, сказала я. Если честно, сдерживалась я уже из последних сил. Хотелось уже послать этого колючего Серегу и пойти на следующий урок. В конце концов, это ему надо или мне? Можно было бы, конечно, сделать и так, но в таком случае пришлось бы признать, что педагог из меня — так себе. — Я правда хочу тебе помочь.

— Да хватит уже играть в добрую тетеньку, — зло сказал Лютиков и встал. — Ну Вас!

— А ну сел быстро! — неожиданно для себя заорала я. Изумленный парень, не ожидавший такого от молоденькой учительницы, плюхнулся на место, глядя меня вытаращенными глазами. — «Старую училку», как ты выразился, никто не обрабатывает. У нее сердце прихватило от переживаний. Она в больнице лежит. Хватит сопли жевать! Рассказывай, говорю!

— Нечего рассказывать… — оторопело сказал Сергей. Кажется, упоминание о болезни пожилой учительницы разом сбило с него весь гонор. — Взял кошелек…

— Я знаю про кошелек, — отмахнулась я. — Ты мне про себя расскажи. Только нормально, пожалуйста, без «кентов» и «шараг». Ты не урка, а нормальный, хороший парень. Только жить начинаешь, зачем себе судьбу ломать?

— Зачем? — так же опасливо спросил Лютиков.

— За тестом! Спрашиваю, значит, надо. Чем больше знаю, тем больше вероятности, что тебе «срок скостят», — попыталась пошутить я.

Опасливо отодвинувшись на самый край парты (видимо, боялся, что у меня шалят нервы) и нервно постукивая нервными пальцами, Лютиков начал рассказывать. Все оказалось примерно так, как я себе и представляла.

Как и мой новый друг и сосед Егорка, Серега Лютиков жил с мамой и отчимом. Мама его выросла в многодетной семье, где было аж девять детей. Она была старшей. Детей этих родители не любили, но почему-то делали исправно. В итоге, как и у меня, все детство и юность (и так выпавшие на страшные военные и послевоенные годы) у его мамы прошли в няньках. К своим двадцати пяти годам Оля (так звали Сережину маму) твердо усвоила постулат: она ненавидит, презирает и считает уродами абсолютно всех детей. В первый раз она вышла замуж, как тогда было популярно, «по залету». Перспектива семейной жизни не привлекала ни ее, ни будущего Сережиного отца. Однако родители и с той, и с другой стороны считали, что быть матерью-одиночкой — стыдоба и страшный грех. Брак не продлился и года.

Ближе к тридцати годам Сережина мама вышла замуж во второй раз. Внешне отчим Сергея был вполне приличным человеком: не пил, не курил, зарплату отдавал жене, ходил на лыжах зимой, летом брал семью в походы на байдарках. О том, чтобы любить пасынка, речи не было. Однако тотальный контроль присутствовал во всей красе.

— Дневник где? — неизменно вопрошал он каждую пятницу.

У Сережки, который был выше отчима почти на голову, уходило сердце в пятки, когда, увидев оценку ниже четверки, отчим надвигался на него с ремнем. Мать в это время молча закрывалась на кухне и делала вид, что не слышит крики ребенка. И так было уже много-много лет. Сергей был обязан ходить в школу каждый день, несмотря на любое недомогание.

— Нечего валяться! Ты не барыня! Одевайся и иди! Может, хоть выучишься человеком станешь! — бесцеремонно срывал одеяло отчим с Сережки, который в который раз был вынужден переносить грипп на ногах. И Сережка с температурой и расплывающимся сознанием понуро топал в школу. Надо ли говорить, что через неделю половина класса уже валялась дома с тем же гриппом. Отчима не волновало совершенно ничего, кроме оценок в дневнике, а мать прикидывалась шлангом.

В начале сентября, всего спустя пару дней после начала учебного года, у Сереги ночью заболел живот. Однако на следующее утро, опасаясь нагоняя, он все же пошел в школу. Пару уроков он терпеливо высидел, а после второго ему пришлось опрометью нестись к «белому другу» и оставить там весь свой нехитрый завтрак. На ватных ногах Серега пошел домой, по пути держась за стенки дома и лавочки.

Когда он спустя полтора часа (вместо обычных десяти минут) дошел от школы до дома, дверь ему открыла мать.

— В школу иди! — отчеканила она! — Завуч Наталья Дмитриевна уже звонила, сказала, что ты с уроков сбежал.

Уже готовый выть от боли, Серега снова пошел в школу, однако не дошел — свалился прямо на лестнице, хорошо, что ничего не сломал. Прямо из подъезда его, валяющегося без сознания, увезли в больницу с перитонитом. На его счастье, мимо проходила соседка-пенсионерка. Несмотря на почтенный возраст, она успела мигом добежать до своей квартиры и вовремя вызвать скорую.

Когда Серега, бледный и еще более худой, наконец спустя неделю после операции вернулся домой, мать равнодушно пожала плечами и сказала:

— Сам виноват! Мог бы просто сказать, что плохо себя чувствуешь… Иди полы мой, а потом — за хлебом. Гора дел накопилась, пока ты в больничке прохлаждался.

Жил Сережка с семьей, как выяснилось, в той же новостройке, что и Катерина Михайловна, только в соседнем подъезде. Буквально пару месяцев назад его мать и отчим получили ключи, закончили ремонт и перевезли мебель из старой расселенной коммуналки.

Со временем Сережка привык быть один. Стараясь как можно больше времени проводить вне дома, он скитался во дворе, гулял по городу, просто отдыхал на лавочках… Раньше, он, оказывается, был почти отличником. Учиться ему всегда нравилось, а тут вдруг расхотелось. При одном воспоминании о школе в его памяти всплывало ехидное лицо Натальи Дмитриевны, с удовольствием сообщившей маме, что Лютиков «нахамил и сбежал с уроков».

Вне дома было спокойно, но скучно. Хотелось хоть какого-то общения. И со временем общение нашлось. В микрорайоне, где теперь обитала Сережина семья, сколотилась своеобразная гоп-компания. Возглавлял ее рослый парень лет семнадцати по кличке «Гвоздь». Настоящего имени его никто не знал.

Гвоздь был примерно с Серегу ростом, окончил ПТУ, для вида где-то работал, но почти все вечера проводил в компании ребят чуть помладше. Среди них он чувствовал себя лидером. Хвастаться Гвоздю было, в общем-то, совершенно нечем — к семнадцати годам у него, кроме свидетельства об окончании ПТУ и сломанного в одной из многочисленных драк носа, никаких достижений не было. Поэтому он избрал верную, но самую гадливую тактику: вместо того, чтобы самому расти, собрать возле себя неуверенных ребят из неблагополучных семей. На их фоне он, яркий, развязный и уверенный в себе, смотрелся выигрышно.

Гвоздь охотно угощал ребят сигаретами, внушая им, что они уже взрослые, подсаживал их на употребление самопальной «сивухи» и карточные игры. В карты Гвоздь, по словам Сереги, играл мастерски и охотно подсаживал парней на лудоманию. Поначалу новички, севшие с ним играть, выигрывали, раз, другой, третий. По рублю, по два. Потом выигрывали сумму покрупнее — рублей десять. А дальше у неокрепших детских умов ожидаемо слетала кукуха, и пацаны начинали даже выносить вещи из дома, чтобы продать по сходной цене и снова сесть за карточный стол. Те, у кого выносить было нечего, приходили к Гвоздю и плакали:

— Не могу расчитаться…

— Иди воруй тогда, — ухмылялся гуру, затягиваясь сигаретой и пуская дым колечками. — Или пулю в лоб себе пусти. Ты же вроде в Суворовское собирался поступать. Значит, офицером стать хочешь? А карточный долг для офицера — дело чести.

— Проигрался? — мрачно сказала я.

— Ага, — кивнул Серега, закончив свое повествование. Он выглядел уже более спокойным. Видно, понял, что от меня не исходит никакая опасность. — Дарья Ивановна, а что теперь со мной будет?

— Не знаю, — задумчиво ответила я. — Да уж, ситуация. — А много проиграл-то?

— Полтинник, — сокрушенно промямлил Лютиков.

— Пятьдесят рублей? — на миг забыв, где нахожусь, воскликнула я. — Так из-за этого весь сыр-бор? Мелочь какая! На вот… — и я привычно сунула руку в карман джинсов. Сережка изумленно вылупился.

И правильно. Я сейчас нахожусь в 1963 году. Никаких джинсов на мне нет, есть аккуратное платьице. Настоящие джинсы из США, если и встречаются тут, то стоят немерено. Это сейчас на полтинник даже литр молока не купишь. А пятьдесят рублей в середине шестидесятых — месячная зарплата многих жителей СССР. Теперь понятно, почему Лютиков снова отодвинулся на край парты и так недоверчиво смотрит на меня.

«Спокойнее, Галочка. Нельзя ни на минуту забывать, где ты находишься», — одернула я себя. А мальчишке сказала:

— Ты это, Сережа, иди домой. Мы что-нибудь придумаем.

Сережка внезапно улыбнулся, и я увидела, что у него очень красивая улыбка и невероятно добрые глаза. На меня вдруг накатила злость на тех, кто почему-то решил, что он рожден, чтобы быть несчастным. И я дала себе слово, что во что бы то ни стало помогу бедолаге, чем смогу. Чуть повеселевший, он подхватил сумку, попрощался и вышел.

Прозвенел звонок, и я быстренько побежала в другой кабинет. По расписанию у меня было еще четыре урока, тоже в восьмых классах. Придумывать ничего нового я не стала — голова думала только о том, как помочь Лютикову выпутаться из крайне неприятной ситуации. Поэтому я просто опросила ребят. К концу дня, выслушав раз пятьдесят про Арагву и Куру, я уже совершенно ничего не соображала, а на творчество Михаила Юрьевича у меня, кажется, появилась аллергия. Его смазливое лицо с бакенбардами на портрете в кабинете литературы стало раздражать, а известную дуэль с Мартыновым уже не казалась героическим поступком.

Вечером мы с Катериной Михайловной, попив чайку и обсудив новости, двинулись на улицу. Я попрощалась со своей добродушной и словоохотливой коллегой и уже хотела было идти к метро привычной дорогой, как меня кто-то окликнул:

— Дарьюшка!