Подонки! Однозначно

Глава 8

Июльское восстание 1917 года, скверно проведённое большевиками под руководством Ульянова, талантливого демагога, посредственного тактика и нулевого стратега, в этой реальности провалилось ещё с большим треском. Так казалось Седову после чтения газет. РСДРП(б), которую он обещал Ленину усилить за счёт своей центристской партии, была наоборот ослаблена за счёт оттока экс-большевиков в СПР.

Погиб Чернов, забитый насмерть матросами-анархистами. В курсе истории КПСС расписывался героический поступок Троцкого, единолично и с риском для собственной жизни отбившего эсеровского предводителя у разъярённой толпы, Седов и в страшном сне не совершил бы такого ради политического противника. Наверно, какие-то иные отличия проскользнули мимо внимания.

Посему вставал вопрос: если история начала изменяться существенно, повторится ли сценарий с ленинским отпуском в Разливе?

После снятия осадного режима Смольного Седов развил очень бурную деятельность, собирая и переподчиняя себе осколки ячеек РСДРП(б), пока вожди партии томятся в Крестах, всего было арестовано около 800 наиболее заметных деятелей, другие слиняли в неизвестном направлении как Ильич. Аргумент «мы же предупреждали» действовал весомо на колеблющихся, очень мало кто осмеливался дерзить, мол, если бы и вы поднажали, революция имела шанс победить.

Не имела! Потому что Седову она не была нужна такая — большевистская.

Военное положение, введённое в Петрограде Временным правительством, отчасти способствовало планам Седова. Прекратились уличные митинги, где вполне могли звучать неприятные обвинения в оппортунизме в его адрес. Поскольку Петросовет не был поставлен вне закона, продолжала действовать и фракция СПР.

19 июля в Смольном состоялся объединительный съезд, 2-й для Социалистической партии России. Московская, Киевская, Минская, Рижская, Ревельская, Гельсинфоргская организации РСДРП(б) и другие периферийные, где репрессий прокатилось гораздо меньше, вместе с петроградцами и остатками распущенного Центробалта влились в СПР. Что важно, сторонники Седова получили, наконец, большинство в Петросовете и Советах основных крупных городов. Оставался конфликт со ВЦИКом, по-прежнему меньшевистско-эсеровским, поскольку его состав был прежним, избранным Съездом Советов. Но реальное влияние ВЦИКа падало ещё быстрее, чем авторитет Временного правительства. Петросовет потихоньку вырастал в главный козырь Седова в сложном русском преферансе 1917 года.

По окончании съезда Каменев показал шурину ульяновскую рукопись «Государство и революция». Седов пребывал в отличнейшем настроении, просчитав, что после выхода большевистской верхушки из тюрем, если Временное правительство отпустит вожжи, и возвращения Ильича из подполья бывшим большевикам не на кого опереться. Партии нет, активов нет, газеты нет. Всё или уничтожено, или прихватизировано в СПР. Позвав свояка в кабинет, бегло перелистал. Текст примерно соответствовал известной ему версии — многократно конспектированной по истории КПСС и «научному» коммунизму. Но сам факт настроение подпортил. Каменев мялся как нашкодившая гимназистка.

— Почему ты мне показываешь только сейчас?

— Ленин завещал мне издать. В случае его смерти.

— Он точно умер?

— Вряд ли… Сейчас случилась его политическая смерть. Скрывается где-то под Сестрорецком.

То есть шалаш в Разливе. Учтём, решил про себя Седов, внутренне подобравшись, но сначала — проститутка Каменев.

— Почему не раньше сказал? Лёва, колись. Крутил задницей и нюхал воздух — куда ветер дунет, в мои паруса или Ульянова? И только сейчас поверил, что победа за мной, а не за ним?

Тот смутился. Наверно, жалел, что принёс писанину Седову, а не сжёг в камине.

— Ты упрощаешь…

— Нет, я ставлю все точки над i. Ты — подонок. И Иуда. Ульянова предал, меня тоже сдашь?

— Выгоняешь…

— Нет. В партии полно мерзавцев почище тебя. На то она и революция, что поднимает к поверхности мусор и гниль. Вон с глаз моих!

Наказав секретарше (лет пятидесяти, чтоб не нервировать Евдокию Фёдоровну) никого не пускать, Седов перелистал мелко исписанные странички, изорвал и выкинул в мусорку. Потом для успокоения нервов занял руки привычными движениями: вытащив из ящика стола, разрядил, разобрал и принялся чистить «браунинг», хранившийся с экспроприации в Ревеле. Разок пострелял за городской заставой, убедился, что машинка работает.

Почему машинально потянулся к оружию? Ответ на поверхности: пока Ульянов жив, он непременно соберёт единомышленников. РСДРП(б) разгромлена, но и в феврале она ничего особо не представляла. Рукопись убедила: гадкий лысый гном возьмётся за старое и натворит дел! Особенно с Джугашвили на пару.

На носу выступление Корнилова. Предпосылок более чем достаточно: слабое левое Временное правительство эсера Керенского и Петросовет социалиста-центриста Седова, провозглашающий срочный выход из империалистической войны, никак не устраивают боевого генерала.

В тот же день 19 июля, когда Седов подмял остатки большевистских ячеек, Керенский назначил Корнилова верховным главнокомандующим Русской армии. Этому назначению вечерние газеты уделили куда больше внимания, чем съезду, столь же краткому, как и первый у СПР, каких-то 4 часа. Весь устав объединённой партии можно было свести к единственной фразе Седова: «Всё будет, как я сказал, несогласные — валите дальше, однозначно!» Чего тут обсуждать-дискутировать?

Отпраздновав с новыми и старыми однопартийцами окончание съезда, вождь социалистов сказал Еве, что срочно выезжает в Шлиссельбург, а сам велел водителю везти его на Финляндский вокзал. Отправился налегке и без сопровождения, любое имущество, даже дорожный саквояж, привлекали внимание. Перед посадкой в поезд переоделся в форму инженера-путейца, натянул высокие сапоги, мешок со старой одеждой спрятал. Если кто из бродяг и найдёт — невелика потеря.

Поезд тронулся и углубился в ночь.

Затиснутый между крестьянами-мешочниками, Седов в тысячный раз прокручивал предстоящее. Как прискорбно, что это дело никому не перепоручить! Даже он, возглавивший партию в десятки тысяч человек, которой подчиняются солдатские комитеты большинства гарнизонных полков и флотские экипажи, отряды рабочей гвардии и комитеты промышленных предприятий, не в состоянии отдать команду «фас». Его не поймут и от него отколются колеблющиеся. Значит — только сам, как ни противно, пошло и, по правде говоря, небезопасно.

В Сестрорецке вышел глубокой ночью, взял за трёху «ваньку» на вокзале, чтоб подвёз до половины пути, и на рассвете вышел к шалашу, всего в какой-то сотне шагов от места аляповатого памятника «Шалаш Ленина в Розливе», который, надо надеяться, в этой реальности не испортит сельский пейзаж.

В шалаше было сумрачно и сыро, хлынул дождь, капли просачивались внутрь. Ульянов храпел и хрюкал во сне. Не размениваясь на диалоги в голливудском духе, Седов приставил «браунинг» к его голове и нажал на спуск. Затем застрелил вскинувшегося Зиновьева, ничего лично против него не имея, но оставлять свидетеля не имел права.

Как ни странно, почувствовал некоторое облегчение. В прошлой жизни не скрывал своего к коммунистам отношения, рубил в лоб: «КПСС была говно!» «КПСС народ ненавидела!»

Здесь же вынуждался юлить, маневрировать. И только сейчас двумя пулями выразил всё, что хотел.

Дело сделано, но непрекращающийся дождь натолкнул на мысль. Поскольку берег озера темнел в каких-то десятках шагов, а на берегу виднелась лодка, Седов перетащил в неё волоком оба тела. Карманы штанов и рабочих курток, оба революционера рядились под пролетариат, плотно набил речной галькой — не всплывут. Отплыл, оттолкнувшись шестом, и вывалил их в десятках метров от берега, ракам на прокорм. Всегда говорил: «Коммунисты уходят от власти только ногами вперёд», вот и сейчас тоже. Даже немного заранее, в трёх месяцах от власти.

Вторым рейсом туда отправились все личные вещи убиенных (слова «невинно убиенных» не подходят никак). Оставил себе лишь саквояж с походной кассой Ильича — царскими золотыми червонцами, он оттягивал руку, но приятно. Лёня Голубков сказал бы: «куплю жене сапоги».

На пути к станции зашел в рощицу облегчиться и вовремя. Мимо в сторону озера прошлёпал под дождём мужчина в рабочем плаще с капюшоном и с большим сидором за спиной, почти наверняка к шалашу. Там застанет следы поспешной ретирады — сбежали куда-то товарищи большевики, его не предупредив. На мокрой траве следов точно не разберёт.

В Смольном был уже к вечеру, отметив, что Петроград после введения военного положения стал чуть спокойнее. На улицах та же непролазная грязь, в воздухе вонища, памятники и скульптуры смотрят несчастными каменными глазами из-за отбитых рук, носов и даже ангельских крыльев, матросы развлекались стрельбой по ним, а шантрапа — метанием камней. Но военные патрули внушили почтение «джентльменам удачи», грабежей и изнасилований наверняка меньше. Никаких митингов, никаких шествий. Ни одного плаката «Долой Временное правительство!», всё почти хорошо. Тем не менее, в тёмное время Седов не рискнул бы разгуливать по столице в одиночку, особенно с золотом в саквояже.

К ночи першило горло, потёк нос. Намокнув под дождём, подхватил инфлюэнцию, утром подскочила температура. Евдокия Фёдоровна, осыпая упрёками «не бережёшь себя», срочно искала народные средства от простуды, заставляя глотать с детства ненавистные мёд с горячим молоком.

Ей отдал золото оприходовать в партийную кассу.

— Проведи как пожертвование от господ, пожелавших остаться неизвестными.

Она недоверчиво хмыкнула.

— Скажешь ещё — добровольное?

— Почти. Пришлось демонстрировать неотразимые аргументы.

В убийстве Ульянова и Зиновьева не признался, хоть Ева и так посвящена очень во многое, практически во всё сколько-нибудь существенное. Но собственноручное лишение жизни… В нём точно есть нечто противоестественное человеческой натуре.

Конечно, поворот истории с устранением Ульянова сулит колоссальные возможности: без этого кровавого маньяка революционная диктатура совсем не обязательно должна сопровождаться столь разнузданным красным террором, хоть у русской революции нет шансов прослыть бархатной. Не будет этих ленинских телеграмм с требованием массового захвата заложников, а потом расстрела этих заложников. Не возникнет нужды в Соловках и других концлагерях, диктатура Ленина не перерастёт в диктатуру Сталина.

Поступил правильно, но всё равно — внутри мерзко. Политики стремятся себе руки не марать. А отправить миллион на верную смерть — даже лёгких угрызений совести не шевельнётся.

«Я — не такой!!!», хотел крикнуть Седов, но постарался не пугать хлопочущую у его кровати Еву и промолчал.

Чувствуя, как продолжает подниматься температура, только сейчас осознал очевидную вещь, о которой должен был задуматься раньше. Ленин и Сталин натворили массу чудовищного, немыслимого, кровавого, большей частью просто глупого. Но как-то сделали своё дело — склеили Россию, разрушенную Февральской революцией, возродив в виде Советского Союза. Устранив Ленина и развалив РСДРП(б), Седов принял на себя всю ответственность за будущее страны. Через несколько недель придёт Корнилов, распустит Советы и попытается ввести жёсткую военную диктатуру во всей стране, не имея на то инструментов, только обозлит население. Это же — ГКЧП, однозначно. И вот тогда начнётся распад под гром репрессий. Для генерала правые социалисты типа Керенского — нежелательные конкуренты. Сам Седов, СПР и левые эсеры — заклятые враги, подлежащие уничтожению. Сосуществования с Советами и какого-то двоевластия генерал не признает гарантированно. Значит…

Значит — впереди борьба. И опять борьба. К ней готов, и проклятая простуда не помеха.

Отвратительно, что даже посоветоваться не с кем. ЦК партии таково, что люди приучаются выполнять приказы, а не обсуждать.

Три дня вынужденного бездействия… Выглядеть лидером с соплями по колено Седов решительно отказывался и провёл их в уединении, подпуская только подругу. Единственным развлечением было выслушивание её докладов и чтение газет. Зато пауза позволила выработать решение. 24 июля он собрал Центральный Комитет, куда вошли бывшие межрайонцы и некоторые экс-большевики. В силу малочисленности беседовали в рабочем кабинете Седова. Он их и огорошил.

— Товарищи! Друзья! Я добыл совершенно достоверные сведения, что военщина готовит переворот. Генерал Лавр Корнилов, получив из рук Керенского полномочия верховного главнокомандующего, ни самого Керенского, ни его правительство не ставит ни в грош. Корнилов верно понимает, что мы гораздо сильнее большевиков в дни их июльских выступлений и вполне способны воплотить в жизнь призыв «Вся власть Советам», разогнав и арестовав Временное правительство. Армия провалила наступление, солдаты не желают воевать за империалистов, германцы наступают и, если так и дальше пойдёт, скоро будут у Петрограда, а австрийцы — у Киева. Корнилов намерен, как он считает, сначала укрепить тыл, потом восстановить фронт. Не позднее середины августа двинет казаков на Петроград. Требования следующие: установление военной диктатуры, ликвидация Советов и солдатских комитетов, соединение всей военной и гражданской власти в руках Корнилова, запрет партий, митингов, забастовок, демонстраций, цензура прессы, военно-полевые суды, уполномоченные применять расстрел в отношении рабочих, саботирующих выпуск важной продукции, и железнодорожников, срывающих поставки на фронт.

— Кошмар! — шепнула Евдокия, скользя пером по бумаге, ответственная за протокол.

— То есть Корнилов намерен провозгласить себя новым царём-батюшкой? — ввернул Каменев.

— Пока — нет. Только «спасителем» Руси — до Учредительного собрания. Далось оно им!

— Я в ЦК недавно, но уже усвоил. После таких речей вы, Леонид Дмитриевич, предлагаете решение. Мы слушаем, — продолжил родственничек, глядя подобострастно, зализывал после промашки с ленинской рукописью.

— Простого решения не существует. Только общая идея. Так давайте пойдём навстречу генералу и захватим власть! Немедленно возвещаем выдвижение кандидатов на новый Съезд Советов, проведём его не позднее 10–15 августа, объявляем избранный им ВЦИК единственным легитимным правительством России. Меняем командиров частей гарнизона и Кронштадта. Берём под контроль почту, телефонные станции, телеграф и банки. Упраздняем мэрию и градоначальника, всем управляет Петросовет. Объединяем остатки полиции и милицию, реорганизуем их, чтоб из банды хулиганов превратились в охрану порядка. То же самое в Москве, из двух столиц советская власть растекается по стране.

— Корнилову не понравится, — ухмыльнулся Антон.

— И вот тогда придёт наш настоящий экзамен на зрелость. Смогут ли перешедшие на сторону революции полки гарнизона и матросы остановить корниловское казачество? Рабочим раздадим оружие, рабочая Красная гвардия — наш последний рубеж обороны. Победим сейчас — удержим Россию. Не сдюжим… Пусть не поминают нас лихом.

— А германцы? — робко пискнула Ева.

— У меня есть что им предложить. За германцев будем волноваться позже. Пока на нашей стороне — изрядные российские просторы. Даже сломив сопротивление Русской армии, захватчики сразу всё не подгребут. Транспорт, снабжение, управление территориями. Германцы люди обстоятельные, методичные. Сразу переть дурой как Наполеон на Москву не решатся. Несколько месяцев у нас есть. А там многое что изменится. Британцы, французы, а теперь ещё и американцы не сидят сложа руки. Нам нужно вывернуться — и не разбить лоб, сражаясь с кайзером, и не порвать с Антантой, иначе всё выстраданное русским солдатом за три года в окопах ляжет коту под хвост.

— Да услышит бог наши молитвы, как бы странно это ни звучало в ЦК безбожной марксистской партии, — подвёл черту Крыленко. — Стало быть, курс на вооружённое восстание?

— Да! — Седов торжественно встал. — Товарищи! Одновременно с подготовкой Съезда Советов начинаем организацию Военно-революционного комитета, ответственного за революционное восстание в Петрограде и Москве, свержение Временного правительства и отпор Корнилову. Лев, ты думал, сначала Съезд утвердит «Вся власть Советам», а потом мы её передадим в руки ВЦИК? Дудки! Съезд утвердит захват власти. А ВЦИК — это мы. Или кто-то хочет видеть во ВЦИК кадетов, меньшевиков, эсеров?

— Левых эсеров — тоже нет? — уточнил Крыленко.

— Они слишком левые. Программа передела собственности, неизбежного в результате революции, составлена мной осторожно и взвешенно, дабы не разрушить окончательно пострадавшую в войне экономику. Левые эсеры готовы резать буржуазию без разбору и бестолково, создавая нам проблемы с национализацией средств производства. К тому же моментально повернут наганы против нас, как только заподозрят в недостаточной решительности. Кто не верит, спросите у товарища Евдокии Фёдоровны, она из их кругов.

«Товарищу Евдокии» реплика пришлась против шерсти. От эсеров она давно отпочковалась. Склонила голову и продолжила записывать. Вряд ли понимала, что её черновики — суть исторические документы. Когда-то будут стоить миллионы, если выставить на аукцион.

Так же оценивались бы наброски опуса «Государство и революция», если бы Ульянов победил. Но поскольку автора кушали рачки и пресноводные рыбки, то вряд ли.

До корниловского кризиса оставалось порядка трёх недель. Седов сразу после заседания ЦК поехал в Москву, взяв для сопровождения только Антона и Якова, самых доверенных. Выкупили купе, Яша несколько раз выпроваживал сомнительных личностей, пытающихся к ним втиснуться и даже выгнать оттуда. Вообще, выходить было довольно опасно, могли и места отжать, и вещи спереть. Любимое проклятие Седова «подонки, однозначно» вряд ли урезонило бы вагонных беспредельщиков. Поезд шёл с частыми и долгими остановками, не предусмотренными расписанием, дорога заняла около трёх суток.

— Дмитрий Леонидович! — вежливо спросил Яша, в общении с главным начальником революции он оставлял и панибратский тон, и словечки одесской шантрапы. — Первым делом в Совет рабочих или в Совет солдатских депутатов?

— Для начала в московскую секцию СПР, — не стал делать тайны Седов. — Солдатский Совет навестим, но это не главное. Меня больше волнует Совет рабочих депутатов, моих там с меньшевиками-эсерами почти уже поровну, но командует по-прежнему меньшевик Лёва Хинчук.

— Из наших! — Яша достал куски черного хлеба и некошерного сала, для революционного еврея трескать сало не грешно. И слово «наши» для него в первую очередь значило — из той же нации, а не из той же партии.

— Его придётся или смещать, или перетаскивать на нашу сторону. Москва слишком важна. Я подумываю перевести в Москву правительство, когда оно станет сплошь революционно-социалистическим. Финляндию попытаемся удержать, даже репрессиями, если не получится иначе. Но если подонки отделятся? Граница пройдёт в каких-то верстах от Петрограда! Гельсингфорский Совет авторитетен, власть в городе возьмёт хоть сейчас, если полки Русской армии не вмешаются. Но финская периферия сплошь под буржуазными националистами… Не знаю.

При Антоне и Якове, иногда — при Еве, Седов мог позволить себе делиться сомнениями. При остальных партайгеноссе и, тем более, перед публикой на митингах и перед противниками всегда лучился несокрушимой уверенностью, фонтанировавшей из каждого слова.

— Леонид Дмитриевич! Таки дозвольте мне с вами к Хинчуку. Я тут кое-что слышал… — Яша потер пятернёй-лопатой широкий лоб. — Он когда до московской партийной кассы дорвался, мутил гешефты с одной семьёй из наших, и, чувствует моя мадам сижу, лапки погрел на шахер-махерах.

— Но у тебя нет доказательств?

— А я аккуратно намекну. Мол, из конторы Голдбергов говорили: ой вей, с Хинчуком вести дела можно, но слишком жаден. Если поплывёт, глазки забегают, вы, Леонид Дмитриевич, сразу рубите: с переходом Моссовета к СПР вся старая бухгалтерия идёт под нож, начинаем с чистого листа. А нет — так фракция социалистов учинит такой кипеж… Вы меня поняли.

— Понял, Яша. Но не усердствуй лишнего. Положение в Москве пятьдесят на пятьдесят, мне не нужно обвинение в шантаже, однозначно.

Тем более фамилия московского дельца совпала с фамилией петроградского зубодёра, об одном воспоминании о дантисте ныла челюсть.

Московский Совет, в отношении председателя которого Седов с поплечниками строили козни, занимал здание бывшей городской Думы на Тверской. Охранялся солдатами гарнизона, вообще Москва по сравнению с расхлябанным после Февральской революции Петроградом производила гораздо более цивилизованное впечатление. Несмотря на солидное положения председателя ЦК СПР, Седова около получаса мариновали в приёмной после оговоренного заранее часа — утром 28 июля, он уже начал закипать, когда из кабинета вышла стая личностей самого разного вида — дворянско-породистого, чиновного и еврейско-деляческого, только тогда секретарша, унылая дама глубоко за сорок, пригласила зайти.

— Прошу за задержку, господа! — коротко извинился Хинчук без малейшей нотки сожаления в голосе. — Срочные дела меня не отпускали. Чем могу быть полезен?

Ставшее непривычным в 1917 году обращение «господа» неприятно резануло уши, ломая заранее выстроенные схемы начала разговора. Первым нашёлся Яков, ещё менее склонный долго подбирать слова, чем его босс:

— Шолом, Лев Михайлович! Прошу любить и жаловать, председатель ЦК партии социалистов России Леонид Дмитриевич Седов и я — его помощник Яша Гойхман. До шабада осталось 4 часа, так что не будем разводить мансы и сразу к делу. Шурин, он у Голдбергов работает, рассказал: с вами можно иметь дело.

Если Яков намеревался погладить Хинчука против шерсти, ему это удалось вполне. Люди, малознакомые с еврейским сообществом, чаще видят, как евреи объединяются и сплачиваются против внешних врагов или конкурентов, и не знают, насколько евреи виртуозны во внутренних конфликтах. Первым делом хитрый одессит сорвал московского главу с вершины городской власти и перевел беседу в плоскость еврейского междусобойчика, где все дети этого колена авраамова где-то на одной доске. И сразу же намекнул: нам таки кое-что известно, нежелательное для обнародования.

Пока Хинчук открывал и закрывал рот, наверняка боролся с искушением выставить обоих прочь, Седов сел у его стола и начал своё наступление.

— Лев Михайлович, у вас репутация человека умного и достойного уважения. Поэтому без предисловий: вашу партию вкупе с Временным правительством ждёт скорый и неизбежный крах. Пока не поздно, предлагаю переметнуться под мои знамёна.

— Это подкуп? Шантаж? Провокация? — нашёлся, наконец, меньшевик.

— Называйте как вам удобнее. Я разъясню подробно расклад на август месяц и оставлю вас в покое. Вы сами примете правильное решение, — Седов закинул ногу на ногу, Яшка встал у него за спиной, мощью фигуры символизируя поддержку. — Корнилов намерен зачистить Петроград, потом и Москву, от любых Советов, ликвидировать комитеты и профсоюзы, разоружить рабочую милицию, лично возглавив Временное правительство. Большевик, меньшевик, эсер, член моей центристской партии, в его представлении мы все — одинаковые бунтовщики-социалисты, вредные тараканы в русском доме, нас надо передавить тапками. Вас тоже, Лев Михайлович, вы — глава Московского Совета, главной антирусской организации в Белокаменной, по стечению обстоятельств — еврей, как и мы с Яковым.

— Вы преувеличиваете… Чем можете подтвердить?

— А я не собираюсь ничего доказывать. Конфликт между Корниловым и Керенским разрастается с каждым днём. И у ваших с эсерами положение безвыходное, сами себя загнали в тупик. Поддержать Корнилова — значит отдать себя его казакам на заклание. Выступить против Корнилова возможно, только бросив в бой нас — центристских и левых социалистов, в Петрограде у нас перевес, в Москве паритет. Но мы не снимали лозунг «Никакой поддержки Временному правительству», и если сами силами Петроградского гарнизона, Кронштадта и вооружённых рабочих скрутим Корнилова в бараний рог, а так и произойдёт, нахрен нам упало Временное правительство, а также политиканы, его поддержавшие? Тогда, простите, именно мы пустим вас в расход, а не Корнилов.

— Чушь…

— Отлично! — засмеялся Седов нехорошим, едким смехом. — Запомните это своё слово «чушь», когда окажетесь перед выбором — вас повесят корниловцы на правой стороне Тверской улицы или мои на левой стороне. Через две недели все точки над i будут расставлены. Пока они не истекли, у вас остаётся возможность перейти на правильную сторону и привлечь на неё ещё нескольких доверенных человек, обеспечивая СПР надёжное большинство в Моссовете. Поверьте, мы — не самая приятная компания. Но самая надёжная для выживания, когда Корнилов развернёт войска с фронта на восток, а Керенский начнёт метаться, пытаясь распутать ситуацию по принципу «и нашим, и вашим», с каждым шагом убеждаясь в бесплодности этих попыток. В любом случае сами поймёте, что резолюция «Вся власть Советам, а Временное правительство — в жопу!» останется единственным выходом. Я пришёл с единственной целью: помочь открыть вам глаза как можно раньше, не тогда, когда станет слишком поздно.

— Изберём новый исполком Моссовета, — добавил как бы между прочим Яков. — И бухгалтерские книги заведём новые. Если какой шлимазл затеет вас в чём-то упрекнуть, вы — чисты перед революцией, любой неблаговидный поступок истолкуем как диверсию против антинародного правительства министров-капиталистов. Как вам такой расклад?

Репликами «чушь» и прочими подобными Хинчук больше не бросался. Оба его визитёра видели, что пребывает в смешанных чувствах, а в душе крепко поселилась тревога.

— Я обдумаю ваши слова, — наконец, прорезался он.

— Если придёте к правильному решению, сообщите нам телеграфически, что намерены переизбрать исполком, — поднялся Седов. — Дай бог всем нам пережить ближайший месяц.

Если перевести содеянное и сказанное с человеческого языка на компьютерный, он загрузил в мозг Хинчука программу, которая активируется, стоит начаться демаршу Корнилова. СПР гарантированно получит большинство в Моссовете, а там…

В прошлой жизни Ульянов называл это «Триумфальное шествие Советской власти», красный фанатик понимал под триумфом военный коммунизм, массовое уничтожение или выселение за рубеж элиты общества, разрушение рыночной экономики. Картавого Вовку происходившее чрезвычайно радовало. Здесь тоже Советская власть начнёт шагать по России, забирая губернию за губернией, только без глупостей и преступлений, что натворили (или натворили бы) коммунисты. В этом Седов не знал сомнений. Он предпочитал побеждать политического противника как Хинчука — перетягивая на свою сторону или хотя бы нейтрализуя, а не с помощью «браунинга».

Пусть иной раз без пули в лоб не обойтись.

Целая неделя ушла на встречи и митинги в Московской губернии, затем Седов с теми же двумя спутниками, на машине и под охраной, организованной фракцией СПР в Моссовете, совершил вояж по поволжским губерниям, убедившись: вызревает то, что покойный Ильич называл революционной ситуацией. Либеральный популизм Керенского не усилил, а уронил в пол авторитет его власти. Осталось направить массы по нужному пути.