Подонки! Однозначно

Глава 5

От Ораниенбаума до свойски-безопасного Кронштадта рукой подать, если махнуть на машине через дамбу, даже тихоходный «Руссо-Балт» докатится менее чем за час… Вот только в 1917 году никакой дамбы не было и в помине. Поскольку Седова не отпустили сразу, усадили за стол с офицерами, и не столько для того, чтоб выпить, хоть не без этого, военные засыпали миллионом вопросов, поэтому засиделись до сумерек, и тащиться в Петроград по темноте не рискнул. Случилось невероятное: трёх революционных матросов гвардейцы-монархисты определили на ночь на постой, накормили-напоили, даже чаркой угостили, и только на следующее утро команда Седова двинула в обратный путь. Само собой, кадеты умотали сразу по окончании собрания, морячок-водитель с завистью проводил взглядом их лимузин. Зная, каким образом приобретён доверенный ему автомотор, прикинул: тот тоже не помешал бы.

На последнем десятке километров перед первой городской заставой стали появляться «циклисты» в облегающих костюмах, вероятно — «дачные мужья». Ещё до Мировой войны повелось, что статские служащие не самого высокого достатка, снимавшие квартиру в доходных домах, из-за дороговизны проживания в столице, начиная с первых чисел апреля, снимали дачи в питерских пригородах, всего рублей по 300 за сезон, ближе — дороже. Кто беднее, довольствовались крестьянскими домами. В деревнях владельцы сельской недвижимости сдавали хату господским семьям от 5 до 20 целковых за сезон, причём доходное летнее жильё всенепременно оборудовалось верандой — для чаепитий и наблюдений за фланирующими дачниками. Сами чиновники вставали ни свет ни заря, чтоб втиснуться в вагон поезда и поспеть к открытию присутственных мест, вечером возвращались в семейное лоно. Кому не посчастливилось найти дачу на расстоянии пешего хода от станции, садились по утрам на велосипед, именно их причисляли к «циклистам», или снимали дешёвую меблированную комнату в городе, а к детям и благоверной наведывались на выходные.

В 1917 году жизнь в деревне имела то преимущество, что в Петрограде начались перебои с мукой и хлебом, очереди выстраивались как в 1986 году за водкой, а у крестьян самым необходимым можно было разжиться всегда. Поглядывая через окошко авто на «циклистов», некоторые — с котомками, наверняка наполненными продуктами, в столице дефицитными, Седов радовался тому, что может себе позволить покупать продовольствие по любым спекулятивным ценам, бывшей супруге пошлёт сотенную (не забыть бы), а Еву сегодня сводит в ресторацию.

18 мая выпало на четверг… Четверг — рыбный день, вспомнилось советское время. Ничего, можно и рыбное. Стерлядь, осётр, белуга, икорка. Живём, господа-товарищи!

Доходный дом на Василевском, куда Седова определил Центробалт, был забит под завязку, несмотря на летнюю дачную миграцию. Деятели Петросовета и другая новорусская элита, в том числе еврейского и кавказского происхождения, нагло захватили большинство квартир, хозяин только жалобно просил не портить обстановку, с опаской поглядывая на «наганы» постояльцев. А тут друг Дыбенко, окрылённый долей Центробалта от ревельского экса и собственной наглостью, позволившей послать подальше Петросовет, передал записку, лежавшую за входной дверью: а не наведать ли нам Смольный институт благородных девиц? Пока не открыт в Кронштадте государственный дом терпимости. Парочка-другая гладких княжеских дочек вполне бы сгодилась для общего пользования.

Смольный! Да! Всенародный советский символ Октябрьской революции, не менее чем крейсер «Аврора». Он заинтересовал Седова куда больше, чем смазливые его обитательницы. Хотя, если парочка останется, когда институт съедет, почему бы и нет.

Как только станет вождём партии, жизнь в квартире будет несколько не по чину. Тем более в этом доме, как по всей линии Василевского острова, квартиры обносились ворами с удручающейся регулярностью, и если бы не матросский пост, его жилище точно не миновала бы чаша сия. Большой особняк, лучше — дворец, куда более устраивал. Смольный — вообще за счастье! Но в прошлой версии истории питомник сладких девочек съехал из Петрограда много позже… Значит, ускорим.

К его появлению там царил переполох, морячки уже успели посетить женское гнездовье, матроны-воспитательницы по всему зданию искали пару воспитанниц — то ли попрятались от страха, то ли уехали против воли в Кронштадт. Мерзко, но для пользы дела благоприятствовало.

Успокаивая встречных демонстрацией мандата Петросовета, Седов благополучно добрался до кабинета Голициной, начальницы института. Вера Васильевна отчаянно что-то кричала в трубку телефонического аппарата, надеясь найти хоть какую-то защиту и сочувствие у человека на том конце провода, судя по всему — тщетно. От полиции в Петрограде остались ошмётки, разрозненные отряды милиции больше предоставляли оснований для беспокойства, нежели защиты, прислать сюда военный патруль из какого-либо разагитированного и разложенного большевиками полка гарнизона равнялось повторному визиту балтфлотцев. Чекисты из ВЧСК занимались допросами царской семьи и министров, что им какие-то девушки?

Княгиня, дама глубоко за 60, встретила Седова словно путник, страждущий от жажды в пустыне, цистерну с холодной газировкой, уповая, что хоть один представитель власти откликнулся на её молитвы.

— Увы, сударыня. Обстоятельства таковы, что Петроград — самый небезопасный город России для приличных барышень. Пока не улягутся выступления черни и восстановим порядок, вам надлежит собрать девушек и отправиться как можно дальше. Лучше — в какую-то поволжскую губернию, на тысячи вёрст от революции и германского фронта, где нравы царят прежние, и никому даже в голову не придёт растлевать ваших голубок.

Старушка сникла, потухла.

— Это официальное мнение Петросовета?

— К моему большому сожалению.

— Я только что говорила с канцелярией князя Львова! Он тоже ничем не взялся помочь.

— Увы, сударыня, в нашем одичавшем мире нет отныне никаких князей. Временное правительство постановило учредить на месте Российской империи республику. Так что и вы, княгиня, и Львов, и я — ординарные граждане Российской республики. Городские обыватели, так сказать. Уезжайте!

— Но куда… И средств у меня таких нет — купить девочкам билеты, перевезти имущество.

— Я подниму вопрос в Петросовете. О какой сумме вы говорите?

— Тридцать тысяч, сударь. На первое время, — быстро сориентировалась дама.

Вообще, в денежном отношении россияне 1917 года ориентировались моментально. Те же ревельские банкиры, потеряв миллион, не мудрствуя лукаво, объявили о пропаже полутора.

— Тридцать не обещаю, — внутри себя Седов возликовал, речь шла о совершенно доступных ему суммах. Выгонять женщин и девиц штыками, пусть даже «во имя революции» ему не улыбалось. — Но обещаю помочь, даже не из казны Петросовета. Завтра, 19 мая, жду от вас решения — когда и куда отправитесь.

Смольный прекрасно сгодится для учредительного съезда, но вот беда –одному Седову до образования партии такой дворец не удержать. То есть придётся пустить сюда большевиков, партнёров-конкурентов, чей предводитель команчей считает Седова мерзавцем… Жизнь порой заставляет идти на странные шаги.

До вечера он успел повидаться с Ильичом и предложить ему гешефт по Смольному из расчёта фифти-фифти. Скинуться по 20 тысяч. Ленинские отдал бы Голициной, свои достал бы из кармана… но воздержался, огорчив княгиню, что больше двадцатки не выделено.

Ленин загорелся идеей, ибо занимаемый большевиками особняк Кшесинской — сущий шалаш по сравнению со Смольным, слишком мал для штаб-квартиры революционной партии. Но сразу согласия не дал, включив режим «бедного еврея», жалующегося на недостаток денег.

Меж тем, как узнал Седов, их партия неплохо зарабатывала на контрабанде водки в Финляндию. Княжество, пока ещё не отделённое от России, имело на границе таможню и полицейскую стражу, у всех въезжавших проверяли документы и груз. Спиртное облагалось поборами. Но граница отнюдь не представляла из себя Берлинскую стену, подводы, груженные ящиками с водкой, благополучно объезжали посты. Вообще, Финляндия к началу лета 1917 года была почти заграницей, сюда стекались опасавшиеся ареста в России, местная полиция не торопилась преследовать беглецов. Преступности и беспорядков меньше, оттого в Гельсингфорс тянулись зажиточные любители спокойной жизни и богема. В нескольких десятках вёрст от российской столицы начиналась совсем другая, европеизированная жизнь. На чём большевики и строили бизнес. Конечно, «ради блага мировой революции».

Седов, о мировой революции не помышлявший, зато мечтающий «Великую Октябрьскую Социалистическую» спустить в унитаз, прикатил на Путиловский к окончанию рабочего дня для офисного планктона и пригласил Евдокию Фёдоровну в ресторацию «Англетера». Та смутилась отчаянно: не одета для подобного случая. И вообще не имела в гардеробе пристойных вещей, чем стала похожа на сотни женщин, встреченных в прошлой жизни: «мне нечего надеть!», что в переводе с женского на общечеловеческий означает: «мужчина, срочно купи мне что-нибудь дорогое-новенькое».

— Ничего, товарищ Евдокия. Ты же — социалист-революционер в стране победившей революции. Покажем буржуям, что ровно так же имеем право вкусно кушать и веселиться!

Сам он тоже не обзавёлся приличествующим подобным местам смокингом или фраком, рассекал во френче, галифе и в сапогах. Плевать!

Швейцар на входе открыл рот для отповеди, подусники затряслись от возмущения… Но что он мог сказать против пары вооружённых революционных матросов? Не ровен час, снимет «бонбу» с ремня и швырнёт в зал! Третий моряк остался сторожить авто под честное слово, что его сменят.

Нашлись свободные столики, матросы заняли отдельный. Официант с полотенчиком, перекинутым через руку, что-то мямлил, потом подошёл прилизанный хлыщ полуначальственного вида и тоже начал юлить с вопросительной интонацией. Седов, понимая их опасения, показал пачку ассигнаций, отделил двадцатку и дал вперёд, заверив, что рассчитается сполна за оба столика. Ресторанские оттаяли, человек принял заказ — четвергово-рыбный для господ с белым сухим вином. Для братишек мясо-картоху-водку.

— Благодарствуем! — крикнул один из них. — Эх, ещё бы ваша дама парочку подружек пригласила…

Раскатали губу!

Хоть в приличных местах полагается не спешить, Седова со спутницей и моряков обслужили до неприличия быстро. Ева аккуратно кушала, не готовая к изобилию приборов. Конечно, она умела управляться ножом и вилкой, но не тремя ножами и полудюжиной вилок! Стеснялась, пока не выпила.

Седову ресторанная обстановка напомнила фильмы про НЭП. Возможно, в эпоху хруста французской булки здесь изволили вкушать дорогие яства всякие князья, великие и не очень великие, графья и прочие действительные статские советники. Ныне бывшая элита бывшей империи благоразумно считала излишним демонстрировать деньги, позволявшие кинуть десятку на чай официанту. Кутили купцы, разжиревшие на поставках в военное время, кому война, а кому и мать родная. Конечно, и сами, и их дамы выглядели роскошнее Седова со спутницей. Но умения пользоваться столовыми приборами с дюжиной ножей-ложек-вилок тоже не показали. Россия медленно катилась в культурную пропасть.

Заиграл оркестр, сначала что-то бравурное, потом вальс, Седов пригласил Еву, обнаружив, что тело помнит нехитрые движения. По окончании танца к оркестрантам подошёл матрос, что-то спросил, дирижёр отрицательно мотнул головой. Тогда балтиец потянул «маузер» из огромной деревянной кобуры. Помогло. Грянуло «Яблочко», оба сопровождавших Седова матроса пустились в пляс. Что занимательно, никто из купечества и купчих не протестовал, все хлопали и смеялись, принимая танец парочки за развлечение. Вдоволь напрыгавшись, флотские вернулись к столу, один сразу вышел, видимо, сменить товарища в машине.

Он же через минуту примчался обратно:

— Васька убит!

Кинув ассигнации на стол, Седов метнулся к выходу, Ева устремилась за ним. Авто у парадного отсутствовало, стерегущий машину матрос лежал на мостовой с перерезанным горлом.

Один из товарищей покойника ухватил швейцара за фалды:

— Говори, гнида, кто нашего порешил?

— Не могу знать, — прохрипел тот, матрос встряхнул его, и голова швейцара мотнулась на шее как у тряпичной куклы. — Подъехали на чёрном автомобиле. Набросились, выкинули вашего из машины, завели и уехали. Подхожу: не дышит, видать. Преставился. Трое их было. Два в кожанках, один в косоворотке…

Даже слепой разглядел бы: не договаривает. Но Седову было плевать, главное — матрос мёртв, машину умыкнули… Засада со всех сторон!

— Лёня… Поехали к тебе, — прошептала Евдокия. — Не могу больше здесь находиться.

Её напугал «чёрный автомобиль», не столько само убийство. «Чёрный автомобиль» с марта месяца стал городской легендой, пугалом для петроградских обывателей, писали в газетах и передавали из уст в уста, что некие типы колесят на нём по ночным улицам и стреляют в прохожих из револьверов, а то и из пулемёта. Как раз темнело, самое время!

Седов, чертыхнувшись, оставил матроса, что заказывал «Яблочко», разобраться с телом. Тот едва не рыдал: пока ел, пил и плясал в ресторации, друг истёк кровью. Ходьбы домой всего-то полчаса, но какое там! Бандитский Петербург 1990-х годов не шёл ни в какое сравнение с петроградскими улицами 1917 года, настоящими джунглями. Для поездки на Васильевский взяли извозчика, оставшегося бодигарда повезли с собой, в лихое время единственный «браунинг» вряд ли бы дал защиту. Обошлось.

Дома Ева успокоилась, была столь же нежна и страстна, как в прежние визиты. Между делом уточнила: откуда столько денег.

— Провернул удачную экспроприацию экспроприаторов, скоро придётся повторить. Съезд вытянет немало. И с машиной… Купил бы новую, да кто продаст.

— Заводские все конфискованы «именем революции», — подтвердила она. — Осталось несколько старых грузовичков. Петроград изрядно опасен, Лёня. Даже эта квартира…

— С неё в ближайшие дни я съеду.

— Куда?

Женщина лежала ухом у него на груди, словно выслушивая пульс, рука её теребила в интимных местах, чтоб не пропустить момент, когда любовник созреет до продолжения утех. Из-за её шаловливых пальцев трудно было говорить на серьёзные темы.

— В Смольный. Там же проведу учредительный съезд СПР. Так ты не со мной?

— С тобой…

Сговорились, что завтра же она заявит об увольнении с Путиловского. Поскольку работы много, ничего иного не остаётся, как тоже перевести её в Смольный. Седов прекрасно понимал, что Ева имела в виду, сказав «зависима от тебя», он тоже попадал в зависимость. Теперь эта женщина будет рядом не две ночи в неделю, а постоянно. Покуда ничего неприятного в этом нет, её изобретательность и ненасытность не наскучили. Но прошлый опыт говорил: рано или поздно их связь приестся. Вождь главной социалистической партии страны — харизматичный и сексуальный в силу занимаемой должности, пусть тело Троцкого — вряд ли предел мечтаний для прекрасного пола, непременно попадёт в центр женского внимания. А Ева не та, кто согласится делиться. Моральные устои у неё вполне современные, траур по убиенному супругу блюла каких-то два месяца, если даже не согрешила раньше, на «открытый брак» или «шведскую семью» не пойдёт. Не из постельных — из собственнических соображений. Значит, рано или поздно ей предстоит объявить об отставке, что сложно: вдовица слишком во многое будет посвящена. Ладно, в данный момент мало относительно доверенных людей, нельзя их отталкивать из-за ожидания проблем в будущем.

К понедельнику 22 мая переезд стал неизбежен. Голицина согласилась на эвакуацию в Саратовскую губернию, взяв неделю на сборы и ленинские 20 тысяч из рук Седова. Его желание покинуть Василевский выросло в воскресенье, когда некая банда начала тотальный налёт на доходный дом, послышалась стрельба. Оба морячка, дежуривших у парадного, запросились внутрь, а когда дверь квартиры пытались ломать снаружи после отказа отпереть её «добром», один из балтийцев трижды пальнул из винтовки прямо через дверь, сам шмыгнул в сторону и вовремя: грянули выстрелы с той стороны, полетели щепки, многострадальные доски покрылись узором дырок. Слышались крики, ругань, проклятия, угрозы. Винтовочная пуля кого-то зацепила, когда налётчики, наконец, убрались, на лестнице блестела кровь.

Седов предпочёл, не дожидаясь мести, на время перебраться в Таврический вместе с кошельком весом центнеров пять, матросы Дыбенко находились при сейфе теперь круглосуточно, в окружении большевиков и эсеров, считавших эксы нормальным делом, даже у «своих», иначе было нельзя. К тому же слухи о значительных тратах обладателя сейфа росли и множились, не беспочвенно.

Седов оборудовал собственную типографию, рассчитывая на тираж «Социалиста России» в сотню тысяч, причём распространяться газета будет бесплатно, даже с оплатой услуг распространителям. Здесь же будут печататься брошюры, разъясняющие ситуацию момента.

Что характерно, в абсолютно неупорядоченной жизни тогдашней России с разгулом демократии, скатившейся в анархию, Временное правительство очень мало что контролировало, регистрация новой партии и новой газеты оказалась излишней. Собирай съезд, объявляй о новом движении, да хоть бы партии любителей креветок под пиво, и можешь баллотироваться от этой партии. Хочешь газету — печатай газету. Правда, и разгон не обставлялся формальными процедурами. В редакцию газеты, в типографию или в штаб-квартиру партии могли ворваться милиционеры, чекисты Временного правительства, казаки, матросы, да просто любые вооружённые люди и разгромить всё к чертям собачьим. Революция, господа-товарищи!

Глядя на суету Седова, Ульянов благосклонно относился к тому, что энергичный еврей привлекает большевиков в газету и даже в свою будущую партию, с сохранением членства в РСДРП(б). Он вполне уверовал, что держит Троцкого-Седова за жабры, в любой миг сковырнёт его и присоединит все активы к большевистским. Машину с водителем также предоставил, несмотря на жуткую нехватку транспорта.

Заполучив Смольный, пусть всего лишь в паритетной доле с ленинцами, Седов объявил дату учредительного съезда СПР на 1 июня, четверг, по уши нырнув в организационные проблемы. Набирал людей, главой секретариата будущей партии поставил Евдокию Фёдоровну. Что забавно, когда на него вышла законная супруга Троцкого Александра Соколовская, не стал отталкивать и тоже приобщил к работе, а также обеих дочек 15-ти т 16-ти лет, обученных машинописи. И Седову не забыл, подбрасывал ей и сыновьям на пропитание, такой весь из себя положительный отец большого мормонского семейства.

В Смольном Евдокии чрезвычайно приглянулось полотно Венецианова, оставленное при отъезде благородных девиц. Называлось «Предстательство Богоматери за воспитанниц Смольного института». Революционерка, но крещёная в православие и где-то верующая, она зависала у картины и как-то спросила у Седова:

— Лёня! Как ты думаешь, Богоматерь будет нашей заступницей? В наших богоугодных делах?

Её любовник, обдумывавший вторую экспроприацию экспроприаторов, вряд ли вписывающуюся в библейское «не укради», только неопределённо пожал плечами.