Подонки! Однозначно

Глава 12

Когда около полудня 25 августа кошмарный с виду, дрожащий реечками-планочками и вибрирующий полотном обшивки воздушный «корабль», гордо именуемый «Илья Муромец», снизился у Могилёва, снижением в те годы называли посадку, продрогший Седов сто раз пожалел, что выбрал этот стрёмный способ путешествовать. Но выхода не было. Каждый час отсутствия в Петрограде сулил непредвиденные проблемы, на расстоянии никак не решаемые. Тихоходный «ероплан» привёз председателя РВК в Ставку во много раз быстрее, чем если бы пользовался железной дорогой.

Брусилов, уведомлённый заранее через телеграф, выслал на лётное поле авто, сам встречать не вызвался. В Ставке, занимавшей сплошь вагончики — в полной готовности зацепить локомотив и отчалить подальше при приближении фронта, некогда бравый генерал поразил Седова апатией и пессимизмом. Ими, похоже, заразил и остальной генералитет. Конечно, непосредственные обязанности исполнял, восстановил связь с командующими фронтами, вышедшими из-под начала Корнилова, не более того.

Они остались с Седовым вдвоём в персональном купе генерала. Председатель сразу и довольно грубо перешёл на «ты», Брусилов отвечал тем же.

— Раскис как обиженная институтка, которую в подворотне оприходовал балтийский матрос?

— Германцы не институтку обидели, а всю Русскую армию. То, что от неё осталось. И ты не предложишь способа спасения. Не иначе как ускоришь агонию.

Седов, сидя за дубовым столом напротив командующего, потянул к себе карту с отмеченным положением войск.

— Так… Они заняли Ригу и далее не движутся.

— Сил и у немчуры мало. Там обоснуются, подвезут припасы. Навербуют местных, кто ненавидит русских. И двинут на Ревель, оттуда — на Петроград.

— Хорошая новость. Значит, Москва в безопасности… Да не сверкай глазами, усы подкрути, не генерал, а мокрая половая тряпка после приборки. Волшебной палочки нет, но идея имеется. У австрийцев точно нет сил наступать?

— Те сами на ладан дышат. Мне бы пару дивизий, таких как в четырнадцатом году, фронт бы прорвал и их опрокинул…

— Нам не нужен прорыв фронта.

— А что нужно? Чудо? Ангел Господень с огненным мечом?

— Я у тебя вместо ангела… Кстати, Брусилов, ты не проставился, что я тебя вернул на верховное командование. Если брякнешь, что на командование побеждёнными, ударю больно. Доставай заначку и наливай! А я расскажу про грандиозную идею.

Она была проста и авантюрна одновременно, на подготовку требовалось около месяца. За это время в войсках фронта, отступившего от Риги, вводятся полевые ревтрибуналы, распускаются солдатские комитеты, саботажники и паникёры вешаются казаками. Одновременно солдатня получает щедрые посулы: огромные земельные наделы после подписания мира. За этот месяц, оголяя фронт против австрияк, а также из Финляндии, из Москвы и из Петрограда к Прибалтике стягиваются наиболее жизнеспособные части. К концу сентября Русская армия проводит не стратегическое, как это совершенно бездарно было сделано летом, а точечное наступление южнее Риги, отрезая германские войска в городе от основных сил, и становится в глухую оборону.

— Рига — порт, — не вдохновился планом Брусилов. — Снабжение морем не перережем. Острова у нас, но… Балтфлот разве что митинговать горазд.

— Поливаем фарватер с берега орудийным огнём. Река там узкая, из полевых не промахнёшься. Как опустится какое судно на киль, так и запечатает фарватер, Рижский залив и Даугава мелкие. Алексей Алексеич, надо! Вот тогда и начинаем переговоры с кайзером. Будет упираться — рижский гарнизон сдохнет с голодухи.

— Разом с российскими обывателями…

— Ничего подобного. Если германцы будут уверены, что мы больше не возобновим наступление, а нам нечем и незачем переть на их пушки, им за счастье вывести войска из Риги, ослабить фронт и перекинуть зольдатиков в Западную Европу. Пусть французы да англичане повоюют, мы устали.

Брусилов молчал долго. Потом сказал:

— Не выйдет столь крупную кампанию сохранить в тайне. Тысяч двести только для первого прорыва собрать, свести воедино под Ригу…

— Значит, изо всех сил напускаем туман: делаем оборону, чтоб дальше враг ни шагу. Строй полевые укрепления, чего ещё там военная хитрость напридумывала. Эй, коньяк зажал? Наливай. И, кстати, где Корнилов? Мне он нужен, как говорили в старину, в железах.

— Будет тебе Корнилов. Но осторожно. Зело популярен. Не казни его, придержи.

Седов развёл руками.

— Рад бы, но… Вчера Крымов повесился в камере, узнав, что из-за него погибли 129 офицеров и 2 генерала. Разорвал штаны на полосы, сплёл верёвку, зацепил за решётку окна и так отдал богу душу — в одних подштанниках. Да ещё обделался, когда затих. Жизнь — как детская рубашка, короткая и обосранная.

— Толковый генерал был, жаль. Только задурили ему голову. А Корнилов вообразил себя новым Бонапартом. Что обещал созвать Учредительное собрание — не верь. Такие власть добром не отдают.

— Я и не обещаю Учредительное. Вместо него — всенародные выборы в Советы. Власть и так уже советская, какое, к едреням, Учредительное собрание?

— Тоже не уйдёшь? — пристально глянул Брусилов.

— Уйду. Но позже. Когда революционные изменения станут необратимыми. Пока всё ещё можно отыграть взад — рано.

Председатель опрокинул, наконец, рюмку генеральского коньяка и откланялся, отказавшись от продолжения банкета. И так в «Илье Муромце» немилосердно трясёт и качает, заблевать кабину — не комильфо.

26 августа в субботу Седов, едва пришедший в себя от воздушного вояжа в Могилёв, с утра устроил смотр перебежчиков из РСДРП. Дан и Вышинский получили обещанные портфели, в преданности революции в интерпретации СПР клялся Майский, отныне — нарком труда. Примерно половина перебежчиков принадлежала к богоизбранному народу, никто из них не отказался явиться под председателевы очи, оправдываясь шабадом.

Куда более ценными были латыши Петерс и Лацис. Чувствуя, что на их национальных чувствах можно играть, Седов раскрыл часть плана по возвращению Риги, увидел воодушевление в глазах обоих, перемешанное с лёгким скепсисом: разве такое возможно?

— Только при условии крепкого тыла, восстановлении дисциплины в войсках. Борьба с контрреволюцией и саботажем выходит на первый план. Товарищи! ЧК Временного правительства распущена, да она ничего путного и не сделала. Образуем свою — новую революционную Чрезвычайную комиссию с самыми широкими правами.

— Особую полицию? — уточнил Петерс. — Весьма своевременно.

Он говорил с лёгким прибалтийским акцентом. Внешне запросто сошёл бы за русского, и это прекрасно. Слишком много семитских лиц наверху.

— Больше чем полицию-милицию. Прости за высокий стиль, скорее карающий меч пролетариата и всего трудового народа. Полномочий много, но и ответственность высшая. За злоупотребления — вплоть до расстрела. Знайте же, чрезвычайность сохранится только до окончания войны и прекращения сопротивления эксплуататорских классов. Вы не слышали про их сопротивление? Гарантирую — будет. Например, мне доложили, что ряд промышленников оказали щедрую финансовую поддержку корниловцам. В их числе Рябушинский, Морозовы, Третьяков, Путилов, Вышнеградский и другие. Что, миндальничать с ними? Как только Корнилова в наручниках привезут в Петроград, состоится заседание ревтрибунала. Толстопузы тоже предстанут перед ним, их имущество отойдёт казне. И тогда начнут возмущаться другие денежные тузы, опасаясь — не придёт ли их черёд? Не придёт, если всё по закону! Или дрожите от страха, что ночью в вашу дверь постучится наряд ВЧК.

На простоватой физиономии Петерса нарисовалась задумчивость, Седов догадался, что экс-большевик думает как осуществить грандиозные планы, в отношении принять ли на себя командование отрядами ВЧК сомнений нет. Лацис гордо вскинул клочковатую бороду.

— «Строгость и справедливость» — это напишем на наших знамёнах.

Уж точно звучит лучше, чем про холодные руки, горячую голову и какое-то там сердце, внутренне согласился Седов. Петерс получил поручение разработать декрет об учреждении ВЧК, возглавляя всероссийскую и петроградскую службу, Лацису была обещана должность главного московского комиссара.

Когда оба латыша ушли организовывать строгую справедливость, в кабинет заглянул Антон и молча положил на стол передовицей вверх газету «Петроградские вести». Оказывается, рыбачьи сети вытащили из озера Разлив два изрядно попорченных тела. Рабочий из Сестрорецка Николай Емельянов, опрошенный милиционерами, опознал по одежде и мелким вещам обоих погибших — большевиков Ленина и Зиновьева. В их черепах обнаружены пулевые ранения.

— Как там? «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца: Тятя! Тятя! Наши сети притащили мертвеца», — Седов процитировал Пушкина, чтоб скрыть замешательство. Он рассчитывал, что гибель их не раскроется ещё сколько-то месяцев, пока об Ульянове и Зиновьеве не забудут окончательно. Не повезло. — А деньги обнаружены?

— Про деньги не пишут… Подрезали их деньжата, знамо дело.

— Знамо-то-знамо, но кто-то наверняка заподозрит, что имело место политическое убийство. Срочно Каменева и Фрунзе! Пусть газеты пишут, что милиция ищет грабителей, убивших двух видных революционеров и забравших все имевшиеся у них ценности. Если хоть кто-то обвинит нас, редактора — в расход, типографию и редакцию спалить к чертям. С агитацией у нас плохо… Где Бонч-Бруевич?

— В Петрограде, — ответил Антон, смущённый столь резким переходом. — Найти?

— И немедля ко мне.

— Под конвоем?

Седов рассмеялся.

— Нет. Ничего он не натворил. Дело к нему есть.

Вызванный довольно интеллигентный мужик в круглых очках стопроцентно происходил из хорошей семьи. Лицо знакомое, неоднократно попадался на глаза. Спросил разрешения, присел на краешек стула.

— Ваша нынешняя должность, товарищ Бонч-Бруевич?

— Заместитель председателя Петросовета, товарищ председатель.

— Стало быть, радиолампами занимаетесь в свободное от революционной работы время.

— Какими радиолампами? — у того даже очки подпрыгнули от удивления. — Это что-то телеграфическое?

— Естественно… Или у вас брат имеется?

— Имеется. Генерал Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич. Беспартийный, но социалистам сочувствующий. Я — Владимир Дмитриевич.

— Ни хрена не понимаю… Кто же у вас по радиосвязи?

Тот задумался, потом вспомнил.

— Так, наверное, Михаил Александрович. Тот из орловских Бонч-Бруевичей. Он что-то в Твери на радиостанции промышляет. Мы не общаемся.

— Точно, Михаил Александрович… Запамятовал. О себе расскажи.

Бонч-Бруевич оказался из белорусской шляхты польско-литвинского происхождения, в революционном движении лет пятнадцать, занимался духоборами и прочими религиозными меньшинствами, в целом человек приятный…

— Стоп-стоп, — прервал его самопрезентацию Седов. — То есть по религии спец. Как там, «религия — опиум для народа»?

— Можно и так.

— Значит, забираю тебя из муниципальных властей. Нам нужен особый комитет при СНК по взаимоотношениям с православной церковью, католиками, мусульманами, иудеями, протестантами и прочими ушибленными на голову.

По глазам Бонч-Бруевича увидел, что тот не одобряет «ушибленных» по отношению к конфессиям, но и возразить не посмел, молодец.

— … А также атеистическая пропаганда. Марксисты мы или нет? Берёшься.

— Если партия прикажет…

— Здесь и сию минуту партия для тебя — это я.

— Средства, бюджет…

— Именно! Средства будешь добывать ты — для Советского государства. Пока идёт война, золота не хватает катастрофически, а попы накопили предостаточно на три войны. Наипервейшая задача — частичное изъятие церковных ценностей на дело спасения страны.

— Не отдадут!

— Ещё и упрашивать будут: возьмите, только не стреляйте. Работать начнёшь с ВЧК и товарищем Петерсом. Силовая поддержка акций — на нём. Если Русская православная церковь намерена продолжить существование, каждый поп должен внушать пастве: советская власть ниспослана богом. Только преданный советской власти получает шанс войти после смерти в царствие небесное.

— Я — атеист, Дмитрий Леонидович, но, боюсь, православных к этому не принудить.

— Глупости. Поговори с товарищем Петерсом. Для несогласных придумаем что-то зело особенное, тогда остальные в чёрных рясах бегом прибегут за членскими билетами в СПР. Всё, иди работай!

Вопреки принятой в Российской республике шестидневке, Седов намеревался отдохнуть и, тем более, расслабиться назавтра в воскресный день после перенесённых треволнений недели. Но судьба решила иначе, к нему зачастили посетители, коих не принять было бы неблагоразумно. Некоторые возмущались мерам безопасности, когда матросы охраны ощупывали их карманы, заставляли показать содержимое сумок и саквояжей, изымая оружие с обещанием отдать при выходе. Тем не менее, пришедшим рисковать не хотелось.

Взъерошенные после обыска, но вынужденные придержать недовольство, заявились члены бывшего ЦК бывшей кадетской партии, объявленной вне закона за моральную поддержку корниловцев.

— Рассаживайтесь вокруг стола, товарищи заклятые враги трудового народа! — пригласил Седов. — Радушного приёма не обещаю, но, видно, нам есть что обсудить. Представьтесь, не всех вас знаю по газетам.

— Глебов Николай Николаевич, — проскрипел самый возрастной из них, увенчанный длиннющей седой бородой как у старика Хоттабыча, вызывающей желание выдрать волосок и произнести заклинание «трах-тибидох». — Заводчик, владелец фабрики электротехнических изделий.

— Кони Анатолий Фёдорович, — отрекомендовался второй. — К бывшей партии кадетов отношения не имею. Профессор уголовного судопроизводства…

— Оправдавший террористку Засулич. Нечем гордиться.

— Но суд присяжных…

— Полностью обанкротился, — срезал его Седов. — Мы создаём новое народное революционное судопроизводство, где высокооплачиваемые краснобаи вроде Плевако или Александрова не смогут освободить от справедливого приговора негодяев, способных много заплатить, а простой рабочий останется без защиты. Хотите — участвуйте в работе комиссии Наркомата юстиции по судебной реформе. Следующий?

— Я тоже мог бы оказаться полезен, имею опыт написания законов в Юридическом совещании при Временном правительстве. Набоков Владимир Дмитриевич, профессор уголовного права.

— Сколько там полагается по уголовному праву за растление малолетней? Ладно, в другой раз, — одёрнул себя Седов, потому что сын этого профессора ещё не написал «Лолиту». — Дальше?

— Кокошкин Фёдор Фёдорович. Также юрист и сын юриста, — он вряд ли понял, почему сочетание «папа — юрист» вызвало неприязненную гримасу у председателя. — Готовил документы к выборам в Учредительное собрание.

— То есть накормил казёнными бумагами мусорную корзину. Последний, кто вы?

— Корнилов Александр Александрович… — назвавшись, испугался выражения лица Седова. — Помилосердствуйте, к мятежному генералу Корнилову никакого родства, сношений не поддерживаю.

Причём — все до единого славяне, не евреи и не грузины, хоть и среди кадетов полно и тех, и тех, заметил про себя председатель, унявший вспышку гнева, спровоцированную фамилией Корнилова. Значит, что-то понимают.

— Пришло время спросить: с чем пожаловали, господа буржуазия?

Начал говорить Кокошкин.

— Мы уверены, глубокоуважаемый Дмитрий Леонидович, что найдём взаимопонимание.

— Что же вас заставило такое предположить?

— Вы возглавляете крупнейшую социалистическую партию России, сыплете социалистическими лозунгами, обещаете диктатуру пролетариата, а внутри себя придерживаетесь противоположных взглядов. Мы знаем — вы не марксист, господин Седов.

— Кто же?

Ему в самом деле стало любопытно.

— Ваши фактические действия, а также высказывания в узком кругу, свидетельствуют, что вы не горите желанием экспроприировать собственность заводчиков, помещиков и банкиров, передав её городскому и сельскому пролетариату, а намереваетесь сохранить в России обычную структуру хозяйствования, основанную на предпринимательстве. Адам Смит называл её рыночной.

Седов отмахнулся.

— Рынок или не рынок, всё это бирки, ярлыки. Наклеивай какие хочешь и куда хочешь. Ну, пусть будет социалистический рынок. Маркс умер, написал много про капиталистическую эксплуатацию рабочих буржуазией. Про социалистическую экономику у него не спросишь. Что ещё?

— Но вы обязательно согласитесь, что нормальный рынок невозможен без предпринимательской инициативы, на которую рабочие…

— Не способны?

— Не обучены, — мягко закруглил Кокошкин, говорил от пришедших только он, другие молчали. — Посему хотелось бы выработать концепцию, при которой владельцы заводов и фабрик не лишались бы собственности, как настаивали ранее большевики, ныне — эсеры, РСДРП и ваша партия тоже. Как выработать компромисс между интересами тех, кто единственный умеет организовать работу предприятий, и ваших избирателей-трудящихся?

— Как?

— Обеспечить предпринимателям долю собственности и долю прибыли.

Кокошкин (Седов про себя назвал его Какашкиным) выдал довольно проработанную концепцию увода и отмывания прибыли, при которой рабочие комитеты получали видимость контроля над производством и сбытом, но сливки по-прежнему снимал фабрикант.

— Не одобряю. Но обещаю обдумать. Господа-товарищи, вы пришли как представляющие интересы имущего класса. Я крайне удручён оказанной вами поддержкой корниловскому мятежу. Молчать! — он выставил вперёд ладонь, загодя отметая возражения. — Пусть не вы лично, пусть кто-то из вас даже осудил хунту Корнилова. Важна суть. Хотите жить и по-прежнему кушать рябчиков, хрустеть французской булкой и попивать французскую шампань? Платите! И купите себе месяцы, а то и годы безбедной жизни. Чего не обещаю господам Рябушинскому, Морозову, Третьякову, Путилову и прочим скудоумным, осмелившимся поддержать Корнилова в бунте против Советов. Им точно дорога на паперть или бегство за границу.

Обсуждали ещё около четверти часа, потом кадеты и Кони потянулись к выходу, и Седов голосом Мюллера из «Семнадцати мгновений весны» попросил Какашкина задержаться. Когда дверь затворилась, живо прыгнул к сыну юриста, одной рукой схватил того за галстук, второй приставил «браунинг» к голове.

— Колись, падла, кто из моих стучит?

Кокошкин молчал, хлопая глазами, и до Седова дошло, что кадет просто не понимает жаргонизмы XXI века.

— Кто из моих людей и кому рассказывает о частных разговорах в этой комнате?

— Не могу знать, — полузадушено прошелестел тот. — Из вашего ближайшего окружения.

Дальнейшие расспросы ничего не дали, информация докатилась до этого кадра через третьи руки, а продолжать допрос с пристрастием, когда в приёмной Какашкина ждала беловоротничковая публика, было неуместно.

Тем более неловко, что взъерошенный и полузадушенный сын юриста при выходе натолкнулся на британского военного атташе, лощёного типа с характерными короткими усами и чуть удлинёнными бакенбардами, в офицерской форме и с тростью. Англичанин, хоть и скрыл эмоции под маской безразличия, был несколько шокирован. С союзником Седов вёл себя ещё резче, сковывал его только английский язык, также изменившийся за последнюю сотню лет. Председатель не знал, поймёт ли бритиш, услышав Get the fuck out of here, что его посылают дальше, чем в жопу, или в 1917 году те же слова имеют иное значение.

— Первое. Если правительство Его Величества признаёт Совнарком России как законное и полномочное правительство, правомочный преемник прежних властей империи, где официальная нота? Где верительные грамоты? Вместо этого приползает… ещё раз, как вас там?

— Полковник Гамильтон.

— Да, вот такой из себя сэр. Просто узнать: а что это у вас делается? В то время, как мы ведём войну. Вроде бы даже на одной с вами стороне.

— Эскьюз ми, сэр председатель! — дипломат проглотил хамство Седова, не позволив возмущению выплеснуться наружу, иначе оно затопило бы кабинет не менее чем по щиколотку. — Кабинет Его Величества готовит соответствующие заявления. Но мне поручено предварительно узнать вашу позицию.

— Очень славно. Если мы воюем с Германией, то о’кей, признайте советское правительство. Если подозреваете, что готовим сепаратный мир с кайзером, то никакого признания? Вижу, попал в точку. Успокойте своих: из войны мы не выходим, а хотелось бы. Пока германцы ощущают силы дальше двигать на восток, они ни на какой сепаратный мир не пойдут. Даже предложи им всю Россию до Урала.

— Премного благодарен за ясность, — чуть склонил голову дипломат, ощутивший, что не зря терпит выходки этого русского еврея. — Поясните вашу позицию относительно финансовых задолженностей.

В той жизни Ленин безоговорочно послал французов и англичан с этой царской задолженностью в сторону Get the fuck out of here, что потом аукнулось проблемами ещё худшими.

— Мы погасим все долги и царского, и Временного правительства, даже самые нелепые. Но весьма не сразу. Экономика разорена войной. Суммы незыблемы, сроки обсудим, когда последует официальное признание. Вы удовлетворены?

В молодости Седов балдел от песни I Can’t Get No — Satisfaction группы The Rolling Stones, которую атташе не мог слышать — сочинившие её музыканты здесь не родились. Никакого «сатисфекшн», то есть удовлетворения, британец чувствовать не мог, он надеялся получить ответ — когда долги перед Антантой Россия погасит целиком и полностью.

Облом.

Всё, что сэр полковник унёс в клюве, так это заверения о невыходе из войны и более чем туманное обещание активизации на фронте, приправленное просьбой о военной и экономической помощи, если англо-французское командование заинтересовано в сохранении Восточного фронта. Оба понимали, что эта просьба — простое сотрясение воздуха, через три года после начала Великой войны обе западные империи Антанты получили настолько обширные пробоины в финансах, что, будь они кораблями, давно пошли бы ко дну.