Подонки! Однозначно

Глава 1

Он был фигурой уникальной, ярким, эпатажным, порой шокировал неожиданными поступками. Его уход в 2022 году сделал беднее российскую политическую палитру.

Персонаж, отдалённым прототипом которого избран этот российский государственный деятель, ни в коей мере не является его литературным портретом, совершенно не отражает личного отношения автора к прототипу, к другим историческим фигурам и общественным движениям. Это всего лишь фантазия: что натворил бы в 1917 году человек, вооружённый послезнанием и кипучей энергией. К реальной истории России роман отношения не имеет. Все совпадения случайны. Или нет.

Поскольку фамилия упомянутого политика считается зарегистрированной торговой маркой, ни в названии, ни в тексте она не упоминается. Цитаты из его речей и интервью взяты из российских СМИ, приведены дословно или почти дословно, выделены шрифтом. Эти высказывания настолько известны, что в большинстве своём обрели свойство интернет-мемов, авторство очевидно, и не требуют отдельных ссылок.

Иллюстрация к обложке сгенерирована с помощью C hatGPT Image .

1.

Тщедушный мужчина средних лет типичной еврейской наружности, с характерными усиками и острой бородкой-эспаньолкой, в круглых очках, ехал на заднем сиденье открытого автомотора «Рено» по весеннему Петрограду и сердито сопел, отвечая спутникам коротко и односложно. Ему было не до пустопорожних бесед. В городские пейзажи не всматривался. Глаза под стёклышками сверкали, выдавая напряжённую работу мысли и избыток чувств.

В прошлой, теперь уже законченной жизни, у него однажды спросили:

— Что вы скажете, когда предстанете перед Богом?

Он ответил:

— Я сделал всё, что мог. Отправьте меня обратно, я продолжу борьбу, чтоб помогать бедным, помогать всем страждущим бороться с тем, что мешает нам жить. Мне нужен билет обратно. Я не хочу здесь лежать в райском саду. Лучше я буду где-то в тайге идти полуголодный, но помогать людям.

Кто-то услышал эти слова. И даже исполнил, но странным образом. Разве просили забросить душу и разум в прошлое? Это безмерно бесило пассажира автомобиля.

«Подонки! Однозначно — подонки! — бурлило в его сознании. — Те, кто решил меня сунуть в 1917 год и в это ничтожество. И врачи — подонки, надо же, восемь прививок от КОВИД! Какой организм выдержит? Ну, хорошо, только шесть, про две я наврал. Какого чёрта⁈»

Тело ломило и крутило, оно умоляло нового хозяина хотя бы об одной затяжке. Но что тут курить? Папиросы? Трубку? Чёрный табак в самокрутке? Терпеть! Это далеко не самая насущная проблема, куда хуже другое.

Здесь он один. Без партии, отлично организованной и верной ему. Без денег и думского статуса главы фракции. Впереди маячила новая революция, козни Ульянова, предательство Джугашвили… Судьба забросила в переломный момент истории, определяющий — будет ли Россия великой или погибнет навсегда, участвовать в этом процессе заманчиво и почётно, вот только стартовая позиция для него — ну уж очень неподходящая. Самая непристойная из всех возможных.

Теперь он… Троцкий!

Какой сарказм! Ярый, лютый противник КПСС-КПРФ в ипостаси большевика-ленинца⁈ К тому же — еврея… Как серпом по фаберже. Нет, скорее по обрезанному мужскому придатку. На долгие годы заперт в этом теле и зовётся — Лейба Давыдович Бронштейн, даже произносить противно!

Он продолжал себя накручивать и зло добавил, разумеется, не вслух: «Подонки знали, как насолить. Не иначе как Зюганов постарался».

Про Зюганова — шутка. К возможностям той партии он относился иронически. Деятели КПРФ, по его мнению, и близко не стояли рядом с титанами прошлого. Значит, постаралась иная сила… Кто именно — знать не дано, да и не время раздумывать. Нужно освоиться в этом мире, использовать козыри, оставшиеся в наследство от бородатого и очкастого еврея, бывшего владельца этого тела. Крайне неприятного типа.

К слову, человек, свалившийся из будущего в Петроград 1917 года, какой-то зоологической неприязни к евреям не испытывал. Психоаналитики бы заверили: всему виной детская травма. В прошлую жизнь он вступил под еврейской фамилией, отец никакого участия во взращивании и воспитании ребёнка не принимал, отчего мальчик хлебнул еврейского счастья по самые помидоры. Огрёб все прелести отношения к себе русских антисемитов, не получив поддержки, которую евреи оказывают друг дружке, выживая во враждебной среде. Позже сменил фамилию на мамину славянскую, а на вопрос о национальной принадлежности выдал фразу, ставшую крылатой: «Мама — русская, папа — юрист». И готов был прибить каждого, иронично ухмылявшегося по этому поводу.

Здесь же в обличии Троцкого попал к «своим». Евреев в социал-демократии много. Тот же Урицкий, который Моисей Соломонович, на вокзале встретил лично, за руку тряс. Улыбался: нашего еврейского полку прибыло. Машину подогнал с водителем и провожатым.

Но не все обрадуются, когда выйдет из тени. Бронштейна-Троцкого многие не любили и до 1917 года, и в будущем добра не обещают, невзирая ни на какие революционные заслуги. Скорее — наоборот, каждый норовит больше заслуг приписать себе и измазать дерьмом конкурента. Тем более ленинцы, большевистская верхушка.

Надо же! Ульянов величал Троцкого «политической проституткой». Ничего, он и Ульянову, и всем остальным устроит такой публичный дом, что мало не покажется. Жалкие дилетанты, демагоги! Не владеющие кухней управления огромным государством, плавая в иллюзиях, что «любая кухарка справится». Вы понятия не имеете, куда вас заведёт погоня за «мировой пролетарской революцией», глупой и несбыточной химерой!

Козырей мало, но они есть, он срочно и тщательно перебрал имевшиеся активы. Большевики ценят Троцкого по 1905 году, завоевать влияние в Петросовете несложно. Но случится бездарно организованное июльское выступление, оно провалится. Ульянов на время нырнёт в тину, с готовностью перепоручив подготовку восстания умелому человеку — Троцкому, чтоб явиться на готовенькое и сесть жопой на трон, объявив себя «вождём мирового пролетариата».

А теперь поправочка. Будущего организатора октябрьского переворота в Петрограде, якобы большевика-ленинца, совершенно не прельщает мировая пролетарская революция, столь же невозможная и никому не нужная, как летающий на птичьих крыльях слон. Ещё менее привлекателен Владимир Ильич в роли председателя Совнаркома. В теле Троцкого отныне заключён разум российского патриота, которому плевать, какой будет страна — коммунистическая, буржуазная или, что особенно забавно, либерально-демократическая. Лишь бы великая, могучая и устойчивая. А не рассыпающаяся, какой она встретила путешественника во времени в мае 1917 года. Если точнее, то утром четверга 4 мая по старому стилю, о переходе на новый календарь вопрос не стоял в повестке дня.

— Скоро? — спросил у шофёра.

— Да, товарищ! За поворотом — Таврический дворец. Антон Петрович, пособите товарищу устроиться?

Второй сопровождающий ёрзал рядом с водителем, не желая стеснять очкасто-бородатого на заднем диване, на которого посматривал с уважением и некоторой опаской. Этот парень, в отличие от Урицкого, наверняка принадлежал к титульной нации, обладая широким, открытым и курносым лицом. Глаза большие, голубые, не слишком обезображенные интеллектом.

— Антон! Тебя ведь Антоном зовут?

— Конечно, Лев Давыдовыч… Мы же с вами с пятого года! Запамятовали, видать. Столько лет утекло.

Антон ещё что-то трещал, мешая сосредоточиться. Память Троцкого была какая-то мутная и вся в дырках, большие периоды прошлого растворились без следа или сохранились в чрезвычайно размытом, расплывчатом виде. Далеко не всегда приходила на помощь.

Плевать! Надо быть устремлённым в будущее, а не ковыряться в прошлом.

— Антон, под какой фамилией меня помнят по 1905 году?

Тот смешался.

— Ну-у… Не под этой. Звали «товарищ Седов».

Так, Седов. Какой-то полярник, «Северный полюс — 1». Не, там вроде Папанов. Или Папанин. Всё лучше, чем Лейба Бронштейн, тем более «политическая проститутка Троцкий».

— Значит, остаюсь Седовым. И не Лев Давыдович, а, скажем, Леонид Дмитриевич. Так надо! Для дела революции. Товарищ Антон, сделайте мне немедленно мандат Петросовета на имя Седова Леонида Дмитриевича.

— Надо же, чтоб вас выбрали в Петросовет…

— В чём дело? Организуй! Я, что ли, всё за всех делать должен? Завтра же — дополнительным списком от Путиловского завода. Что непонятно? Жить где прикажешь?

— Здесь, при Таврическом дворце, жилые комнаты имеются. Где раньше прислуга. А нет — так в «Киевских нумерах».

— Значит — в номерах. Таврический — это гнездо контрреволюции. Заседать там вместе с меньшевиками и прочей мерзостью? Большевистской партии и Петросовету срочно требуется отдельное здание. Например — Зимний дворец.

— Туда же Временное правительство из Мариинского переезжать объявило… — охнул Антон.

— Временное. И его время истекает!

Пока что истекло время поездки. Автомобиль затормозил, мотор затрясся на малых оборотах, пассажиры выбрались наружу.

Седов, а себя он начал называть только так, привыкая, недовольно стряхнул пыль с угольно-чёрного пиджака. Почему-то водитель не поднял кожаный верх экипажа. Жарко ему, скотине!

Из вещей будущий возмутитель спокойствия имел при себе только саквояж и чемодан. Когда Антон поинтересовался, прибудут ли вещи семьи, а за ними и остальная семья, Седову захотелось треснуть себя по лбу. Ведь Лейба, скорее всего, женат! Как примерный еврейский мужчина из традиционной еврейской семьи. Наверно, и детей завёл. Конечно, иметь бабу под рукой удобно. Понятное дело, женщина должна сидеть дома, плакать, штопать и готовить, об этом заявил во всеуслышание ещё в прошлой жизни. Но, чёрт побери, жена Троцкого знает Троцкого лучше всех! И громче всех взвоет: это не он, он не такой!

Выходит, известное обещание «каждой одинокой женщине — по мужчине, каждому мужчине — по бутылке водки» на мадам Бронштейн не распространяется.

— Как раз идёт заседание Петросовета, — напомнил Антон. — Сразу туда?

— За чемоданом моим присмотри, а я немедленно — в бой! Правят бал меньшевики?

— И эсеры, — печально признался провожатый. — Чхеидзе, Церетели. Чернов.

— Не теряем ни минуты, товарищ.

Таврический дворец, куда более приятный внешне, чем прямоугольный Зимний, располагался выше по течению Невы, не высовываясь на набережную. Ассоциировался с заседаниями царской Государственной Думы, сейчас стал вместилищем Петросовета, отчасти альтернативного Временному правительству, отчасти непонятно что за чудо. Надпись «Пѣтроградскiй совѣтъ рабочихъ и солдатскихъ дѣпутатов» на кумачовой растяжке смотрелась чужеродно, что не смущало двух штатских субъектов с винтовками за спиной, изображавших караул. Подъехавшее авто те не удостоили вниманием.

Седов, размахивая саквояжем, бодро направился к колоннаде главного входа. Его, в прошлой жизни крупного дородного мужчину, раздражала до чёртиков худосочность низкорослого тела. Но! Перед госпитализацией со злосчастной пневмонией ему было глубоко за семьдесят, здесь меньше сороковника, бодрость духа и организма замечательная. Утром под перестук вагонных колёс обрезанный орган настойчиво напомнил о необходимости яркой личной жизни… Ничего, революция победит, с революционными барышнями отношения будут строиться согласно теории стакана воды, то есть переспать не проблема — словно воды напиться. И уж он тогда развернётся! Воздаст себе за вынужденные пуританские годы пожилого человека, недаром признавался, что секс имеет весьма большое значение в его жизни.

Даже желание курить не столь угнетало.

В большущем зале, помнящем думские посиделки, Седов пристроился сбоку и прислушался. Меньшевики с эсерами дебатировали — кому из них занять министерские кресла во Временном правительстве. Большевики, вопреки названию фракции оказавшиеся в меньшинстве, ограничивались возмущёнными репликами, Ульянов зло зыркал на выступающих, но молчал. С места Седова он был виден в профиль. В целом выглядел хуже, чем в мавзолее — там ухоженный и подкрашенный, здесь какой-то серый и невыспавшийся.

Наконец, Урицкий сменил предыдущего докладчика и громогласно объявил, что председатель Петросовета, избранный ещё в 1905 году, вернулся в Россию, чтоб продолжить борьбу!

Публика извергла овации, если считать овациями несколько разрозненных хлопков. Меньшевики и эсеры моментально почуяли противника, ленинцы смотрели вопросительно, не зная, чего ожидать. В прошлом Троцкий то поддерживал Ульянова, то критиковал, потом надолго исчез из активной политики.

Он стал рядом с Урицким.

— Товарищи! Прошу величать меня той же фамилией, что и в 1905 году — Седов. Леонид Дмитриевич, если кто запамятовал. Поражение нашей революции и разгул жандармского террора заставили на время покинуть Родину. Теперь я здесь, я с вами, с сей минуты готов снова приступить к революционной работе в должности председателя Петросовета.

Большевики оживились, их оппоненты словно сожрали по кислому лимону. Естественно, менять «своего» председателя господина Чхеидзе на непонятного приезжего из Америки меньшевикам не улыбалось. В итоге Седов узаконил своё членство в Петросовете, но на «птичьих правах», лишь с совещательным голосом, чем немедленно и воспользовался.

— Товарищи! Поверьте, большое лучше видно издалека. Приехав из Америки, я убедился: Советы — истинный орган русского народовластия, поэтому только Советы должны избирать правительство в интересах трудящихся масс, а не ради блага капиталистических захребетников. Никакой поддержки Временному правительству! Никакого участия социалистов во Временном правительстве! Вся власть Советам! Товарищи! Давайте преодолеем наши разногласия, сольёмся в едином социалистическом союзе народных представителей и сами поведём Россию к светлому будущему!

В прошлой жизни он учился в Университете марксизма-ленинизма, историю КПСС (в несколько лакированном виде, конечно) знал досконально. Но таких мелочей, как первая речь Троцкого в Петросовете, помнить не мог, что-то там Троцкий промычал невыразительное. Оттого импровизировал, склоняя на свою сторону межрайонцев, то есть колеблющихся депутатов, кому импонировала идея преодолеть рознь между социал-демократическими партиями.

Заодно поймал себя на мысли, что лозунги типа «Вся власть Советам» и прочие реплики делают его речь чрезвычайно похожей на выступления Ульянова и его бесчисленные статейки. А что делать? Два гуманитарных высших образования, полученных в СССР, заставили исписать горы конспектов «первоисточников» ленинской графомании. Режим «под Ильича» включился автоматически и довольно уместно. В Госдуме Российской Федерации выступали совершенно иначе, здесь такое не в тему.

Всё равно, большого успеха не имел. Аплодировали только межрайонцы и беспартийные, насколько можно было понять. Лидеры крупнейших партий сами боролись за трон, нафига им объединение с конкурентами?

По окончании собрания правильно было бы представиться большевикам-верхушке, но ещё на выходе Антон Петрович крепко схватил Седова за рукав. Манеры у товарища по восстанию 1905 года были самые пролетарские.

— Леонид Дмитриевич! Группа депутатов от Церетели собралась на Путиловский — речуги гнать. В том числе депутат от заводского Совета.

— Отличный шанс. Машина в моём распоряжении?

— Не то чтобы в вашем… Моисея Соломоновича спрошу.

Урицкий в то время колебался — вроде большевик, но тяготевший к межрайонцам. Седова поддержал и наверняка был рад его идеям объединения и обструкции Временному правительству. Услышав просьбу, кивнул, позволяя эксплуатировать его «Рено», после чего борцы с эксплуатацией народа направились к Путиловскому. Для усиления команды Антон призвал ещё одного кадра, довольно живописного — одесского матроса Яшку Гойхмана, анархиста-коммуниста, причём поначалу не желавшего ехать на завод: «та шо я там забыл?»

Много раз посещавший Ленинград-Петербург, Седов узнавал кварталы дореволюционной застройки, но не сам город. Машин до смешного мало, всё ещё преобладали конные экипажи. Исчезла навязчивая реклама операторов сотовой связи, банков и прочих компаний, желавших что-то непременно впарить городскому обывателю, абсолютно ему не нужное. Если на вывеске значилось, скажем, «Торговый домъ купца Яковлѣва», то именно здесь он и находился, это не было рекламой посещать магазины сети именно купца Яковлева, игнорируя всякие там гнойные Елисеевские.

Народ по улицам шастал простой русский, понаехавших почти не видать. Нищие просили милостыню, но не бренчали на электрогитарах, оглушительно воющих через переносные колонки. Мусора и грязи предостаточно, зато стены не изгвазданы мерзкими граффити.

Полиции не наблюдалось. Зато шастали вооружённые патрули — в солдатской или матросской форме либо в обычной гражданке, но с винтовкой за спиной. Горожане от них шарахались. Иногда бросались в глаза следы погромов, витрины купеческих магазинов были забиты досками или заложены мешками, явный признак того, что имущество экспроприировано, не извольте беспокоиться, проходите мимо. И не скажешь, кто громил: обнищавшие рабочие от безысходности, обычные бандюганы или вот такие вооружённые «для охраны порядка» патрули.

Нужны собственные, только лично мне подчинённые отряды рабочей красной гвардии, пометил себе для памяти Седов, а также необходим автомобиль, не вечно же просить разрешения у товарища Урицкого. Главное — деньги. С собой Троцкий привёз немного. А вооружённая борьба — зело затратная штука, и вопрос её финансирования стоит более чем остро.

Выехали за заставу. Дорога ухудшилась, выдавая сокращение казённых ассигнований на содержание. Водитель объезжал выбоины.

Они прикатили к проходной Путиловского аккурат к концу смены, вслед за авто меньшевиков. Пропускной режим, если он и был когда-то, напрочь отсутствовал, революционеры без помех прошли на площадь за заводскими воротами, где уже стоял помост с трибуной, незаменимый для проведения митинга. Что забавно, всего несколько часов назад Петросовет принял резолюцию с запретом таких мероприятий на два дня после народных возмущений, вызванных заявлением Милюкова «вести войну до победного конца». Выходит, на митинг для верхушки Петросовета запрет не распространялся.

Первым поднялся на помост Церетели.

— На броневичке был бы заметнее, — ввернул Антон, наверняка заставший прибытие Ульянова на Финляндский вокзал.

Парень недалёкий, из крестьян, он инстинктом почуял, что вернувшийся в Россию Седов на голову превосходит Троцкого образца 1905 года, и старался держаться ближе.

Начали митинг. Заводской Совет рабочих депутатов был подмят под себя меньшевиками, на трибуну вылез господин Щупкин из их числа и затеял политинформацию, преподнося как великое благо, что впервые в расейской истории представители народа в лице социал-демократов и социалистов-революционеров вошли в правительство.

— Антон! Большевики поблизости есть? — не утерпел Седов. — Желательно — крепче фигурой.

— Как же не быть… Найдём! — Антон резво нырнул в толпу, буквально минут через пять вернулся с тремя амбалами — то ли грузчиками, то ли молотобойцами. Поскольку сам тоже был не из мелких, да и Яшка Гойхман сжал кулаки размером с небольшие арбузы, Седов прикинул, что для штурма трибуны достаточно.

Щупкин как раз заканчивал витийствовать, договорить ему не дали, Антон сгрёб оратора в охапку и утащил с помоста, три пролетария оттеснили меньшевиков, моряк гавкнул на пытавшихся возразить: «молчать и ша!»

Седов же молчать не намеревался и заорал во всё горло, проклиная отсутствие микрофона и колонок «Ямаха», хотя бы по киловатту каждая.

— Товарищи! Они предали революцию, политую кровью пролетариата и трудового крестьянства! Идут на соглашательство с министрами-капиталистами, буржуазией и помещиками! Готовы вести империалистическую войну и ради прибыли буржуев продолжать убийства миллионов русских людей на этой не нужной нам войне!

Через непродолжительное время меньшевики опомнились и перешли в контратаку, намереваясь отбить трибуну. Щупкин вывернулся из объятий Антона, залез наверх и вцепился Седову в пиджак.

Народ внизу улюлюкал, свистел и смеялся, митинг внезапно превратился в развлечение, точь-в-точь как в Госдуме РФ, когда депутаты поливали друг друга водой или норовили заехать оппоненту в морду, телевидение с куда большей охотой повторяла эти мгновения, нежели скучный доклад о федеральном бюджете или обсуждении Закона об иноагентах.

Яшка, матюгнувшись, оторвал Щупкина от Седова левой рукой, удерживая за лацкан пиджака, смачно плюнул в кулак правой и размашисто влепил меньшевику в ухо. Бедняга улетел с помоста вниз — прямо в орущую массу рабочих.

«Будут бить. Возможно — ногами», — вспомнилось из бессмертных «Двенадцати стульев». Оказалось — к месту.

Члены Совета тоже поскакали вниз, растолкали работяг, пинавших депутата. Церетели заголосил:

— Что же вы натворили, ироды⁈ Он не дышит!

Седов не растерялся.

— Только что место депутата Петросовета от Путиловского завода стало вакантным. Кто за то, чтобы новым депутатом избрать меня — Седова Леонида Дмитриевича? Кто за то, чтобы избрать новый состав Совета Путиловского завода, вместо прежнего, опозорившего себя сделкой с угнетателями рабочего класса?

Голосование прошло на «ура».

Человека, конечно, жаль, хоть Щупкин был дерьмо-человечек, решил Седов и отправился развивать успех. Работяги с пролетарской решимостью вынули из-за руля меньшевистского «Руссо-Балта» бдившего там шофёра, его место занял Антон, заявивший, что умеет управляться с авто.

Возмущённо блеявший Церетели услышал, что автомотор бывшего депутата Щупкина в связи с революционной необходимостью переходит Совету рабочих Путиловского завода и передаётся их депутату в Петросовете товарищу Седову.

— Хотя бы подвезите нас до Таврического, — клянчил меньшевик.

— Ходьба пешком закаляет и укрепляет, — отрезал Седов. — Здоровее будете.

— А меня в центр подвезёте? — раздался приятный голосок.

— Конечно! Садитесь, товарищ. Вы — большевичка?

— Нет. Из партии эсеров, — откровенно призналась дамочка лет 25–30 на вид, скорее канцелярского, нежели пролетарского облика, принадлежность к революционным слоям подчёркивал красный платок на голове.

Седов с видом знатока-исследователя осмотрел стройную фигурку, затянутую в глухое до верха и длинное по щиколотки серое платье, сексуальных мини 1920 годов ещё ждать и ждать. А зачем ждать? Самое бронебойно-непрошибаемое платье, при желании, легко снимается.

— Значит, будем крепить межпартийные связи, мадемуазель. Поехали! Антон! В «Киевские нумера».

Яшку отсадил в машину Урицкого, уж больно плотоядно морячок облизывал глазами их попутчицу.

Первые сутки в 1917 году складывались вполне удачно.