Подонки! Однозначно

Глава 13

В понедельник 28 августа Седов целых тридцать секунд предавался воспоминаниям. В детстве терпеть не мог последние летние дни. Вроде как каникулы, гуляй — не хочу, в отсутствие отца мама не слишком туго натягивала поводья домашнего воспитания, но будущее отравлено приближающимся учебным годом, где одноклассники будут дразнить его еврейским сынком, засовывать жаб в портфель и делать прочие гадости. Он должен был вырасти ненавистником антисемитов, но почему-то больше невзлюбил еврейскую половину собственного генофонда.

Спрятаться от реальности в воспоминаниях детства ему не дали — стартовало очередное заседание Совнаркома, посвящённое внезапным щедрым пожертвованиям петроградских заводчиков, не желающих пополнить ряды нищих. Пришла новость о задержании Корнилова, сводный рапорт о задержании погромщиков за выходные в Петрограде и Москве, отчёты губсоветов о формировании органов власти на местах, причём, кроме денежного дождя, слишком скудного, чтоб закрыть хотя бы 10 процентов самых вопиющих дыр, каждое из известий сулило новые проблемы.

Несколько улучшило появление Бонч-Бруевича — того самого, нужного, вызванного телеграфом из Твери. Он выглядел полной противоположностью пессимиста Брусилова — худющий, обтрёпанный, но с кипящей магмой в глазах. Стоило только спросить о лампах и радиосвязи, электронщик принялся фонтанировать идеями — не остановить. Седов уж думал вылить ему стакан воды на голову, очень помогало во время дебатов в Думе или перед телекамерами, но изобретатель примолк сам, выговорившись.

— Задача: не позже 1922 года Россия должна быть охвачена передающими станциями, транслирующими музыку и новости, а в каждой волости — приёмные устройства, позволяющие слушать передачи. Только монополия государства, чтоб ни одна контрреволюционная сволочь не могла квакнуть в эфир ни единого слова лжи. Понятно? Молчать и слушать! — прикрикнул на инженера, не в силах вынести вторую порцию словесного поноса. — Далее. Я устал орать на митингах. Можешь сделать рупорные громкоговорители, присоединённые к микрофону вроде телефонного и усилителю на вакуумных лампах?

— Так в западных странах…

— Мне начхать и насрать, что есть, а чего в западных странах нет. У нас имеются усилительные лампы?

— Так точно. Аудионы называются.

— Сколько недель нужно, чтоб благодаря аудионам меня слышала вся площадь перед Смольным, а я не рвал горло?

— Недель⁈ Простите, товарищ председатель, это архисложная техническая задача. Сроков назвать не могу.

— А я — могу. Месяц! Иначе расценю как саботаж и сдам тебя в ВЧК. Представишь товарищу Мархелю в наркомфин расчёты — какие нужны ассигнования. Свободен!

Так проскочила первая половина дня. Получив в своё распоряжение правящую партию и пусть не абсолютную, но всё же довольно весомую власть, Седов вернулся к манерам, которые демонстрировал в Государственной Думе Российской Федерации, стал резок в суждениях и беспощаден к возражавшим. Некоторые реплики, брошенные в той жизни сгоряча, вдруг стали пророческими. Как-то заявил: «У меня чистые руки, но они будут в крови, если я стану президентом». Президент или председатель — не велика ли разница? Когда стрелял в Разливе, ещё не был первым лицом, но на площади у Смольного… Фрунзе откровенно жевал сопли. Сколько бы наших полегло, если бы офицерьё начало первым, да и начало уже, застрелив матроса у парадного входа. Но как только показал милиции пример, надавив на пулемётную гашетку, то всё, предохранители слетели.

Как легко с человека падает цивилизованность, верх берут низменные инстинкты убийцы!

Вошла Ева, принесла на подносе обед — щи с мясом и кашу, тоже с мясом, стакан душистого свежезаваренного чаю и сладкую булку. Не слишком роскошно для правителя государства в шестую часть суши, но сейчас в Петрограде мало кто ест досыта. Тем более — подруга старается, присматривает за качеством пищи.

Она подошла вплотную, за что была вознаграждена — Седов обвил рукой её бёдра. И тут же отнял руку. Подлец Какашкин внушил мысль, что в ближайшем окружении затесался предатель. А уж кто ближе Евы? Справилась с волнением после расстрела офицеров и вновь вернулась в общую спальню, но порой в её глазах видел страх. Скорее всего, знает, что сам строчил из пулемёта. И боится. Чего? Её же, глупую, защищал!

— Поедем в Москву?

— Зачем?

— Я говорил: хочу вернуть столицу на историческое место. Знаешь же, бог слегка ошибся, повесив у мужика хозяйство между ногами. Словно приглашает — а врежь-ка ногой. Женщина правильнее устроена. Так и Петроград, висит на краю страны, открытый всем ветрам и всем пинкам. Москва — она матушка Руси.

— Тогда уж Киев…

— Киев — Малороссия, Москва — Великороссия. Ты меня не путай! Жить будем в Кремле, в царских палатах. Наверно, в них есть отопление и горячая вода.

Ева вздрогнула.

— Ты так об этом говоришь! Знаешь из своего будущего, что Петроград захватят германцы?

Седов засмеялся.

— Уже захватили. С Екатерины Второй — сплошная немчура. Мы освободили, больше не отдадим.

— Первый раз слышу, что этот город сравнили с мужскими причиндалами.

— Да, я красноречив.

Он пообедал и с удовольствием посмотрел подруге вслед, длинная строгая юбка плотно обтянула попу, подчеркнув соблазнительную форму. Евдокия с ним необычайно долго — с начала мая, почти четыре месяца, и не надоела. Ей, как правило, не изменял, разве что в командировках, непременно используя презервативы, приобретённые у стоматолога, постоянной подруге доверял и не защищался.

Но кто-то же донёс о его антимарксистских репликах осведомителям кадетов!

Подавил желание пощупать прелести подруги пальцами, а не взглядом, для чего покинуть кабинет, потому что во второй половине дня предстояла встреча куда менее приятная, чем уединение с Евой. Аудиенции предшествовал шум, прорвавшийся через двойную дверь, обитую ватой и натуральной кожей, затем в проёме показался Яков.

— Эти шлимазлы не сдают волыны!

— Вот как? Тогда пусть катятся нахер. Дворец наш и правила наши.

Визитёры всё же сочли возможным подчиниться, возмущения не скрывая. В кабинет буквально ворвалась Мария Спиридонова, некогда красивая женщина, отдалённо похожая молодую Аллу Демидову в фильме «Служили два товарища», но утратившая всякую привлекательность после тюрем, арестов, издевательств и изнасилований жандармами. Сейчас вдобавок взъерошенная и расхристанная. Чёрная грязь, отвратительная баба, это было первое о ней впечатление. За ней ступал мужчина еврейской наружности (экая невидаль в революции), чуть менее в беспорядке.

— Ваши матросы меня лапали! — пожаловалась Спиридонова.

— У них служба такая: искать револьверы в самых скрытых местах. А поскольку дамы меня не навещают, специальную барышню для досмотров не держу.

— Оружие? Между грудями и между ног?

— Давайте оставим дискуссию, где у женщин спрятано самое безотказное оружие. Или вы для этого пришли? Садитесь же.

Она ляпнулась на стул предельно близко, уставилась обличающе, сверкая глазами за стёклами очков. Спутник, представившийся как Исаак Штейнберг, держался чуть дальше, его вряд ли помяли столь ощутимо. И хорошо, что на дальнем конце, чесночное амбре и оттуда долетало.

Спиридонова, очевидно, привыкла не обращать внимания на подобные ароматы.

— Вы объявили подготовку к земельной реформе. Украли наши программные цели и лозунги, переиначив на свой лад. Я этого не потерплю!

Седов хулигански подбросил карандаш над столом и поймал его, демонстрируя ловкость рук. На минуту захотелось всадить остриё в глаз прилипчивой эсерки.

— Дорогая дамочка! Извольте лучше объяснить причину недовольства. Если мы воплощаем ваши идеи по привнесению счастья трудовому крестьянству, радуйтесь: сбываются ваши чаяния. Если же мы извратили идеи эсеров до неузнаваемости, то каждый остался при своём.

— Извратили! Но сделали это хитро, якобы сделав шаг навстречу нашим требованиям — дать землю тем, кто её обрабатывает. Мы — за отмену частной собственности на землю вообще, за превращение её в общенародное достояние, но без национализации. И без права купли-продажи.

У дамочки сквозняк в голове, увы — не прошло бесследно, что её избивали в кутузке, с сочувствием подумал Седов. Общенародная собственность есть собственность народного государства, бесхозным ничто быть не может, как это не понять?

— А мы говорим: крестьяне, вы получите наделы в собственность, никто их не вправе принудительно у вас отнять, распоряжайтесь по своему усмотрению. Шах и мат! Расплывчатое право пользования долей в общенародной земле, хрен знает кому принадлежащей, для хозяина куда менее привлекательно. Допустим, крестьянин Иванов-Петров задумал переехать к родне жены из Орловской в Тамбовскую губернию, участок с избой продал, там — купил. Вы же, привязывая крестьянина к «общенародному достоянию» только в одном месте, снова делаете его крепостным. Конечно, с лишёнными свободы управляться проще, но для того ли мы затевали революцию?

— «Мы затевали»? Да вы, Седов, правильнее — Троцкий или Бронштейн, в феврале сидели в своих Североамериканских Соединённых Штатах и пили свой чёртов виски, когда нас казаки хлестали нагайками!

Он утёр лицо, до которого долетели брызги слюны пламенной революционерки.

— Ну и какое отношение имеет мой виски к вашей глупой и абсолютно проигрышной политике в области земельного переустройства? Мы только начали формировать губернские и уездные комитеты по учёту и перераспределению пахотных земель, бывшие эсеры к нам летят как бабочки на огонёк! Вас почти миллион был, да? Сейчас и сотни тысяч не наберётся, с тех пор как солдаты, услышав про раздачу земли после войны, особенно отличившимся в боях, бегут к нам из ПСР — целыми полками. Всего одна буква переставлена, а с нами, с СПР, у людей появляется надежда.

— Вы же их обманываете! И откуда возьмёте столько денег — возместить помещикам за земли, фабрикантам за отобранные заводы?

— Обманывать не выгодно, дражайшая. Выплатим всё, но, увы, не сразу.

— И сохраните имущественное разделение на классы. А как же равенство, братство, демократия?

— Ох, какая вы идеалистка! Или, наоборот, слишком умная, оттого изображаете дурочку. Полного равенства не было и не будет никогда. В том числе при демократии. Демократия — это дом в тысячу этажей. На одних этажах — красивые квартиры, тёплые курорты, счастливые лица, на других — выстрелы гаубиц, чёрные провалы окон, замёрзшие бомжи в подземных переходах. Каждый сам за себя, и бог против всех. А нам до демократии ещё выпало пройти через диктатуру, тоже не сахар, вспомните якобинцев. Кому на планете жить хорошо? Ответ простой — никому. Но я стараюсь как лучше. Вчерашний безземельный крестьянин, батрак, арендатор, вдруг он получит свои десятины в собственность. Будет счастлив! А за счастье нужно платить налоги. Простите, Мария с каждым днём вы всё больше оттесняетесь на обочину истории.

— Мы так просто не сдадимся!

Под стёклами очков должны были сверкнуть слёзы, но глаза остались сухими. Спиридонова всё выплакала давно.

— История против вас. Вы проповедовали, что социализм начнётся в деревне, а он идёт из города, как предсказывали социал-демократы и мы, социалисты. Хотите присоединиться к нашей борьбе за более счастливое будущее — милости просим. Нет — уйдите в сторону, или сметём. Товарищ Штейнберг! Вы — юрист?

— Да, товарищ председатель.

— Для юристов с революционным прошлым у нас прорва работы. Если оставите этих горьких неудачников и перейдёте к нам, гарантирую приличную службу в наркомате юстиции, по судебной части или в земельном наркомате, ведающем перераспределением сельхозугодий, есть выбор. Или предпочтёте взирать на воздушные замки, пока поезд революции убегает вдаль?

Спиридонова резко поднялась, стул упал назад.

— Исаак Захарович, уходим!

— Я, пожалуй, останусь, — быстро сориентировался еврей.

— Предатель… А вам я скажу последнее, — она обернулась к Седову. — Немедленно выпустите Керенского!

— Не могу, милочка. Даже если бы хотел. Изменщика будет судить ревтрибунал, он и решит его судьбу. Пуля или петля, не знаю. Вот они, юристы решат, — Седов кивнул на Штейнберга, авансом зачислив в свои ряды.

— Теперь сожалею, что не пронесла под юбками «браунинг», — зло выкрикнула эсерка и ретировалась.

Шансов она не имела. Револьвер на боевом взводе всегда лежал в выдвинутом наполовину верхнем ящике стола. Если бы Спиридонова извлекла из-под юбок оружие, что затруднительно сделать быстро, то не успела бы даже поднять ствол, получив пару дырок в голове, а с такими пробоинами в башне сама Фанни Каплан не прицелится.

Кстати, у знаменитой эсеровской снайперши, якобы подстрелившей Ильича издалека, было отвратительное зрение. Кто на самом деле продырявил «вождя мирового пролетариата», осталось неизвестным.

— Будьте снисходительней, — попросил Штейнберг. — После смерти Чернова и ареста Керенского у эсеров никого из вменяемых вверху не осталось. Сам рад уйти от них. Но берегитесь. Они готовы перейти к террору, точь-в-точь как против царских чиновников.

— Но мы — не царские чиновники и не святоши, получившие по щеке, чтоб тут же подставить другую. На пощёчину ответим пулей. Или даже пулемётной очередью. Штейнберг! Эсеры — всего лишь психопаты. Ты же пришёл к настоящим волкам, рассудительным и беспощадным — ради великой народной цели. Сам становись волчарой. Понял меня?

— Конечно, товарищ председатель. Одно только неясно — почему не начать экспроприацию угодий немедля?

— Ну ты и простой… Как все эсеры. Неужто не догнал? За сентябрь составляем реестр изымаемых земель, в общих чертах и предварительно распределяем, а крестьянам говорим: выдвигайте социалистов на Съезд, тогда наделы — ваши. Но если проголосуете за эсеров, то участки отойдут во всенародную собственность, то бишь незнамо кому. Наш лозунг простой: земля принадлежит тем, кто её обрабатывает. Эсеры, напротив, дурят народ, хотят лишить его кормилицы. Беспроигрышная комбинация! Может, десяток-другой депутатов и наскребёте, на посмешище газетчикам.

— Дмитрий Леонидович! Так я не с ними, я с вами!

— Добро. Сейчас напишу рекомендательную записку в Наркомзем, устраивайся.

Конечно, масштаб крушения партии эсеров Седов преувеличивал. Слишком много крестьян шло за эсерами годами, верило их лозунгам. За считанные дни ситуацию не перевернёшь. Но впереди сентябрь, и к октябрю, когда начнут выдвигаться депутаты 2-го Съезда Советов, картина переменится радикально. Должна перемениться. Другого шанса, кто знает, вдруг и не будет.

Кроме того, деятельность СПР внесла сумятицу и раскол между бывшими союзниками — эсерами и меньшевиками. Они точно не образуют единый фронт. А вот раскола ПСР на умеренных и левых эсеров не предвидится. Кто верен их знамени, тот независимо от фракции ненавидит партию Седова.

В ближайшие недели будут сформированы боевые отряды ВЧК. При желании можно ликвидировать эсеровскую и меньшевистскую верхушку и в Петрограде, и в Москве. Рано! Их стоит раздавить политически и только потом заняться физическим уничтожением или хотя бы выдворением из страны. А пока…

29 августа столицу всколыхнула очередная манифестация — тоже офицерская, как и демарш у Смольного, но мирная. Шло много женщин с портретами военных, надо понимать — расстрелянных у штаба соцпартии и утопленных без отпевания. Несли плакаты «свободу Корнилову — спасителю Отечества», чего-то орали. Седов срочно созвал совещание, Петерс настаивал — разогнать, Крыленко вдруг проявил сдержанность и для начала провести резолюцию Петросовета, вводящую разрешительный порядок массовых выступлений, а разгонять только несогласованные или немирные.

— Немирные… — Седов попробовал слово на язык. — Значит, сознательные рабочие должны выйти против офицерской шушеры. Где они собираются митинговать?

— В Летнем саду или на Марсом поле, — прикинул Фрунзе. — Такие замечательные места, а испорчены — руки бы поотбивал.

— Пока там только отбитые руки у статуй. Михаил! — решился Седов. — Свяжись с Петросоветом и организуй рабочих, пусть за ними идёт милиция. Как только офицерьё начнёт огрызаться, а оно непременно начнёт, господа благородии шибко гордые, милицейские пусть вступятся в рабочих и хватают золотопогонных.

— Кресты переполнены, — напомнил Фрунзе.

— А Петропавловская крепость на что? Тем паче мы сняли два полка гарнизона на помощь Брусилову. Вот в их расположении пусть и сидят. Ревтрибунал им выпишет месяца по три за контрреволюционные беспорядки. Если кто «наган» вытащит — расстреливать на месте.

Митинги в 1917 году редко длились менее двух часов, более чем достаточно для окружения Летнего сада милицией, снаружи, для верности, солдатами резервных батальонов. Когда начало смеркаться, из глубины аллей донеслись первые выстрелы.

Задержанных милиционеры выводили пачками и укладывали прямо на мостовую у набережной — ждать конвой до крепости. Под руки — раненых. Потом понесли трупы и оттеснили баб, рыдающих по убиенным.

Жестоко? Да просто бесчеловечно! Но Седов знал, что при Ульянове и большевиках всех царских офицеров Петрограда, кого сумели отловить, пустили в расход поголовно — много тысяч. Председатель надеялся обойтись меньшей кровью, но не питал иллюзий. Если возмущённые и недострелённые золотопогонники объединятся, Гражданской войны не избежать.

30 августа комендант гарнизона объявил арестантов заложниками. При повторении офицерских бесчинств те будут публично повешены.

Революция с неотвратимостью катилась к самой тяжкой фазе — зверской. В огромной, разномастной и плохо подготовленной к социальным переменам России уповать на бархатную революцию было, как минимум, опрометчиво.

Седов готовился к худшему сценарию. Россия разобщена, противоречий тьма, даже между самыми недавно близкими, что говорить, очередной сюрприз ему преподнесла Ева, начавшая надоедать — не телесными утехами, с ними всё замечательно, а нравоучениями.

Вечером была задумчива, не спешила к отходу в постель, потом спросила:

— Куда ты на самом деле ездил 20 июля?

— Надо поднять записи. Все дни насыщены. А почему ты спрашиваешь?

Она вздохнула, потянула паузу, словно раздумывая, продолжать тему или нет. Но разве женское любопытство удержать?

— К нам в канцелярию пришёл милицейский отчёт о расследовании убийства Ленина и Каменева около озера Разлив. Рабочий из Сестрорецка навещал их ежедневно, 20-го обнаружил отсутствие и самих, и вещей, думал — уехали тайно. Милиционеры его допрашивали… жёстко. Подозревали — он сам их и кончил. Человек скончался на допросе, но не признался. Представляешь, как ужасно?

— Да… Товарищу Фрунзе придётся ещё долго работать с кадрами, — подчёркнуто нейтральным тоном буркнул Седов, понимая, куда Ева клонит — к его отъезду в тот же роковой для большевиков день.

— Я посмотрела секретарские записи о твоих делах. В ночь на 20-е ты якобы уехал по другим делам. Сутки спустя явился почему-то в железнодорожной форме, промокший под дождём. Я хорошо запомнила, потому что подхватил инфлюэнцию, сама же тебя выхаживала. А в кассе появились золотые червонцы. Не хочешь объясниться?

— Не хочу. Есть вещи, в которые тебе лучше не вникать.

Он разделся и сидел на краю кровати в ночной сорочке и кальсонах. Некстати крутилась мысль заказать швее обычные трусы и майки. Хотя бы семейники и алкоголички. И то удобнее.

— Шутишь? Да я уснуть не смогу! В постели с убийцей!

— Если тебя успокоит, в них стрелял не я, вообще никто стрелять не собирался. Только дать бумаги на подпись, в том числе статью для их «Правды», что Ульянов одобряет слияние большевиков с социалистами. Но он — трус, ни в какие переговоры не вступил, при виде нашей троицы немедленно вытащил «браунинг». Что моим оставалось делать?

— Кто с тобой ездил?

— А вот это, милая, уже форменный допрос. Ты же не сестрорецкий милиционер, лупить меня, надеюсь, не собираешься? На будущее: меня там не было и двух моих товарищей тем более. Тема закрыта.

Она всё же легла рядом — спиной к любовнику, когда спальню накрыла темнота, Седов услышал всхлипы, положил руку ей на плечо — дрожит.

— Дорогая, ты же из эсеров. Вы убивали, не терзаясь сомнениями.

— Царских прислужников! Но не революционеров.

— Ульянов куда хуже для революции, чем весь жандармский корпус. Я не желал ему смерти, но коль так получилось — по его вине, ничуть не сожалею.

— Всё равно… История тебя проклянёт!

Он едко хохотнул.

— Историю пишут люди. Всякие — умные, честные, продажные и вообще форменные идиоты, как карта ляжет. В 1863 году в западных белорусских губерниях действовала банда поляка Винцента Калиновского, садиста, массового убийцы, глубоко больного психически. Он вешал крестьян сотнями, кто отказывался следовать за ним, призывал уничтожать поголовно всех русских чиновников, там проживавших, включая их семьи с малолетними детьми, писал «топор народной войны не должен останавливаться и над люлькой младенца». Царские власти отловили урода и вздёрнули в Вильно — совершенно справедливо, надо сказать. Потом о нём напрочь забыли. Но нашёлся энтузиаст, вытащивший Калиновского из нужника истории, назвал Кастусём Калиновским и изобразил… народным героем! Белорусом и освободителем белорусского народа от русской оккупации.

Седов осёкся. Бредовые фантазии «историка» Вацлава Ластовского о почти святом Калиновском датированы примерно этим временем — началом века, точнее он не помнил. Но окончательная сакрализация кровавого мясника произошла после «Великого Октября», когда новой власти требовались герои борьбы с царизмом. Прозрения будущего, о которых признался Еве, не стоило распространять на столь мелкие факты. Седов хотел заверить, что победит, что о нём и его революционной подруге Евдокии будут петь песни и слагать легенды в счастливой России будущего… Но героиня легенд грядущего свернулась клубочком и уснула, утомлённая собственным эмоциональным всплеском, наказав друга за убийство Ильича ночью без секса.

Не самое жуткое возмездие. Но неприятное.