По прозвищу Святой. Книга вторая

Глава шестая

На следующий день, сразу после завтрака, Максима вызвали к командиру полка. Максим вошёл в штаб, представился, как положено.

Майор Коробков сидел за столом перед картой, курил. В железной кружке рядом дымился чай.

— Проходи, садись, — кивнул на табурет.

Максим сел.

— Чаю?

— Спасибо, только что позавтракал.

— А мне с утра кусок в горло не лезет, — пожаловался командир полка. — Сначала чай, папироса, потом уже ем.

— Люди разные, — охотно поддержал разговор Максим. — Знавал я и таких, кто вообще не завтракал. Сразу обедал. Лично я без завтрака не могу. То есть, могу, конечно, но буду чувствовать себя хуже. Знаете же присловье? Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, ужин отдай врагу.

— Суворов?

— Он.

— Да, — согласился Коробков. — Александр Васильевич знал толк в науке побеждать. Но желудок у него, говорят, был слабый.

Максим пожал плечами. Он видел, что командир полка не знает, как начать разговор, но решил просто ждать.

— Кстати, о науке побеждать, — сказал командир полка. — Ты вчера пятерых сбил?

— Пятерых, — подтвердил Максим. — Повезло. Говорю же, везучий я.

— Не скажи. Я видел, как ты дрался. Отлично дрался, молоток [1]. Всем бы так, давно бы немца к аэродромам прижали. М-да. Я, собственно, чего тебя позвал… Тебе за сбитые денежная премия полагается. Пять тысяч. По тысяче за борт. Ну и, конечно, к правительственной награде должен тебя представить. Не только за сбитые, за спасение командира тоже. С учётом того, что два подтверждённых сбитых у тебя уже было, — Красное Знамя, не меньше.

— Служу Советскому Союзу, — сказал Максим. — Но есть проблема, да?

— С денежной выплатой, думаю, не будет, деньги всё равно на весь полк пришлют. А вот с наградой… Документов-то нет у тебя. Временное удостоверение тебе выпишут сегодня же, но этого мало, сам понимаешь.

— Товарищ майор… — начал Максим.

— Да хватит тебе, — поморщился командир полка. — Мы же одни сейчас.

— Извини, Паша, — поправился Максим. — Вопрос с документами всё равно решать придется, так или иначе. Ты напиши рапорт в штаб дивизии о моём случае. Мол, так и так, был в плену, угнал немецкий самолет, взял в плен пятерых немцев, включая офицеров. Потом храбро дрался с врагом, сбил пять «мессеров», спас командира. А там уже пусть разбираются. Я со своей стороны всегда готов дать ответ на любой вопрос наших органов. Ну, то есть, готов рассказать, что помню. А с наградой можно вообще не заморачиваться. Не за награды воюем.

— Смешное слово «заморачиваться», первый раз слышу… Погоди, как это — что помню?

— Так ведь амнезия у меня, Паш, — признался Максим. — Частичная. Я раньше не говорил, боялся, что к полётам не допустят.

— Амне… что?

— Амнезия. Потеря памяти.

— Здрасьте, приехали. То бишь, прилетели. Как, откуда? А, погоди, сам догадаюсь. Тот взрыв в лесу, да?

— Да. Могу повторить тебе и то же самое скажу органам. Я понятия не имею, что взорвалось. Но что-то очень большое и мощное. Когда я очнулся, у немцев уже, то какое-то время вообще не мог вспомнить, кто я такой. Потом память стала возвращаться. Но не вся, кусками. Очень многое не помню. Особенно, что касается детства, юности… — Максим потёр лоб, поморщился.

— Ты — лётчик, — сказал командир полка. — Истребитель от бога, это сразу видно без всяких документов. Какое училище заканчивал, помнишь?

— ЧВАУЛ — Чугуевское военное авиационное училище лётчиков, — оттарабанил Максим. — Год выпуска — тысяча девятьсот сороковой.

— Начальника училища помнишь?

Разумеется, Максим не помнил. Но у него был КИР, который знал если не всё, то очень многое.

— Капитан Петров Сергей Максимович. Временно исполняющий должность начальника.

— Вот видишь — уже неплохо.

— Боюсь, этого для органов будет мало, — вздохнул Максим. — Товарищей по училищу, например, я вообще не помню.

— Никого⁈

— Никого. Удобно, да?

— Да уж. Ладно, давай так сделаем. Ты сейчас дуй за удостоверением в канцелярию, приказ я им уже отдал. Потом снова к доктору. Расскажешь ему всё. Но скажешь при этом, что летать не разучился. Да он и сам знает. Короче, пусть снова даёт разрешение на полёты. В виде исключения, с учётом, так сказать, обстоятельств. Заартачится — сам с ним поговорю. Однако уверен — не заартачится. Я же прямо сейчас пишу подробный рапорт и отправляю его в штаб дивизии. А там… Бог не выдаст — свинья не съест. Херня, Коля, прорвёмся.

— Конечно, Паша. Будем жить! — Максим решил, что использовать знаменитую фразу из фильма, который снимут только через тридцать два года, не грех [2]. Поёт же он песни из будущего. И они поддерживают людей, воодушевляют, дают надежду. Это главное.

— Будем жить, — с удовольствием повторил командир полка майор Коробков. — Это ты хорошо сказал. Да, ещё вопрос. Ты коммунист?

— Комсомолец.

— Но комсомольского билета нет, — констатировал Коробков. — Всё равно встань на учёт. Обратись к лейтенанту Игорю Никанорову, ты его знаешь, он комсорг полка. Пусть решит вопрос.

К десятому сентября положение на фронте ухудшилось катастрофически. Ещё седьмого числа вторая танковая армия Гудериана вышла к Конотопу. Девятого числа Конотоп и Чернигов пали.

Одновременно на юге, в районе Кременчуга, первая танковая армия фон Клейста вместе с семнадцатой армией вермахта форсировала Днепр, захватила плацдарм и пошла в стремительное наступление. Знаменитый «киевский котёл», в котором сгорели сотни тысяч советских солдат, не считая техники, начал приобретать свои кошмарные исторические очертания.

Благодаря КИРу Максим знал, что случится дальше.

Точно так же он и раньше знал про удары Гудериана, про форсирование немцами Днепра, про разгром и стремительное отступление советских пятой, тридцать седьмой, двадцать шестой, двадцать первой и других армий.

Он знал, что седьмого сентября, Семён Михайлович Будённый обратится в Ставку, предлагая немедленно отвести пятую армию, но получит отказ.

Двенадцатого сентября Будённого сместят с должности главнокомандующего войсками Юго-Западного направления, заменят на маршала Тимошенко. Тоже Семёна, но Константиновича. Это не поможет, и на следующий день, тринадцатого сентября, танки Гудериана выйдут к Лохвице. Клещи почти сомкнутся, вывести войска будет уже невозможно, а пятнадцатого сентября части пятой, тридцать седьмой, двадцать шестой и двадцать первой армий окончательно попадут в мешок.

Затем падёт Киев.

Всё это было Максиму известно. Но сделать он не мог ничего.

Хотя поначалу мысли были.

— Смотри, — излагал он свой план КИРу сразу после разговора с командиром полка. — По рапорту товарища майора меня отправляют в штаб дивизии, и там я немедленно требую встречи с высшим командованием. Под предлогом имеющихся у меня важных сведений. Архиважных!

— С высшим — это с кем? С товарищем Сталиным? — иронично осведомлялся КИР.

— Ну зачем сразу со Сталиным? С тем же Будённым. Или Кирпоносом [3], — энтузиазм Максима сдувался на глазах, он уже сам начинал понимать, что его план никуда не годится. Не план, а мечтания подростка, начитавшегося «попаданческой» фантастики, модной в первой половине двадцать первого века.

КИР почувствовал эту перемену.

— Понимаешь, да? — сочувственно спросил КИР. — Что ты скажешь, — правду? Как немцам? Так, мол, и так, я из будущего, дорогие товарищи предки. Летел на космическом корабле с целью мгновенно преодолеть пространство и попал в прошлое. Где корабль? Пришлось взорвать. В лучшем случае тебя отправят на психиатрическую экспертизу и объявят сумасшедшим. В худшем расстреляют, как шпиона и провокатора. Ни чудо-рубашка из поляризованного углерита, ни я не поможем. Но дело даже не в этом.

— Да, — вздохнул Максим. — Уже поздно. Будённый и так всё знает. Вообще все всё знают и видят, но каток истории просто так не остановить. Ещё неизвестно, что было в тех портфелях немцев, которые я захватил. Вполне возможно, детали немецкого наступления.

— Именно, — подтвердил КИР. — Более того, я в этом уверен. Но уже слишком поздно. Решения приняты, и всё случится так, как должно случиться. Ты можешь только приблизить победу. Насколько — не знаю, не думаю, что намного. На минуты. Возможно, часы. Но кардинально изменить ход войны, как и всей истории, ты не сможешь. Даже с моей помощью. Вспомни Единую теорию поля [4]. Сама реальность этого не допустит. Мироздание начнёт сопротивляться.

— Была такая старая фантастическая повесть братьев Стругацких, — вспомнил Максим. — «За миллиард лет до конца света». Там как раз мироздание сопротивлялось главному герою и его друзьям, когда они слишком близко подобрались к разгадке некоторых его тайн.

— Именно, — подтвердил КИР. — Как мы с тобой убедились на практике, путешествия в прошлое возможны. Но проверять на практике, можно ли его кардинально изменить, лично я бы не рискнул.

— Да и я, — сказал Максим. — Жизнь дороже.

— Причём не только наша с тобой, — сказал КИР. — Представь себе ситуацию. Ты говоришь, что из будущего. В качестве доказательства предъявляешь, например, углеритовую рубашку. А советские специалисты, которые начинают этой рубашкой заниматься, неожиданно гибнут при бомбёжке. Или ещё как-нибудь.

— Погоди, — догадался Максим. — Ты думаешь, мне удалось немецкий самолёт захватить не без помощи мироздания?

— А хрен его знает, — беспечно ответил КИР. — Может быть, нет. А может быть, и да. Загадка бытия, мать её. Остаётся одно. Незаметно приближать победу. В числе миллионов советских людей.

Временное удостоверение с печатью и подписью командира полка майора Павла Коробкова и даже фотографией 3×4 см. Максим получил в тот же день шестого сентября.

Приятно удивило, что удалось сделать фото — в полку нашёлся и фотоаппарат и человек, умеющий снимать и печатать фотографии, и даже все необходимые реактивы с увеличителем. Так что теперь у него в кармане гимнастёрки лежал фактически настоящий документ, удостоверяющий личность.

Из истории Максим знал, что в эти времена бумажным документам придавали чрезвычайное значение. Причём не только в Советском Союзе — во всём мире. Что совершенно естественно, поскольку бумага являлась основным носителем информации. «Без бумажки — ты букашка, а с бумажкой — человек!» [5], как говорят в народе. Выходцу из конца двадцать первого века, это до сих пор иногда кажется странным. Но он уже начал привыкать.

Комсорг полка лейтенант Никаноров, когда Максим обратился к тему с соответствующей просьбой, проблему решил быстро, по-военному.

— Тут и думать нечего. На ближайшем собрании примем тебя в кандидаты в члены ВЛКСМ, и все дела. В протоколе так и напишем — до выяснения обстоятельств, связанных с утратой документов. Я видел, каков ты в бою, сам тебе рекомендацию напишу. Вторую ещё кто-нибудь из наших даст. Годится?

— Вполне. Спасибо, товарищ комсорг.

— Какой я тебе товарищ комсорг? Просто Игорь.

Если с удостоверением и комсомолом трудностей не возникло, то с доктором Евгением Сергеевичем Сергеевым так просто не вышло.

Товарищ военврач третьего ранга, чьё звание соответствовало капитанскому, явно обиделся на то, что при их первой встрече младший лейтенант Николай Свят утаил от него симптомы амнезии.

— Вы понимаете, что амнезия, которую вы описываете — это серьёзнейшее нарушение мозговой деятельности, при котором я не могу допустить вас к полётам? — вопрошал он, перейдя на «вы» и строго глядя на Максима поверх очков.

— Это я и боялся, — вздохнул Максим. — Поэтому и не признался сразу. Очень хочется летать и бить врага. Да я уже летал, вы же знаете! Пять сбитых в одном бою. Амнезия на мои ходовые качества не влияет, товарищ военврач третьего ранга. Про мой И-16 и речи нет — ему всё равно, с амнезией я или без. Лишь бы помнил, как в боевой разворот ложиться и на гашетку жать. А это я помню очень хорошо.

Врач хмыкнул — шутка про ходовые качества ему понравилась. Это растопило ледок, который возник между ними после признания Максима.

— Ну-ка, давай я ещё разок тебя осмотрю, — он снова перешёл на «ты».

Максим терпеливо выдержал вторичный осмотр, ответил на все вопросы.

— М-да, — задумчиво произнёс Сергеев, закончив. — Если бы не амнезия, я бы сказал, что более здорового человека не встречал в своей жизни. Ещё раз расскажи, что ты чувствовал, когда пришёл в себя у немцев.

— Боли по всему телу от ушибов, головная боль, тошнота. Немецкий врач поставил мне диагноз — сотрясение мозга.

— И это было…

— Первого сентября, в понедельник.

— Сегодня у нас шестое, суббота. Четвёртого я тебя осматривал и нашёл абсолютно здоровым. Пятого, вчера, ты уже дрался и дрался, как мне рассказывали, выше всяких похвал. Больные люди так не дерутся, — он снял очки, помассировал двумя пальцами глаза, снова надел. — Теперь ты мне рассказываешь про сотрясение мозга и множественные ушибы, которые тебе диагностировали ещё первого числа. Так не бывает.

— Почему? — удивился Максим. — В детстве, бывало, к ушибу или ссадине приложишь подорожник, и всё заживает, как на собаке в три дня.

— Ты мне голову не морочь. В детстве, подорожник… Мы не в детстве. Да и в детстве, когда регенерационные и прочие возможности организма на подъёме, за три дня ссадины не заживали. Жить особо не мешали — это да. Но следы всё равно оставались. А на тебе ни малейших следов.

— Хотите кое-что покажу, Евгений Сергеевич? — осведомился Максим.

— Что именно?

— Сейчас увидите. Скальпель есть? Могу использовать свой нож, но скальпель лучше.

— Изволь, — доктор Сергеев взял из шкафа с инструментами скальпель, протянул Максиму.

Максим принял скальпель и быстрым движением полоснул себя по левой ладони. Из глубокого пореза побежала кровь, закапала на пол.

— Это ещё что за шутки! — сердито воскликнул доктор.

— Спокойно, Евгений Сергеевич. Мне нужно ровно пять минут.

Максим сжал раненую руку в кулак, вошёл в сверхрежим, сосредоточился.

Боль как бы замедлилась, растянулась во времени. Внутренним взором он видел алую пульсирующую полосу, пересекающую ладонь, откуда шёл сигнал тревоги — боль.

Он даже не стал убирать боль, незачем, терпеть вполне можно. Сразу перешёл к заживлению. Послал мысленный приказ клеткам, перекрыл мелкие сосуды, затянул края раны…

Ещё сигнал. И ещё. И ещё. И ещё.

Человеческий организм способен на самые настоящие чудеса самоисцеления. Подобные случаи описаны в исторических хрониках и другой литературе, но даже врачи им не верят. Врачи этого времени, разумеется. Врачи конца двадцать первого века уже хорошо это знают. Знают и умеют пользоваться. И не только врачи. Например, он, Максим Седых, умеет.

Так, что там у нас? Кажется, всё.

Он разжал ладонь.

— Ватка найдётся?

Доктор молча плеснул в чистую чашку медицинского спирта, отщипнул кусок ваты:

— Позволь ладонь.

Максим протянул ему ладонь.

Доктор Сергеев, ватой, смоченной в спирту, стёр кровь.

На ладони белел едва заметный тонкий шрам.

— Невероятно, — пробормотал доктор.

— Уже завтра не останется вообще никаких следов, — сказал Максим.

Военврач третьего ранга Сергеев Евгений Сергеевич достал ещё две чашки, в одну плеснул спирта, в другую воды.

— Это надо запить, — сообщил.

Они чокнулись, выпили.

Доктор запил спирт водой, протянул чашку Максиму.

Тот втянул носом воздух, улыбнулся и сказал:

— После первой не закусываю.

— Силён, — покачал головой Сергеев. — Но вторую не налью, много будет. Давай, рассказывай, как это у тебя получается. Если бы своими глазами не видел, ни за что бы не поверил.

— Да что рассказывать… — Максим пожал плечами. — Нечего особо и рассказывать. Это с детства у меня. Во-первых, и так любые порезы, синяки и ушибы на мне очень быстро заживают.

— А во-вторых? — спросил доктор, пристально глядя на Максима.

Максим видел, чувствовал, что Евгений Сергеевич не только замечательный врач, но и хороший, порядочный человек.На вид ему было лет пятьдесят пять.

Значит, родился примерно в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году и получил образование ещё в царской России. Потом революция, гражданская война… Теперь, вот, Отечественная. И всё он пережил и остался человеком. Это дорогого стоит. Такому человеку можно доверять и быть с ним откровенным. До известной степени, разумеется.

— А во-вторых, я научился этому процессу немного помогать, — решился Максим. — Вы сами видели.

— Да, видел. Поэтому и спрашиваю.

— Это трудно объяснить. Думаю, у меня просто есть такая способность… Я закрываю глаза и каким-то внутренним взором вижу повреждённое, больное место в своём организме. После этого мысленно отдаю приказ на исцеление. Как бы подстёгиваю клетки, чтобы быстрей делились.

— И они слушаются, — сказал доктор.

— Ага, — простодушно подтвердил Максим.

— А головная боль? — заинтересованно спросил Евгений Сергеевич. — Зубная? Или, не дай бог, сердце? Хотя, что я спрашиваю, сердце у тебя здоровое, как у молодого быка.

— Так и зубы здоровые, — сказал Максим. — Никогда не болят. Голова тоже.

— А с похмелья?

Максим рассмеялся.

— Стараюсь не пить столько, чтобы наутро было похмелье, — сказал он. — Но если даже перебираю норму, то похмелья всё равно не бывает. Встаю, как огурчик.

— Здоровая раскаченная печень, — кивнул доктор понимающе. — Эх, провести бы с тобой несколько экспериментов, понаблюдать…

— Нет уж, увольте, — возразил Максим. — Я — истребитель, а не подопытный кролик. Знаю я вас учёных-эскулапов, только волю дай, замучаете анализами и всякими исследованиями.

— Это мы можем, — согласился Евгений Сергеевич. — А что ты хотел? Наука, как и искусство, требуют жертв. Впрочем, это всё так, лирика и беспочвенные мечты. Разве что после войны, если будем оба живы. А? — он с надеждой посмотрел на Максима.

— Обещаю, — сказал тот. — Если после войны оба будем живы, соглашусь на исследования, так и быть. В конце концов, на какие жертвы только не пойдёшь ради народного счастья!

— Вот! — поднял палец Евгений Сергеевич. — Молодец, слышу слова ответственного человека, — он задумался. — Только вот что мне сейчас с тобой делать, ума не приложу. Эта твоя амнезия…

— Разрешить летать, конечно же, — сказал Максим. — Чёрт с ней, с амнезией. В конце концов, она может и пройти, верно? Я слышал, такие случаи бывают.

— Бывают, — подтвердил Евгений Сергеевич. — И довольно часто. Ладно, бог тобой, летай. Бей врага. Возьму ответственность на себя.

[1] Молодец —жаргонное выражение из того времени и позже.

[2] «В бой идут одни 'старики», 1973 год.

[3] Кирпонос Михаил Петрович — генерал-полковник, командующий Юго-Западным фронтом.

[4] Была разработана советскими физиками-теоретиками Исааком Френкелем и Алексеем Михайловым в 2062-м году. На конец 21 века является основной теорией, объясняющей устройство мироздания.

[5] Слова из сатирической «Песенки бюрократа» на с

лова В. Лебедева-Кумача, 1931 год.