По прозвищу Святой. Книга вторая

Глава двадцать четвертая

Перед расставанием Максим рассказал Михееву об идее штрафбатов.

— Интересно, — произнёс комиссар. — Очень интересно. Сам придумал?

— Нет, просто вспомнил, что они были у нас и в германскую, и в Гражданскую.

— У нас — это в царской армии? — нахмурился Михеев.

— Ну да. Всё равно это наши, как ни крути. И Суворов наш, и Петр Первый, и даже князь Владимир Красное Солнышко. Про Александра Невского я уже не говорю. Или ты не согласен?

— Согласен, согласен, — сказал Михеев. — Просто странно слышать такие рассуждения от обычного младшего лейтенанта и бывшего беспризорника. Хотя, сам себе противоречу. Говорил уже и повторю — необычный ты человек, Коля. А почему ты завёл этот разговор о штрафбатах?

Максим рассказал, что выдал эту же идею Дондышу.

— Наверное, не нужно было, но так уж вышло, — закончил он. — Можно сказать, случайно. А теперь думаю — зря. Карьерист он. В худшем смысле этого слова.

— Разберёмся, — кивнул Михеев. — Хорошо, что сказал, буду иметь в виду. И Дондыша, и штрафбаты. А на будущее крепко запомни — в нашей работе случайностей быть не должно.

Сто одиннадцать километров от Ахтырки до Харькова по забитой войсками дороге Максим преодолел на попутной полуторке за пять часов. Было бы быстрее, но машина дважды ломалась. Приходилось останавливаться и чиниться прямо на обочине. Хорошо хоть поломки были не слишком значительными, и шофёр Семёныч, вольнонаёмный лет шестидесяти, справлялся сам.

Всю дорогу Максим проспал-продремал в кабине, дважды покидая её, когда машина останавливалась.

Семёныч довёз Максима до самого железнодорожного вокзала и укатил по своим делам в предрассветных сумерках.

Максим перебросил через руку шинель и направился к зданию вокзала. Там, у дежурного, он выяснил, что ближайший поезд до Ростова отправляется через полтора часа.

Ему выписали билет в воинской кассе, он съел припасённый с вечера бутерброд, запил его жиденьким чаем из работающего круглосуточно буфета, сел на скамью для ожидающих и уснул, дав задание КИРу разбудить его через семьдесят минут.

Проснулся сам через шестьдесят восемь минут, сходил в туалет, умылся и пошёл на перрон, где уже стоял под парами паровоз с вагонами.

Его шестой вагон был купейным.

Возле дверей на перроне стояла в ожидании пассажиров симпатичная молодая проводница, чем-то напомнившая ему Людмилу. При виде подтянутого красивого младшего лейтенанта она разулыбалась и стрельнула глазами, надеясь поразить красного командира точно в сердце.

Максим сделал вид, что атака прошла, коснулся пальцами свой груди, обаятельно улыбнулся и сказал:

— Скажи, красавица, а кипяточек у тебя найдётся? А то так чаю хочется, что переночевать негде.

— Ой, скажете тоже, товарищ лейтенант, — закатила глаза проводница. — Кто ж такому, как вы, в ночлеге откажет?

Ого, подумал Максим. Вот так и берут быка за рога. Нет, нам этого, пожалуй, не надо. Хотя бы потому, что я не бык.

— Ладно, пошутил, — сказал он, чуть гася улыбку. — Ночевать есть где. Но чаю всё равно очень хочется. Сделаете? В вокзальном буфете он никакой, помои.

— Куда ж я денусь, конечно, сделаю, — ответила проводница. — Как только отправимся, сразу принесу. Как раз кипятка принесла.

— Спасибо, — сказал Максим и поднялся в вагон.

В купе с развёрнутой газетой «Красная Звезда» за 5 октября 1941 года сидел пехотный капитан.

«Оставление оружие на поле боя — преступление перед Родиной» — прочитал про себя Максим заголовок передовицы.

Капитан повернул голову, и Максим сразу же его узнал. То есть, узнал он его ещё в первую секунду, но теперь убедился окончательно.

— Егор! — широко улыбнулся Максим. — Латышев!

— Коля! Ты⁈ Жив, курилка!

Капитан бросил газету и полез из-за стола.

Теперь Максим заметил трость с гнутой ручкой, которая была прислонена к нижней полке у окна.

Максим бросил шинель и вещмешок на другую полку и распахнул объятия.

Друзья крепко обнялись.

Максим почувствовал, что Егор старается не сильно опираться на правую ногу.

— Садись, давай, — сказал, размыкая объятия. — Ранен?

— Есть малёха. Кость раздробило осколком, мать его. Хирурги кое-как ногу собрали из того, что оставалось, но она теперь короче другой и, главное, болит, сволочь. Особенно к дождю. Вот, домой еду, в Астрахань, на эту… как её… реабилитацию. Боюсь, какбы не комиссовали… Да ладно я, ты-то как?

Поезд тронулся. Уплыл назад перрон, потом вокзал, а потом и город Харьков. Друзья сидели за столом, пили чай, который принесла им проводница, и говорили, говорили, говорили…

Максим рассказал о своих приключениях. Как выходила его Анна Князь, как он убил гада-старосту Тараса Садовчего, закопал его под валуном и потом ушёл к своим.

— Молоток, — похвалил Егор. — Правильно сделал. Ничего, вернёмся, всех предателей Родины кстенке поставим. Или повесим, на кого пули будет жалко. Но как ты так быстро оклемался? Мне Герсамия и Найдёнов рассказывали, что ты совсем плох был, боялись, что не выживешь.

— Ты же знаешь, на мне всё, как на собаке заживает, — сказал Максим. — Даже лучше. Повышенная регенерация — редкое свойство организма, так врачи говорят. Но, конечно, если бы не Анна… — он покачал головой. — Она народной целительницей оказалась, травницей. Сложила мне кости черепа так, что хороший хирург позавидует. Ну и травами отпоила потом, да.

— Повезло, — сказал Латышев. — Мне б такую травницу, — он поморщился и потёр бедро.

— Болит?

— Болит, что б её.

— Давай я посмотрю?

— Ну да, ты же волшебник, я помню. Давай. Если сделаешь так, что я в строй вернусь, по гроб жизни тебе благодарен буду!

Максим снял боль, подстегнул, как мог, регенерацию повреждённого нерва, ускорил рост кости. Он понимал, что таким образом, скорее всего, обрекает друга на скорую смерть. Егор Латышев вернётся в родную пехоту и погибнет где-нибудь под Сталинградом, на Курской дуге, в Карпатах, на Одере или даже на подступах к Берлину. Война будет длинной и кровавой, и тех, кто, начав войну в сорок первом, доживёт на передовой до Победы, останется очень и очень мало. Исчезающе мало.

Вот и делай так, чтобы их стало больше, сказал он себе. Делай всё возможное и даже сверх того. Старайся изо всех сил. Возвращение в строй Латышева, как ни парадоксально, сюда тоже входит. Даже, если он погибнет.

Но ведь может быть так, что не погибнет? Пройдёт всю войну, вернётся домой героем, женится, нарожает детишек, и всё у него будет хорошо. Может. Будем в это верить.

— Не болит! — радостно воскликнул Латышев, когда Максим закончил. — Совсем не болит. Нет, Коля, ты точно святой, не зря тебя так прозвали. Слушай, а чего мы чай-то пьём, два фронтовика? Давай по сто с прицепом в честь встречи и за моё дальнейшее выздоровление, — он подмигнул и щёлкнул пальцами по горлу. — Время к обеду, можем уже себе позволить. У меня есть.

— Выздороветь хочешь? — спросил Максим.

— Ещё бы! Что за вопрос?

— Тогда с выпивкой пока завяжи. Хотя бы на несколько дней. Дай организму справиться с раной. Я его стимулировал, а водка, наоборот, назад потянет.

— Серьёзно?

— Абсолютно.

— Чёрт, да я, если такое дело, вообще пить брошу, — заявил Латышев.

— Вообще не обязательно, главное, меру знать, но вот в этот конкретный момент пить не надо.

— Ладно. Тогда ещё чайку?

— Давай.

Поезд шёл до Ростова сутки, и они успели наговориться обо всём. Благо, случилось так, что ехали вдвоём. Остальные купе были полны, а к ним так до Ростова никто и не подсел.

Максим узнал, что сержант Александр Найдёнов погиб. Буквально на второй день после того, как они нарвались на засаду в Грипаках. Маленький солдат Прокопчик тоже, хоть и позже. А вот пулемётчик Муса Герсамия и снайпер-якут Иван Николаев вышли из окружения живыми. Так же выжили рядовой Гринько, шофёр Захар Чурсин и комдив Васильев.

— А Батманов, Стеценко, Маша из хозвзвода? — спрашивал Максим.

— Батманов погиб, Стеценко в госпитале, руку потерял, левую, отвоевался. Маша жива, насколько я знаю…

Максим слушал и вспоминал тех, с кем его уже столкнула война. Своих, не врагов. Врагов зачем вспоминать? Их убивать надо. Убил и забыл. Только так. Ну за редким исключением. А свои… Они свои. Родные. Близкие. Русские, советские люди. Все. И русские, и украинцы, и белорусы, и грузины, и якуты, и евреи — все. Свидится ли он с ними ещё? «Буду ль жив ещё? — Едва ли. Тут воюй, а не гадай» — пришли на ум строчки всё из того же любимого «Василия Тёркина». Всё верно, подумалось. Надо воевать. До самой Победы.

Расстались утром в Ростове. Обнялись, пообещав найти друг дружку после войны. Латышев остался на вокзале ждать поезда до Астрахани, а Максим отправился в комендатуру.

Комендатура находилась на Будённовском проспекте, бывшем Таганрогском, недалеко от вокзала. Максим, не торопясь, дошёл до неё за пятнадцать минут. Там он отметился, узнал, что одиннадцатый истребительный находится в Новочеркасске, и что через полтора часа туда пойдёт машина.

— Можете погулять пока, — сказал ему дежурный. — На рынок сходить или ещё куда. А к… — он посмотрел на часы, — десяти тридцати возвращайтесь. Шинель, если хотите, оставьте у меня, сегодня тепло.

Максим поблагодарил, оставил шинель и вышел из комендатуры.

Погода в Ростове-на-Дону шестого октября сорок первого года радовала — по небу плыли лёгкиебелые облака, а солнце пригревало если и не по-летнему, то вполне достаточно, чтобы чувствовать себя комфортно.

Сверившись с планом города, который ему любезно предоставил КИР, Максим повернул налево и пошёл неспешно по Будённовскому проспекту в сторону Дона.

Максим бывал в Ростове в юности и помнил город. Но он помнил Ростов конца двадцать первого века, а сейчас на дворе стоял октябрь сорок первого года.

Тем не менее, центр изменился не слишком сильно. Да, исчезли высотки из стекла, бетона и пластмонолита [1], которые во времена Максима возвышались то здесь, то там.

Вместо красивой разноцветной тротуарной плитки из того же пластмонолита — потрескавшийся серый асфальт.

Вместо гладкого — хоть яйцо покати — дорожного покрытия Будённовского — неровный булыжник, по которому с грохотом и стуком проезжают грузовики, редкие легковушки и телеги, цокают копыта лошадей.

Старые, ещё дореволюционные дома, часто облуплены и требуют косметического ремонта.

Ну и, конечно, трамваи. В конце двадцать первого века на Будённовском не было трамвайной линии, она пролегала только по улице Максима Горького. Здесь же Максим, пока шёл, увидел уже несколько номеров старых и немного смешных, как в кинохронике или на фото, трамваев, которые, позванивая, неторопливо бежали вверх и вниз по проспекту.

«№11. Рабочий городок — Сельмаш», — читал он таблички на них: «№5. Вокзал — Рабочий городок», «№9. Новое поселение — Сельмаш», «№3. Новое поселение — завод 'Красный Аксай».

В целом, Ростов был узнаваем. Да, людей на улицах поменьше и выглядят они совсем по-другому, но к этому он за месяцы войны привык, а для ориентации в городе ему, в общем-то, и карта была не нужна.

Во-первых, улицы в любом городе исчезают только в самом крайнем случае. Обычно, появившись однажды, остаются навсегда, до самой его смерти. Во-вторых, как когда-то объяснил ему друг юности, с которым они ездили на Ахтубу ловить раков, для того, чтобы ориентироваться в центральной части Ростова, нужно знать всего одну вещь: в какой стороне от тебя находится Дон и помнить, что течёт он с востока на запад (не точно, но почти).

В данном случае Дон был впереди, по курсу движения.

Максим миновал улицу Максима Горького, с удовлетворением заметив на ней трамвайные рельсы, потом Пушкинскую, Энгельса (в его времени и до революции Большую Садовую). Вот и вход в Центральный рынок или, как называют его сейчас, Старый Базар.

Базарный день, воскресенье, был вчера. Но и сегодня, в понедельник, на центральном торжище города хватало народа.

И чем здесь только не торговали!

Мясом и разнообразнейшей донской рыбой. Картошкой, морковкой и луком. Капустой (свежей и квашеной). Огурцами и помидорами (свежими и солёными). Хлебом и разнообразными пирогами (дорого, мука в дефиците, но — было). Яблоками и грушами (свежими и мочёными). Арбузами. Орехами. Петрушкой, укропом, сельдереем и васильком со щавелем.

Были и вещевые ряды.

Максим успел заметить, что на прилавках, кроме обычной гражданской одежды, имеется и новёхонькое обмундирование. Причём любое — от гимнастёрок до ремней, шинелей и сапог.

— Братское сердце! — остановил его худой, приблатнённого вида парень, улыбаясь во весь рот так, что были видны три железные фиксы на месте передних зубов. — Купи сапоги! Твой размер. Настоящие хромовые, командирские. Только со склада, гадом буду. Новьё, муха не сидела!

В правой руке он держал пару начищенных сапог.

Денег у Максима было немного. Да если бы и были, он вряд ли стал бы покупать на базаре сапоги. Выдадут. Доберётся до части, встанет на довольствие, и всё выдадут.

— Спасибо, не нуждаюсь, — он шагнул вправо, чтобы обойти парня.

Но тот успел перегородить ему путь.

— Тогда кожанку возьми, куртец, лётчицкий, натуральный, как раз на тебя! Пойдём, прикинешь, тут рядом. Дёшево отдам, как для родного, — он ухватился за рукав Максимовой гимнастёрки.

Максим покосился на пальцы с грязными обломанными ногтями и ласково сказал:

— Руку убери, братское сердце. Сказал же — не надо ничего.

— А чо такой дерзкий, командир? — прищурился парень. — Чо тебе моя рука не нравится? Подумаешь, дотронулся, цаца какая.

Руку при этом неубирал.

— Ой, дяденька, извините!

Сзади в Максима кто-то врезался.

Он покачнулся и почувствовал, как чья-то маленькая и быстрая рука скользнула ему в правый карман — туда, где лежали деньги.

Вырвал рукав из пальцев приблатнённого, не глядя ухватил за шиворот мелкого худенького пацана, поставил перед собой.

В кулаке у мальчишки были зажаты деньги Максима. Все триста десять рублей, которые он таскал с собой в кармане ещё с последнего вылета.

— Пустите! Помогите!! — заорал благим матом мальчишка и бросил деньги на булыжник базарной площади. — Маленьких обижают!!

Было ему на вид

Лет десять-одиннадцать, не больше.

— Пусти, гад!! — он извернулся, словно зверёк, и цапнул Максима за руку зубами.

От неожиданности Максим разжал руку.

Мальчишка воспользовался этим обстоятельством и кинулся наутёк.

Приблатнённый нагнулся, быстро поднял деньги и сунул себе в карман.

— Было ваше — стало наше, — ухмыльнулся нагло.

— Отдай, — сказал Максим. — Отдай, хуже будет.

— Иди, куда шёл, лейтенант молодой, — посоветовали ему. — Целее будешь.

Максим лениво шагнул к блатному (теперь он не сомневался, что это и в самом делеблатной, а не приблатнённый).

Тот отскочил назад, перебросил сапоги из правой руки в левую, выхватил из кармана нож.

Щёлкнуло выкидноелезвие.

— Попишу, сука! — блатной крестообразно махнул перед собой ножом.

Люди на базаре, кто был свидетелем этой сцены, потом рассказывали, что движение лейтенанта было настолько быстрым, что его правая рука словно исчезла, размазалась ввоздухе, и в туже секунду появилась снова.

Но теперь в ней был пистолет.

И этот пистолет плюнул огнём.

Бах!!

— Сука!! — заорал блатной, выронил нож и повалился на булыжную мостовую. — Выпросил [2] меня! Больно!!

Сквозь продырявленную штанину его левой ноги толчками выплёскивалась кровь.

Максим поставил «вальтер» на предохранитель, сунул в кобуру, шагнул к прилавку, по дороге отшвырнув нож-выкидуху.

С другой стороны прилавка на него смотрела круглыми испуганными глазами грудастая баба лет пятидесяти.

— Верёвку! — потребовал Максим. — Любую. Или ремень. Быстро!

Баба нырнула под прилавок и протянула ему кусок крепкой верёвки метра полтора длиной.

— Благодарю.

Максим вернулся к раненому.

— Ложись и убери руку.

Блатной послушно лёг. Штанина намокала кровью прямо на глазах. По булыжнику растекалась лужица крови.

Максим сорвал с головы блатного кепку-восьмиклинку, свернул её в плотную скатку. Прижал ладонью основание ноги с внутренней стороны бедра.

Кровь остановилась.

Пристроил на это место скатку, крепко обмотал ногу верёвкой поверх скатки.

Проверил. Кровь не шла.

— Деньги, — потребовал. — Деньги верни.

Блатной неохотно отдал деньги.

Где-то сзади залился соловьём милицейский свисток.

Максим выпрямился, оглянулся. Милиционера пока видно не было, но вскоре он должен был появиться. Встречаться с ним Максиму не хотелось — это бы его задержало, и машина в Новочеркасск могла уйти без него.

— Пока, — кивнул он блатному. — Бросай воровать, иди на работу. А лучше — на фронт. Родина в опасности.

— Да пошёл ты, — процедил блатной.

— Как знаешь.

Максим обогнул блатного и быстро затерялся за прилавками.

Потом вышел с территории базара на улицу Тургеневскую, повернул налево, дошёл до Газетного переулка, повернул ещё раз налево, поднялся по нему до улицы Энгельса, купил в киоске вчерашнюю газету «Красная звезда», которую не успел прочитать в поезде.

Потом спокойным шагом дошёл до центрального парка имени Горького и там провёл оставшееся до машины время, сидя на лавочке, читая газету и поглядывая на молодых симпатичных ростовчанок, время от времени, как нарочно, попадавших в поле его зрения. Торопиться ему было совершенно некуда.

[1] Строительный материал будущего

[2] Подстрелил (блат.)

Конец второй книги.