По прозвищу Святой. Книга вторая

Глава шестнадцатая

Одноэтажное здание сельской больницы, в котором располагался немецкий госпиталь, выглядело просто и незатейливо.

Один длинный коридор, два входа — основной и запасной. Палаты, процедурные кабинеты и кабинеты врачей по обеим сторонам коридора. Белёные стены, окна, двускатная шиферная крыша. Столовая и хозблок, он же склад, — во дворе. Всё.

На складе, кроме разнообразных медпрепаратов, обнаружились ещё и продукты, что было очень кстати, — бойцы дивизии давно затянули ремни на последние дырочки и даже провертели новые.

Для начала согнали в одну пустую комнату медперсонал и разбудили дежурного врача. Вернее, он проснулся сам. Проснулся, вышел в коридор и замер, испуганно моргая глазами, увеличенными стёклами очков. Был он длинный, нескладный, встрёпанный и военная форма сидела на нём, как на пугале.

— Как вас зовут? — поинтересовался Максим.

— Гюнтер, — ответил тот. — Гюнтер Вайль.

— Не делайте глупостей, Гюнтер, — сказал Максим почти ласково. — Не делайте глупостей и останетесь живы. Под глупостями я имею в виду ненужное геройство.

— У меня раненые, — хмуро сказал врач. — Раненые и медсёстры. Я за них отвечаю. Не трогайте их, пожалуйста.

— Во имя гуманизма, вероятно? — спросил Максим, не скрывая иронии.

— Да, — ответил врач, поправляя очки. — Во имя гуманизма.

— То-то ваши лётчики во имя гуманизма расстреливают и бомбят наши санитарные поезда и медсанбаты.

— Мне ничего об этом неизвестно, — мрачно сказал врач.

— Не сомневаюсь. Но можете быть спокойны. Мы не воюем с ранеными. Разумеется, в том случае, если они не воюют с нами. Тем более, с медсёстрами. Ваша задача открыть склад и не мешать нам освободить его от продуктов и медикаментов.

— Но это грабёж! — воскликнул немец.

— Нет, — покачал головой Максим. — Не грабёж, а честная конфискация имущества противника. По законам военного времени.

Содержимое склада здорово помогло раненым красноармейцам и поддержало силы тех, кто оставался здоров.

Даже настроение у людей улучшилось. Казалось, ещё немного, и дивизия вырвется из «котла». В течение последующих двух дней — девятнадцатого и двадцатого сентября — остатки дивизии рвались на восток, отбиваясь от немецких частей, которые пытались ей помешать.

То ли немцы не могли собрать на этом направлении достаточно значимые силы, чтобы остановить сорок вторую и окончательно её уничтожить, то ли им просто было не до неё, но факт оставался фактом: дивизия, даже потеряв семьдесят процентов состава, оставалась боеспособным соединением и продолжала прорываться к своим, выполняя поставленную задачу. Медленно, очень медленно, но она шла вперёд.

Разведрота Латышева, в которую входил и взвод Максима, попала в засаду поздним вечером двадцатого сентября.

Как кур в ощип.

Случилось это в маленьком селе со смешным названием Грипаки. Рота подошла к селу через поле в пешем порядке, выслав вперёд троих разведчиков. Жаль только, они были не из взвода Максима, который на этот раз вместе со своим командиром шёл в арьегарде. Трое разведчиков наткнулись на крестьянина с подводой, который вёз в село сено. По уверениям крестьянина немцев в селе не было, о чём трое и доложили Латышеву. Не проверив чужие слова.

Как выяснилось очень быстро, крестьянин соврал и соврал намеренно. Немцы в деревне были, и было их много.

Максим почуял неладное, когда рота уже втянулась в село. Почуял, но было поздно. Немцы ударили неожиданно, с флангов, используя хаты в качестве прикрытия.

Пулемётным, автоматным и винтовочным огнём выкосило половину роты.

Латышев был убит на месте.

Максим попытался войти в сврехрежим и… не смог. Организм отказался подчиняться.

— А я предупреждал, — мрачно заметил КИР.

— Отступаем! — во всю силу лёгких закричал Максим и приподнялся над землёй, чтобы его было лучше слышно. — Всё назад!

Это было ошибкой.

Последнее, что он увидел — выползающий из-за крайней избы и плюющийся пулемётным огнём силуэт танка Т-3 и бегущие фигуры немцев.

Три пули попали ему в грудь, отбрасывая назад.

Рубашка из поляризованного углерита выдержала, но четвёртая пуля, как ему показалось, вошла в череп точно над левым глазом. Вспышка боли и ярчайшего света затопила мозг, и последнее, о чём он успел подумать, прежде чем потерял сознание, было: «Неужели это всё?».

Хотелось пить.

Но воды не давали. Кто-то вытирал ему влажным полотенцем лицо. Это было приятное ощущение. Лицо словно горело огнём, а влажная прохладная ткань снимала жар. Не полностью, но снимала. Когда полотенце нагревалось, его окунали в воду, выжимали (он слышал характерное журчание воды) и снова вытирали им лицо.

Потом он услышал женский распевный голос:

— На горах Афонских стоит дуб мокрецкой, под тем дубом сидят тринадесять старцев со старцем Пафнутием. Идут к ним двенадесять девиц простоволосых, простопоясых. И рече старец Пафнутий, с тремянадесять старцами: кто сии к нам идоша? И рече ему двенадесять девицы: есмь мы царя Ирода дщери, идем на весь мир кости знобить, тело мучить. И рече старец Пафнутий своим старцам: зломите по три прута, тем станем их бита по три зори утренних, по три зори вечерних. Взмолишась двенадесять дев к тринадесять старцам со старцем Пафнутием. И не почто же бысть их мольба. И начата их старцы бита, глаголя: Ой вы еси, двенадесять девицы! Будьте вы трясуницы, водяницы, расслабленные, и живите на воде студенице, в мир не ходите, кости не знобите, тела не мучьте. Побегоша двенадесять девиц к воде студенице, трясуницами, водяницами, расслабленными. Заговариваю я раба Максима от иссушения лихорадки. Будьте вы прокляты двенадесять девиц в тартарары! Отыдите от раба Максима в леса темные на древа сухие.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. Вначале бе Слово, и Слово бе к Богу, и Бог бе Слово [1]

«Максима? — подумал он. — Откуда она знает моё настоящее имя? Как же хочется пить…»

Он попытался сказать это вслух, но ничего не получилось. Хотя губы, кажется, шевельнулись.

— Пить хочешь? — догадался женский голос. — Бачу, бачу. Почекай трохи, зараз [2].

Чьи-то шаги. Лёгкие, едва слышные.

Шлёп-шлёп-шлёп.

Детские?

— Ось, бабуся.

— З джерела брала? [3]

— Так.

— Дякую, онучка. Тепер іди [4]

— Бабуся, він буде жити? [5]

— Буде, онучка, буде, він сильна людина. Дуже сильна. Iди. [6]

Шёпот. Женщина что-то шепчет. Очень тихо, едва слышно. На каком-то наречии, напоминающем церковнославянский язык. Или старославянский. На похожем она уже говорила перед этим. Отгоняла от Максима двенадцать злых девиц-болезней. Но теперь что-то другое. Что-то про воду, которая должна исцелить, укрепить, дать новые силы. Отдельные слова он разбирал и даже понимал: жадль — жажда, вдушити — вдохнуть душу, абие — вдруг, елико — сколько. Но подробно уловить смысл не получалось.

«Если бы я мог выйти в сверхрежим, услышал бы и всё понял, — подумалось. — Только какой там сверхрежим. Тут бы выжить…»

Ему приподняли голову. Он нащупал губами край чашки, а затем и воду — чистую, холодную, целебную.

Начал пить. Медленно, маленькими глотками, стараясь ощутить и прочувствовать каждый.

Казалось, такой вкусной воды он не пил никогда. Даже в пору его службы в Туркмении, где вода была самой жизнью. Особенно летом, когда бешеное туркменское солнце обжигало так, что, казалось, от его лучей можно было прикурить и без линзы.

Яйцо в песке запекалось за пять минут, помнится.

Кстати, о яйце.

Если он уже напился, то было бы неплохо и поесть. Во всяком случае, желудок подаёт недвусмысленные сигналы.

— Оживаешь, — прозвучал в голове знакомый голос. — Эта женщина, кажется, вытащила тебя с того света. То есть нас обоих вытащила. Потому что клянусь всей информацией, которая только существует в нашей Вселенной, я уже потерял надежду и готовился к смерти. Интересно, какая она для таких, как я?

— Вопрос, несомненно, интересный, — сказал Максим. — Но давай отложим его практическое выяснение.

— Давай, — согласился КИР. — Тогда попробуй открыть глаз. Правый. Потому что левый у тебя повреждён.

— Сильно?

— Сильно. Задет глазной нерв. Фактически он перебит. Я надеюсь на восстановление, ты парень крепкий, но… Говорю же — на волосок от смерти прошли. В прямом смысле слова. Попади пуля чуть левее — и всё, прощай Максим Седых, он же Николай Свят. И КИР вместе с ними.

— Погоди… Значит, пуля раздробила череп? Просто я не могу провести диагностику. Нет сил.

— Раздробила, можешь даже не сомневаться. Повторяю, эта удивительная женщина спасла и тебя, и меня. Кстати, её зовут Анна, это я подслушал. Она сложила кости твоего черепа, перебинтовала голову правильно… Даже не спрашивай, как она сумела это сделать. Не всякому хирургу под силу. Но она сделала. Теперь кости срастаются. Не так быстро, как хотелось бы, но срастаются.

— Хорошо, — сказал Максим. — Теперь помолчи. Я попробую открыть глаз.

Он попробовал и у него получилось. Глаз открылся.

Этим глазом он увидел склонившееся над ним женское лицо.

Откуда-то слева, из маленького окошка, сочился дневной свет. Он освещал чёрные, с проседью, волосы, небрежно убранные назад и заколотые узлом на затылке.

Широкий открытый лоб, прорезанный одной горизонтальной и двумя вертикальными, лежащими между бровей, морщинами.

Длинный, чуть курносый нос.

Тёмно-карие, почти чёрные, пронзительные глаза.

Мелкие морщинки лучиками разбегаются от уголков глаз к вискам.

Над глазами — роскошные чёрные брови вразлёт.

Полные, красивые, уже немного увядшие губы.

Твёрдый подбородок с милой ямочкой.

Высокая шея.

Тяжёлая грудь угадывается под платьем, застёгнутым под горло.

Уже не молода.

Но ещё и не старая.

Будь она из его времени, в котором советские люди живут в среднем сто лет, он сказал бы, что ей около семидесяти лет.

Но здесь, в тысяча девятьсот сорок первом году, конечно, меньше.

Скорее всего, пятьдесят два — пятьдесят четыре.

— П-п-привет, — сказал он и попытался улыбнуться.

Что-то получилось. По крайней мере, он услышал свой голос. Слабый, какой-то наполовину квакающий, наполовину каркающий, но — голос.

— Здравствуй, — улыбнулась женщина. Улыбка сразу сделала её моложе. — Ещё воды?

Теперь она говорила по-русски.

— Если можно.

Она снова приподняла ему голову, дала напиться. Он уловил запах. Пахло сухими травами, чистым телом и немного дымом костра.

Он прокашлялся. Стало легче.

— Вас Анна зовут? — спросил.

— Да. Откуда ты знаешь?

— Кажется, услышал. Словно во сне.

Это было почти правдой. Но не объяснять же, что внутри него живёт КИР — Корабельный искусственный разум, который сообщает ему массу разнообразнейших сведений.

— Наверное, Марийка меня назвала бабой Аней, а ты услышал. Марийка — это моя внучка. Ей двенадцать лет. Она тут была недавно. А ты — Максим? Твои товарищи, которые тебя принесли, сказали, что тебя зовут Николай. Но ты в бреду называл себя Максимом. Я решила, что ты Максим. Так бывает. Моего сына все, и я тоже, зовут Гошей, а по паспорту он Игорь.

— Да, по документам я Николай. Максим — это… Тайное имя. Знаешь, что это такое?

— Я-то знаю, — усмехнулась Анна. — А вот откуда ты знаешь про тайные имена — мне удивительно.

— Как-нибудь расскажу, — пообещал он. — А… где я нахожусь, Анна? И как здесь оказался?

— Что ты помнишь?

— Наша рота попала в засаду возле села Грипаки. Точнее, уже в самом селе. Нам сказали, что немцев там нет, а они были. И много. Мне вообще показалось, что нас ждали.

— Кто сказал, что немцев нет?

— Какой-то крестьянин на подводе с сеном.

— Ты его бачiв? Видел?

— Нет. Это важно?

— Конечно. Всегда важно знать, кто предатель. Ну ничего, я узнаю.

Анна рассказала, что потерявшего сознание Максима притащили двое его товарищей два дня назад.

— Один высокий, сержант, а второй на грузина похож.

— Александр Найдёнов и Муса Герсамия, — сказал Максим. — Муса — это Моисей по-грузински.

— Да, так они друг друга называли. Саша и Муса. Сами раненые были, едва тебя несли. Затащили во двор, упали оба… — её тёмно-карие глаза потемнели ещё больше. — Сказали: «Помоги, мать, это наш командир, мы его к своим не донесём. Пусть у тебя останется. Его Николай зовут. Век благодарны будем. Это длинный говорил, сержант. 'Бога за тебя молить буду» — это грузин добавил, Муса. Я посмотрела, а ты не жилец. Пуля голову разворотила, вся левая часть в крови, глаз — не понятно, цел или нет. Но — жив. Как — не понимаю. Но дышал. Оставляйте, говорю, что делать. Они тебя в избу занесли, в дальнюю комнату. Я на отшибе живу, хутор Петросёловка называется. Он в полуверсте от Грипаков, где бой был. А моя хата ещё в полуверсте от Петросёловки, на лесной опушке. Лес не сильно большой, маленький даже, но старый. Очень старый. Это остаток когда-то могучего леса, в котором жили наши предки. Теперь, вот, только он залишився. Остался, — поправилась она.

— Можешь говорить по-украински, — сказал он. — Я пойму.

— Нет, — сказала она. — Украинский не твой язык, я вижу. Лучше по-русски. И мне приятно, я по-русски редко теперь говорю. Погоди, что я всё болтаю и болтаю. Ты есть хочешь? Смотрю, глаза у тебя голодные.

— Не откажусь, — сказал он. — Прости, что объедаю.

— За это прощения не просят, — сказала она. — Русский свой человек в беде — мой долг помочь.

Анна накормила его самым настоящим куриным супом. К супу была краюха домашнего хлеба, крупно нарезанный лук и соль в деревянной солонке.

Максим умял деревянной ложкой всю тарелку и съел толстый ломоть хлеба и половину луковицы. Добавки просить не стал. Хватит пока.

Облизал ложку, положил в пустую тарелку.

— Спасибо тебе, Анна. Считай, опять спасла меня.

— На здоровье. Скоро тебе спать захочется, так ты спи, не стесняйся. У меня безопасно. Немцы сюда не заходят. Да и наши — не все.

— Почему?

— Ведьмой меня считают, Максим. Вот и боятся.

— Даже немцы?

— Немцы просто не думают о том, что ко мне можно зайти. Им это в голову не приходит. Одинокая старая женщина с внучкой где-то на краю маленького села в несколько хат, у леса… Зачем я им нужна?

— Ты не старая, — сказал Максим. — И ты не похожа на ведьму.

— Много встречал ведьм? — усмехнулась она.

— Ведьм, наверное, нет. Хотя, как говаривал один из героев Николая Васильевича Гоголя: «Ведь у нас в Киеве бабы, которые сидят на базаре, — все ведьмы» (при этих словах Анна улыбнулась понимающе). В Киеве я был. Правда, давно и… Ладно, неважно. Но колдуны попадались. Точнее, один колдун.

— Кто это?

Максим рассказал про Акима. Без подробностей, буквально в двух словах. Пасечник, мол, на Житомирщине. Местные его колдуном считают.

— Вуйко Аким? — тут же уточнила Анна. — Аким Пухнатый?

И описала вуйко Акима почти с фотографической точностью.

— Он самый, — подтвердил Максим. — Знаешь его?

— Знаю. Мы, травники, ведуны и ведуньи почти все друг друга знаем. Те, которые настоящие, конечно. К тому же мало нас. И с каждым годом всё меньше.

— Так ты всё-таки ведунья? — спросил Максим, отметив, что с какого-то момента перешёл на «ты» и не беспокоится по этому поводу.

— Немного ведунья, немного травница. Лечу людей, животных. Они мне за это денежку несут или продукты. Что Аким делает, то и я. Похожи мы. Одного поля ягода.

— Делал, — сказал Максим.

— Что? — не поверила Анна.

— Я говорю — делал. Погиб Аким. Погиб в бою, спасая товарищей.

— Ты это видел своими глазами? Труп вуйко Акима видел?

— Нет, — покачал головой Максим. — Не видел. Но он погиб, поверь. Там никто бы не смог выжить.

— Ты же смог, — сказала Анна, пристально глядя на него своими чёрными глазами.

— Я… — начал Максим и осёкся. — Я — особый случай.

— Я вижу, что особый. Аким тоже особый. Он живой, я чувствую. Знаю. Ведаю. Ладно, заболтались мы с тобой. Тебе спать надо, выздоравливать.

— Но я не хочу спать, — возразил Максим. — У меня такое ощущение, что твой суп придал мне не только сил, но и бодрости, что ли. Как будто после него я выпил чашку хорошего крепкого кофе. Давай ещё поговорим. Мне с тобой интересно.

— Наговоримся ещё, ты здесь не на один день. И ты хочешь спать. Очень хочешь, — она наклонилась ниже, ища глазами его глаза. Вернее один глаз, правый. — Ты очень хочешь спать, Максим. Твои веки такие тяжёлые, что ты их уже не можешь держать их открытыми. Они закрываются, закрываются, закрываются… Спи, Максим, спи. Ничего не бойся. Спи. Всё будет хорошо…

Он и сам не заметил, как закрылся его глаз.

Кажется, меня околдовывают, подумал сонно. Сам так умею иногда, только, только… Что именно «только» он додумать не успел — заснул. И спал крепко, без сновидений.

[1] Старинный заговор.

[2] Вижу, вижу, подожди немного, сейчас.

[3] Из родника брала?

[4] Спасибо, дочка. Теперь иди.

[5] Мама, он будет жить?

[6] Будет, дочка, будет, он сильный человек. Очен

ь сильный. Иди.