Паровая кровь

Глава 10

Моё согласие было принято гномами не с радостными возгласами, а с коротким, деловым кивком Торгара. Сделка заключена. Точка. Никаких банкетов в честь помолвки, никаких утомительных церемоний при дворе. Через пять дней поздним вечером за мной пришла Брунгильда. Одна, без свиты, одетая не в шёлк, а в простую, но добротную кожаную куртку и штаны. В её руке мерно покачивался фонарь, бросавший на стены коридора дрожащие тени.

— Пора, инженер, — коротко бросила она, разворачиваясь.

Мы не пошли к главным воротам дворца. Вместо этого она провела меня по служебным коридорам в самые глубокие подвалы, где воздух пах винной плесенью и вековой пылью. Там, за массивной бочкой, скрывалась неприметная, окованная железом дверь. Не было ни красной дорожки, ни почётного караула. Лишь скрип ржавых петель и удар в лицо волной холодного, сырого воздуха из разверзшейся за дверью тьмы. Это был мой путь к алтарю.

Спуск был долгим и крутым. Узкая винтовая лестница, вырезанная прямо в скальном основании Вольфенбурга, уходила в непроглядную черноту, и казалось, мы спускаемся в самую глотку мира. С каждым витком спирали звуки верхнего мира затихали, сменяясь гулкой тишиной и звуком наших собственных шагов. Воздух менялся. Он становился плотнее, тяжелее, приобретая металлический привкус. Я чувствовал, как растёт давление, как оно давит на барабанные перепонки. И вот, когда я уже начал терять счёт ступеням, лестница закончилась, выведя нас на широкий каменный уступ. И я замер.

Перед нами было небольшое помещение, в конце которого был тоннель. Но даже не это было удивительным, а то, что в непроглядную тьму уходили рельсы, на которых стояла натуральная дрезина. Нас ожидали, дымя трубками шестеро гномов. Как только мы уселись на свободные места, дрезина медленно тронулась с места.

Я даже не пытался сосчитать, сколько часов мы двигались в полумраке, но скорость точно была адской. Периодически мы двигались с приличным уклоном, добирая потерянную скорость, плюс гномы постоянно менялись, не сбавляя темп. Наконец, впереди я увидел точку света, которая с каждой минутой становилась всё больше. Конечная.

Мы стояли на пороге другого мира. Передо мной разверзлась гигантская, неправдоподобно огромная пещера, конца и края которой не было видно во мраке. Её свод терялся где-то вверху, подсвеченный сотнями огней от бесчисленных жаровен и горнов, которые горели внизу, напоминая россыпь багровых звёзд. И этот мир был живым.

В лицо ударила волна жара, смешанного с густым, многослойным запахом, который я никогда не забуду. Пахло жареным мясом и пряностями. И над всем этим доминировал густой, хмельной аромат крепкого гномьего эля. Воздух был настолько плотным, что его, казалось, можно было жевать.

— Не совсем то, что я представлял под свадебным залом, — хрипло произнёс я, пытаясь перекричать низкий гул, стоявший в пещере.

Брунгильда, стоявшая рядом, усмехнулась. В свете горнов её лицо казалось выкованным из меди, а в глазах плясали озорные огоньки.

— Это лучше, инженер. Это не лицемерный храм, где бормочут о любви, заключая сделку.

Стены здесь не были украшены гобеленами или картинами. Вместо них висели огромные, прожжённые и порванные в битвах знамёна гномьих кланов с вышитыми на них рунами молотов, наковален и кирок. А между ними трофейное оружие. Искривлённые орочьи ятаганы, тонкие клинки тёмных эльфов и даже огромный, покрытый ржавчиной топор какого-то великана. Каждый трофей был не просто украшением, а страницей в их кровавой истории.

Я шёл сквозь этот гудящий, полный первобытной энергии улей, и чувствовал себя чужеродным телом, стерильной деталью, попавшей в раскалённый механизм. Я, привыкший к порядку чертежей и холодной логике цифр, оказался в мире, где правили огонь, сталь и нерушимые, как скалы, традиции. И я остро, почти физически, ощутил, что это не просто свадьба. Это было моё посвящение. Моё погружение в самое сердце горы, которая либо примет меня, перековав под себя, либо выплюнет оплавленным куском бесполезного шлака.

Брунгильда вела меня к самому сердцу этого подземного мира, к месту, где гул и жар достигали своего апогея. Мы вышли на огромную круглую площадь, вымощенную обсидиановыми плитами, отполированными до зеркального блеска ногами бесчисленных поколений. По периметру площади стояли сотни гномов. Молчаливые, суровые, они образовали живую стену, и в свете горнов их глаза блестели, как вкрапления руды в тёмной породе. Они не приветствовали меня, они оценивали. Взвешивали, достоин ли я стоять здесь.

В центре этого круга, на постаменте из цельного гранита, возвышалась она, Великая Наковальня. Это был не просто инструмент. Это был артефакт, божество, высеченное из метеоритного железа, чёрного и матового. Её поверхность была испещрена шрамами и вмятинами, следами от ударов, которые ковали легендарные мечи и королевские короны. Древние, полустёртые руны опоясывали её основание, и казалось, она гудит в унисон с сердцем горы. Это был алтарь их веры, веры в сталь.

Мне дали час на отдых, чтобы я мог привести себя в порядок. Ровно через шестьдесят минут за мной пришли.

У Наковальни меня уже ждали. Торгар, её отец, стоял по одну сторону, прямой и несокрушимый, как опорная балка в шахте. А по другую… стояла моя невеста.

Я ожидал чего угодно, но не этого. На Брунгильде не было свадебного платья. На ней был доспех. Великолепный, полный латный доспех из стали, лёгкой, как шёлк, и прочного, как алмаз. Его поверхность, отполированная до зеркального блеска, ловила и преумножала багровые отсветы горнов. Тончайшая серебряная инкрустация рунами вилась по краям нагрудника и наплечников, образуя сложный, защитный узор. Шлема не было, и её огненно-рыжие волосы, заплетённые в тугую косу, падали на холодный металл, создавая невероятный контраст. В руке она держала ритуальный молот с серебряной рукоятью и тяжёлым, идеально сбалансированным бойком. Она не была похожа на невесту. Она была похожа на валькирию, сошедшую с поля боя, чтобы заявить свои права на павшего воина. И в этом было больше честности и красоты, чем во всех шёлковых нарядах, которые я видел при дворе.

Торгар шагнул вперёд. Гул мгновенно стих, сменившись напряжённой, звенящей тишиной.

— Мы, гномы, не молимся богам о нежности и вечной любви, — его рокочущий голос разносился по площади, отскакивая от каменных стен. — Это удел людей и эльфов. Мы просим у камня его прочности. Мы просим у металла его чистоты. Мы просим у огня его ярости, чтобы выжечь всю скверну.

Он повернулся ко мне, и его взгляд был тяжёл, как удар молота.

— Михаил фон Штольценбург. Ты принёс в наш мир новые чертежи, новые механизмы. Ты хочешь перековать его. Но любой механизм надёжен лишь настолько, насколько надёжны его детали. Поэтому сегодня ты становишься частью нашего клана.

Он перевёл взгляд на дочь.

— Брунгильда из клана Железного Молота. Ты лучшая сталь, которую породила наша гора. Твоя верность крепка, как эта наковальня. Твой разум остёр, как резец. Сегодня ты связываешь свою судьбу с этим человеком, чтобы создать новый сплав.

Он сделал паузу, обводя нас обоих суровым взглядом.

— Ваш союз, это не шёпот на шёлковых простынях. Это рёв горна. Ваша верность не клятвы под луной. Это договор, скреплённый сталью. Вы будете делить не ложе, а чертёжный стол. Не тайны, а производственные секреты. Вы будете прикрывать друг другу спины не в дворцовых интригах, а в грохоте цехов и на поле боя. Если один из вас даст слабину, треснет весь механизм. Если один предаст, сплав покроется ржавчиной и рассыплется в прах. Таков наш закон. Закон наковальни.

Два гнома-кузнеца, чьи мускулы, казалось, были выкованы из того же металла, что и их инструменты, поднесли к наковальне клещами раскалённый добела слиток стали. Жар от него ударил в лицо. Это был их союз, их брак. Бесформенный, полный необузданной энергии, ждущий удара, который придаст ему форму.

Торгар протянул мне второй молот, точную копию того, что был у Брунгильды. Его рукоять холодила ладонь.

— Скрепите договор, — приказал он.

Брунгильда посмотрела на меня. В её глазах не было ни любви, ни нежности. Там был вызов, азарт и вопрос. «Готов, инженер?» Я кивнул, крепче сжимая рукоять.

Мы подошли к наковальне одновременно, как две шестерни, входящие в зацепление. Подняли молоты. На мгновение я поймал её взгляд над раскалённым металлом. Мышцы напряглись. Вдох. И одновременный, выверенный удар.

Мир взорвался звуком и светом. Оглушительный, чистый звон, от которого заложило уши, и сноп ослепительных золотых искр, взметнувшийся к тёмному своду пещеры, как салют в честь рождения новой эпохи. В этот короткий, слепящий миг не было ничего, кроме этого огня, рождённого нашим общим усилием.

Когда искры погасли, по площади пронёсся оглушительный рёв. Сотни гномьих глоток издали единый, утробный крик одобрения. Они не аплодировали. Они приветствовали свершившийся факт так, как приветствуют удачную плавку или закалку идеального клинка.

Я опустил молот. На слитке осталась глубокая, ровная вмятина, наш общий след. Наш брак был заключён, не поцелуем, а ударом. Не клятвой в любви, а общим делом. И я понял, что этот союз, выкованный в огне и скреплённый звоном стали, может оказаться прочнее любого другого.

Меня и Брунгильду подхватили десятки мозолистых рук и, не давая опомниться, повлекли в соседний, ещё более огромный зал. Если кузня была сердцем этого мира, то пиршественный зал был его желудком. Длинные, грубо отёсанные каменные столы, казалось, тянулись на целую милю. На них, в свете тысяч факелов, громоздились целые горы еды: зажаренные целиком кабаны с хрустящей корочкой, гигантские окорока, пирамиды из копчёных колбас, бочки с квашеной капустой и солёными грибами. А между всем этим великолепием, словно реки, текли ручьи эля, который гномы черпали прямо из огромных чанов литровыми каменными кружками.

Меня усадили во главе стола, между Торгаром и Брунгильдой, и тут же всучили в руки кружку, весившую, казалось, не меньше кузнечного молота.

— Пей, зять! — пророкотал Торгар, хлопнув меня по спине с такой силой, что я едва не выплюнул лёгкие. — Сегодня ты стал частью клана! Твоя печень теперь тоже наша!

И началось. Это был не пир в человеческом понимании. Это было испытание на прочность, замаскированное под праздник. Гномы не говорили тостов, они пели. Пели оглушительные, бравурные песни о битвах с драконами, о походах в глубины земли, о славе предков, выковавших горы. И после каждого куплета они осушали свои кружки одним махом, тут же наполняя их снова.

Я пытался держаться. Я прошёл армию, я пил спирт на спор, но гномий эль был чем-то иным. Он был густым, как жидкий хлеб, и крепким, как расплавленный металл. После третьей кружки мир начал приятно покачиваться. После пятой я перестал различать лица и видел лишь море бород. После седьмой я понял, что проигрываю. Проигрываю с разгромным счётом. Мой организм, привыкший к очищенным дистиллятам, просто не был рассчитан на переработку такого количества калорийной, хмельной браги.

Мою капитуляцию встретили не презрением, а дружным, добродушным хохотом. Они не считали это слабостью. Скорее, забавной особенностью моей человеческой физиологии. Я провалил первый тест, но, кажется, это было обязательной частью программы.

Но настоящее испытание было впереди.

Когда я, немного придя в себя, уплетал сочный кусок кабанины, передо мной выросла тень. Тень принадлежала гному по имени Громли. Он был чемпионом клана по всем силовым дисциплинам, и глядя на него, я понимал почему. Он был почти квадратным, состоящим из узловатых, перекачанных мышц, а его руки были толщиной с моё бедро.

— Ну что, зятёк, — прогремел он, ухмыляясь в свою чёрную, как смоль, бороду. — Пить ты не умеешь, это мы поняли. А руки у тебя для чего? Только чертежи малевать?

Он с грохотом поставил локоть на стол. Это был вызов. Все разговоры и песни вокруг мгновенно стихли. Сотни глаз уставились на меня. Я перевёл взгляд на Брунгильду. Она молча кивнула, в её глазах плясал азартный огонёк. «Не опозорься, инженер».

Делать нечего. Я сел напротив, поставил локоть на холодный камень стола и сцепил свою ладонь с его. Его рука была похожа на тиски. Широкая, твёрдая, покрытая шрамами и мозолями. Я почувствовал, как его пальцы сжимают мои с нечеловеческой силой.

— Дави! — рявкнул он, и тут же вложил в удар всю свою массу.

Я не пытался сопротивляться. Я знал, что в лобовом столкновении у меня нет шансов. Вместо этого я напряг все мышцы, от плеча до кисти, превратив свою руку в амортизатор. Я позволил ему давить, гася его первоначальный, самый мощный импульс. Моя рука медленно поползла к столу, мышцы предплечья горели огнём, кости, казалось, вот-вот треснут. Гномы одобрительно загудели, предвкушая быструю победу.

Но я терпел. Я смотрел в его наливающиеся кровью глаза и анализировал. Угол его плеча. Напряжение бицепса. Положение корпуса. Он давил чистой, животной силой, не думая о технике. Это была моя единственная возможность.

Когда моя кисть была в паре дюймов от стола, я почувствовал, что его напор слегка ослаб. Он выдохся, это был мой шанс.

Резкий выдох. Я не стал давить в ответ. Вместо этого я провернул кисть, используя большой палец как рычаг, и одновременно резко подал корпус вперёд, вкладывая в движение вес всего тела. Это был не силовой приём, а чистая биомеханика. Вектор силы сместился, его рука, привыкшая к прямому сопротивлению, на мгновение потеряла точку опоры.

И в это мгновение я ударил. Всем телом, всем весом, всей своей армейской злостью.

Раздался глухой удар. Его рука, огромная, как медвежья лапа, с грохотом врезалась в каменную столешницу.

На секунду в зале воцарилась мёртвая тишина. Такая плотная, что я слышал, как гудит кровь в моих ушах. Громли смотрел на свою прижатую к столу руку с выражением абсолютного, детского недоумения.

А потом зал взорвался. Это был не просто рёв. Это был рёв восторга, уважения и шока. Десятки гномов повскакивали со своих мест, стуча кружками по столам так, что, казалось, своды пещеры сейчас обрушатся.

Громли поднял на меня ошарашенный взгляд. Затем его лицо расплылось в широченной, беззубой улыбке. Он отдёрнул руку и с силой хлопнул меня по плечу.

— Ай да инженер! — взревел он, хохоча. — Хитёр! Не силой взял, так умом! Ну, за зятя!

Он поднял свою кружку, и сотни кружек взметнулись вверх в едином порыве.

Я откинулся на спинку скамьи, тяжело дыша и пытаясь унять дрожь в руке. Я посмотрел на Брунгильду. Она смотрела на меня, и впервые за всё время нашего знакомства в её глазах было нечто большее, чем деловой интерес. Это было настоящее, неподдельное уважение.

И в этот момент я окончательно понял. Гномы не ценят титулы, не верят словам и презирают политику. Они ценят только то, что можно потрогать, измерить и проверить на прочность. Силу. Мастерство. И смекалку, которая помогает одолеть силу. Я проиграл в пиве, но выиграл в армрестлинге. И этой победой, добытой не титулом, а собственной рукой и головой, я завоевал больше, чем мог бы дать любой брачный контракт. Я перестал быть для них просто «человеком». Я стал «инженером, который завалил Громли». И в этом мире это был куда более весомый титул.

Пир закончился так же внезапно, как и начался. Когда последняя песня была спета, а последняя бочка с элем опустела, гномы просто встали и, без лишних прощаний, разошлись по своим делам. Гулкий зал опустел за считанные минуты, оставив после себя лишь горы костей и запах хмеля. Я сидел, откинувшись на скамью, и чувствовал, как гудит голова, а в руке всё ещё фантомно ощущалась стальная хватка Громли.

Брунгильда подошла ко мне. Она уже успела снять свой парадный доспех, сменив его на простой кожаный фартук, надетый поверх туники, и рабочие штаны. Без сияющей брони она казалась меньше, но не менее внушительной. В её движениях была сосредоточенная энергия мастера, возвращающегося к своему верстаку.

— Хватит пировать, — её голос был трезвым и ясным, в отличие от моего состояния. — Есть работа.

Я удивлённо моргнул.

— Работа? Сейчас? Я думал, у нас… первая брачная ночь?

Она фыркнула, и в этом звуке было больше презрения к человеческим традициям, чем насмешки надо мной.

— Шёлковые простыни? Оставь это своей принцессе, инженер. У нас есть дела поважнее. Пойдём.

Она повела меня прочь от пиршественного зала, но не к жилым помещениям, а вглубь производственного комплекса. Мы вошли в отдельную, изолированную от общего шума кузню. Это была её личная мастерская.

И это был её мир.

В отличие от моих цехов, где царил относительный порядок, здесь был творческий, гениальный хаос. Вдоль стен громоздились стеллажи с образцами руды, слитками металлов всех мыслимых оттенков и инструментами, которые я видел впервые в жизни. На верстаках лежали вперемешку разобранные механизмы, шестерни, пружины и детали каких-то непонятных мне устройств. Воздух пах металлической стружкой, закалочным маслом и озоном от небольшого, но яростно пышущего жаром горна. И повсюду были чертежи. Они были приколоты к стенам, разложены на столах, некоторые были просто набросаны углём прямо на каменном полу. Это было не просто рабочее место. Это был мозг инженера, вывернутый наружу.

Брунгильда подошла к центральному, самому большому верстаку и смахнула с него какие-то детали, освобождая место. Затем она развернула огромный, в мой рост, свиток пергамента.

— Я думала над твоим паровым котлом, — заявила она без предисловий, закрепляя чертёж по углам тяжёлыми слитками. — Коэффициент полезного действия низок. Неприемлемо низок. Ты теряешь до тридцати процентов энергии на сбросе давления. Проблема вот здесь.

Она ткнула мозолистым пальцем в узел, который был моим проклятием последние несколько месяцев. Клапан сброса избыточного давления.

— Твой клапан слишком примитивен. Он травит пар ещё до достижения пикового давления и слишком медленно реагирует на скачки. Это как дырявое ведро. Вот моё решение.

На пергаменте был детальный, выполненный с невероятной точностью чертёж нового клапана. Конструкция была изящной и сложной. Двойная система поршней, рычагов и противовесов, которая должна была реагировать на малейшие изменения давления с почти мгновенной скоростью.

Я склонился над чертежом, и хмель из головы выветрился мгновенно, сменившись холодным анализом. Это было гениально. Просто, чёрт возьми, гениально в своей механической сложности.

— Хорошо, — выдохнул я. — Очень хорошо. Но…

Я взял угольный карандаш и обвёл одно место на схеме.

— Вот здесь, в камере сброса. Ты создаёшь зону турбулентности. Резкое сужение канала приведёт к завихрениям пара. Это не только снизит скорость потока, но и со временем вызовет кавитационную эрозию металла. Через полгода твой идеальный клапан просто разъест изнутри.

Брунгильда нахмурилась, её брови сошлись на переносице. Она выхватила у меня карандаш и начала быстро набрасывать рядом какие-то формулы.

— Человек, ты хоть понимаешь, что говоришь? Мой расчёт давления и прочности безупречен!

— Расчёт да, но не гидродинамика, — возразил я, чувствуя, как внутри разгорается огонь спора. — Ты мыслишь сейчас только как механик, смотри!

Я взял другой кусок угля и прямо на свободной поверхности верстака начал рисовать схему потоков пара, показывая, где именно возникнут завихрения. Она смотрела на мой чертёж, закусив губу, её глаза яростно блестели.

— Это можно компенсировать, укрепив стенки рунами, — возразила она.

— Можно. А можно просто изменить геометрию камеры, сделав её спиралевидной! — парировал я, нанося новые линии. — Это не только уберёт турбулентность, но и создаст дополнительный реактивный момент, ускоряя сброс!

Мы забыли, кто мы. Мы забыли, что это наша брачная ночь. Не было ни мужа, ни жены. Были два инженера, одержимые одной идеей. Мы спорили, кричали, выхватывали друг у друга уголь, чертили прямо на столе, на стенах, на полу. Мы говорили на единственном языке, который оба понимали в совершенстве, на языке чертежей, формул и механизмов. Это была самая странная и самая настоящая форма близости, которую я когда-либо испытывал.

Наконец, спустя час или два, мы замолчали, тяжело дыша и глядя на то, что у нас получилось. На верстаке, среди угольной пыли и стёртых линий, красовался чертёж нового, совершенного клапана. Он сочетал в себе её гениальную механику и мои знания гидродинамики. Это было нечто, что ни один из нас не смог бы создать в одиночку.