Паровая кровь

Глава 1

Стены Каменного Щита напоминали сломанные зубы в черепе мертвеца.

Я стоял на самом краю уцелевшего зубца, там, где раньше была северная смотровая башня, а теперь осталась лишь груда оплавленного камня. Ветер, холодный и резкий, как скальпель хирурга, пробирался под мой наспех застёгнутый камзол, пытаясь дотянуться до самых костей. Он приносил с собой запахи, ставшие за последнюю неделю неотъемлемой частью моего существования: въедливую вонь старой, уже начавшей разлагаться крови, едкую гарь от сгоревших осадных машин и горьковатую дорожную пыль, которую поднимали тысячи ног и сотни колёс.

Внизу, под стенами, разворачивалась картина, которую трубадуры будущего, без сомнения, назовут «Великим Исходом Победителей». Но я, глядя на это серое, медленно ползущее месиво из людей, орков, гномов и повозок, не видел ни победителей, ни триумфа. Это был не парад. Это был скорбный караван, уходящий с кладбища.

Тысячи выживших покидали крепость. По центральной дороге, расчищенной от трупов и обломков, тянулась нескончаемая змея. Впереди, на тощих, измождённых лошадях, ехали остатки кавалерии, те немногие счастливчики, кто уцелел в финальной, безжалостной зачистке. За ними, тяжело переваливаясь, шли орки Урсулы. Их обычная звериная ярость сменилась угрюмой, тяжёлой усталостью. Они несли своих раненых на импровизированных носилках, и даже их привычные гортанные выкрики утонули в общем, подавленном гуле.

А за ними шли повозки. Десятки, сотни повозок, скрипящих на все лады, каждая из которых была маленьким, передвижным лазаретом. На соломе, пропитанной кровью и потом, лежали те, кому повезло меньше. Их стоны, тихие и протяжные, сливались со скрипом колёс, создавая тошнотворную, убаюкивающую мелодию боли. И каждый этот скрип, каждый стон отзывался в моей душе острой, колющей ответственностью.

Победа. Забавное слово. В моём старом мире оно ассоциировалось с салютом, с блеском медалей, с радостными криками. Здесь же оно пахло гнилью и безнадёгой. Да, мы отстояли крепость. Да, мы обратили в бегство армию, кратно превосходящую нас числом. Моя «Мясорубка» и болты с начинкой против подземных тварей изменили правила игры. Но глядя на эти измождённые, пустые лица, на поредевшие ряды, я не чувствовал гордости. Я чувствовал себя бухгалтером, подводящим итоги чудовищно убыточного предприятия. Дебет с кредитом не сходился. Мы заплатили за эти стены слишком дорого.

— Хороший вид, Железный Вождь. — низкий, с хрипотцой голос Урсулы вырвал меня из оцепенения.

Орчиха подошла и встала рядом, бесцеремонно оперевшись о тот же зубец стены. От неё пахло потом, кровью и чем-то ещё, диким, первобытным. Её огромный двуручный топор, который она забрала у павшего гвардейца, был закинут за спину, а на лице, играла свирепая, довольная ухмылка.

— Мы их размазали, — она кивнула на раскинувшееся внизу поле, до сих пор усеянное чёрными точками вражеских трупов, которых ещё не успели сжечь. — Мои парни будут петь песни об этой драке ещё сотню лет. Твоя машина хорошая штука. Громкая и злая. Мне нравится.

— Она сделала свою работу, — ответил я, не отрывая взгляда от каравана.

— Сделала? — Урсула удивлённо хмыкнула. — Да она им кишки размотала по стенам и всем окрестностям! Я видела, как они бежали. Как зайцы, которым в задницу горящий факел засунули. Это была не драка, это была охота. Так чего морду кривишь, не радуешься?

Я медленно повернул к ней голову.

— Я считаю потери, Урсула.

Она нахмурилась, пытаясь понять. Для неё, как и для её народа, война была проста и понятна: ты пришёл, ты увидел, ты зарубил. Победил тот, кто остался стоять на ногах. Потери были естественной частью процесса, как щепки, летящие из-под топора.

— Мы потеряли почти шесть тысяч, — тихо сказал я, и цифры, которые я до этого держал в голове, обрели физический вес и ударили по мне с новой силой. — Из десяти тысяч гарнизона. Больше половины. Барон фон Штейн, вся его гвардия. Почти все рыцари герцогини. Каждый третий из твоих орков. Каждый четвёртый из моих стрелков. Мы не победили, Урсула. Мы выжили. И теперь уводим тех, кто ещё может ходить, с этого проклятого кладбища. Здесь останется обычный гарнизон. В следующие пару месяцев вся надежда на страх перед пулемётом. Как только он пройдёт, крепость падёт. Если к этому времени мы ничего не изменим в войсках.

Ухмылка медленно сползла с её лица. Она проследила за моим взглядом, посмотрела на повозки с ранеными, на женщин, бредущих рядом и поддерживающих своих изувеченных мужей, на детей с недетскими, взрослыми глазами, цепляющихся за подолы матерей. В её звериных, обычно горящих яростью глазах на мгновение промелькнуло что-то похожее на понимание.

— Да… — протянула она, уже не так бодро. — Много хороших воинов осталось лежать у этих камней. Но они умерли с оружием в руках. Это хорошая смерть.

— Нет хорошей смерти, — отрезал я, снова отворачиваясь. — Есть просто смерть. И моя работа сделать так, чтобы её было как можно меньше с нашей стороны, и как можно больше с их. А пока счёт почти равный, и это меня не устраивает.

Урсула помолчала, поскребла когтем подбородок.

— Ты странный человек, Михаил. Другой бы на твоём месте уже пил вино из черепа вражеского вождя и хвастался победой. А ты стоишь тут, как старый шаман над могилой, и считаешь кости.

Она тяжело хлопнула меня по плечу. Удар был такой, что я едва устоял на ногах.

— Ладно. Считай свои кости, мастер. А я пойду, прослежу, чтобы мои недобитки не перепились и не передрались в дороге. Нам ещё топать до Вольфенбурга.

С этими словами она развернулась и, тяжело ступая своими огромными сапогами, зашагала прочь, оставив меня наедине с ветром и моими мыслями.

Она была права. Я чувствовал себя не триумфатором, а могильщиком. Я выиграл эту битву, да. Но глядя на эти тысячи измождённых, сломленных людей, я понимал, что проиграл что-то важное в себе. Ту часть, которая ещё могла радоваться простому факту, что солнце взошло, и ты ещё дышишь. Теперь каждый вдох был просчитан. Каждый восход означал лишь начало нового дня работы, нового шага в этой бесконечной войне.

Ветер на стене был одиноким собеседником, и я уже привык к его безразличному шёпоту. Он не лгал, не льстил и не требовал отчётов. Он просто был. Но моё уединение было прервано звуком шагов, которые я узнал бы из тысячи. Не тяжёлая, вразвалочку, поступь орка. Не семенящий, деловитый шаг гнома. Это были усталые, но всё ещё выверенные шаги человека, привыкшего ходить по усеянному трупами полю боя с холодной грацией.

Я не обернулся, просто ждал.

Элизабет фон Вальдемар остановилась рядом, и её тень легла на камни рядом с моей. Она тоже смотрела вниз, на исход выживших, и я знал, что она видит то же, что и я. Не просто стратегические активы, а своих людей, заплативших страшную цену.

— Михаил, — её голос был тих и немного охрип, лишённый обычной командирской стали. В нём слышалась глубокая, всепоглощающая усталость, которую я и сам чувствовал до самых костей.

— Элизабет, — ответил я, наконец повернувшись.

Она была всё в тех же боевых доспехах, отполированных до блеска. Прямая, как струна, спина, усталый, но не сломленный взгляд, который не оценивал, а искал поддержки. Её лицо было бледным, почти прозрачным. И тонкий, уже затянувшийся шрам, бегущий от виска к уголку губы, казался не трещиной на фарфоре, а боевой отметиной, знаком принадлежности к этому жестокому, кровавому миру, который мы делили на двоих.

— Отец ждёт нас в Вольфенбурге, — произнесла она, глядя не на меня, а куда-то вдаль, поверх голов бредущей толпы. — Прибыл гонец с его письмом. Пора скрепить наш союз официально.

Каждое слово давалось ей с трудом. Будто она говорила не о политическом триумфе, а о последнем, необходимом шаге на этом долгом, изматывающем пути. Я молчал, давая ей собраться с мыслями.

— Я знаю, что сейчас это кажется… несвоевременным, — продолжила она, и её голубые глаза наконец встретились с моими. — После всего этого. Но именно сейчас это важно, как никогда. Не только для герцогства, но и для всех этих людей. Им нужен символ того, что их жертва не была напрасной. Символ единства и надежды на будущее.

Она сделала шаг ближе.

— Род Вальдемар всегда скреплял союзы сталью и кровью. Но наш союз… он был выкован в огне этой битвы, Михаил. Он уже существует, осталось лишь дать ему имя. — В её голосе прорезалась тень прежней уверенности, но теперь она была направлена не на меня, а на нас обоих. — В столице будет непросто. Нам придётся сражаться не только с врагом за стенами, но и с теми, кто сидит за одним столом с моим отцом. С теми, для кого честь и долг пустые слова.

Я смотрел на неё, на эту прекрасную, сильную женщину, которая не ставила мне условия, а делилась бременем. Она не надевала на меня поводок. Она предлагала вместе нести эту неподъёмную ношу. И я оценил это доверие куда больше, чем любые титулы и земли.

В моей голове пронеслась аналогия из прошлой жизни. Это было похоже на создание совместного предприятия в зоне боевых действий. Риски огромны, инвесторы нервничают, конкуренты готовы ударить в спину. Но когда ты полностью доверяешь своему партнёру, когда знаешь, что он прикроет твою спину, шансы на успех возрастают многократно.

— Я понимаю, — ответил я, и мой голос прозвучал теплее, чем я ожидал. — С дворцовыми интригами я знаком хуже, чем с механикой, но прикрывать твою спину я уже научился. Мы справимся.

На её губах мелькнула слабая, усталая, но искренняя улыбка. Кажется, я впервые видел её такой.

— Я знаю, — кивнула она. — Будь готов, дорога будет долгой, а приём в Вольфенбурге… не таким тёплым, как хотелось бы.

Она развернулась, чтобы уйти, но на мгновение замерла. Её рука в латной перчатке легко коснулась моего предплечья. Лёгкое, почти невесомое прикосновение, но в нём было больше смысла, чем в сотне слов.

— Спасибо, Михаил. За всё.

С этими словами она зашагала прочь. Её силуэт в закатных лучах, пробившихся сквозь дым, казался не выкованным из железа, а живым и настоящим.

Я снова остался один. Разговор с Элизабет окончательно расставил всё по своим местам. Титул барона, брак с наследницей… Это была не награда и не плата. Это был фундамент. Основа для нового, общего дела. Меня не брали на баланс, мы создавали альянс. Не просто политический, но личный. Выстраданный и скреплённый общей кровью.

Что ж. Я всегда уважал надёжные конструкции. И эта, без сомнения, была именно такой. Созданной, чтобы выдержать любую бурю.

Дорога в Вольфенбург была вымощена не булыжником, а пеплом.

Мы покинули Каменный Щит два дня назад, и за эти два дня я не увидел ни одного целого дома, ни одного не вытоптанного поля. Мы шли через бесконечный, молчаливый памятник войне. Ландшафт, который на картах Элизабет был помечен как «Плодородные земли», теперь представлял собой серо-чёрную пустыню, усеянную скелетами деревень.

Ветер, гулявший в пустых глазницах сожжённых домов, выл тоскливую, заунывную песнь. Он шевелил обрывки занавесок в проёмах, где когда-то были окна, и они трепетали на ветру, как флаги капитулировавшей армии. Мы проходили мимо разрушенных мельниц с поломанными крыльями, мимо колодцев, заваленных мусором и телами, мимо выжженых полей, где вместо золотой пшеницы теперь росли лишь сорняки да торчали из земли ржавые обломки оружия.

Наш караван, растянувшийся на несколько километров, двигался в гнетущей тишине, нарушаемой лишь скрипом тысяч колёс и шарканьем тысяч ног. Это был караван призраков, бредущих по земле мертвецов.

Я ехал верхом рядом с повозкой, в которой Брунгильда устроила импровизированную передвижную мастерскую, и наблюдал за людьми. Человеческие беженцы, бредущие вместе с нами, смотрели на эти руины с немым, застывшим ужасом. В каждом разрушенном доме они видели своё недавнее прошлое, в каждом одичавшем поле своё потерянное будущее. Женщины прижимали к себе детей, закрывая им глаза, но дети всё равно смотрели. Смотрели широко раскрытыми, не по-детски серьёзными глазами, впитывая эту картину тотального разрушения.

Орки Урсулы, привыкшие к просторам степей и быстрым набегам, в этой медленной, тягучей процессии скорби выглядели потерянными. Они шли угрюмо, понурив головы, их обычная воинственность уступила место глухому, недоумённому раздражению. Это была не их война. Их война, это ярость битвы, звон клинков и вкус крови. А это… это было что-то другое. Это была агония, растянутая во времени, и она давила на них своей безысходностью.

Но больше всего меня поразили гномы. Они не выли, не ужасались и не злились. Они смотрели на руины с мрачной, деловитой сосредоточенностью. Я видел, как старый Торин, ехавший в своей повозке, указывает на остатки фундамента сгоревшей фермы и что-то ворчливо объясняет своим помощникам. Они не видели трагедию. Они видели плохо выполненную работу и подсчитывали убытки.

— Хороший камень, — раздался рядом со мной голос Брунгильды. Она высунулась из своей повозки, держа в руках какой-то сложный механизм, который она без устали чистила и смазывала. — Речной, обкатанный. Кладка ровная была. А стропила дрянь. Сосна, смолистая. Сгорела в момент. Использовали бы лиственницу, может, и устоял бы дом. Дилетанты.

Она говорила о разрушенной до основания деревне, которую мы как раз проходили.

— Думаю, у них были проблемы поважнее, чем выбор древесины, — заметил я, глядя на почерневший остов детской колыбели, валяющийся у дороги.

— Нет ничего важнее правильного выбора материала, — безапелляционно заявила она, с силой дёрнув какой-то рычаг в своём механизме. — Всё остальное лишь следствие. Неправильный материал, неправильная конструкция, и всё рухнет. Дом, стена, государство.

Она сплюнула на дорогу.

— Смотри. — Она ткнула масляным пальцем в сторону полей. — Земля хорошая. Чернозём. Но они пахали деревянной сохой. Деревянной! В двух днях пути от гор, где лучшая руда на всём континенте! И урожай собирали вручную, серпами. Я видела их амбары. Половина зерна сгнивала ещё до зимы. Они не жили, они выживали. И когда пришёл враг, их система просто рухнула. Как дом из гнилой соломы.

Я слушал её, и её слова, циничные и жестокие на первый взгляд, находили во мне пугающий отклик. Потому что я, как инженер, видел то же самое. Я видел не просто человеческую трагедию. Я видел чудовищный, всеобъемлющий логистический коллапс.

Это была не просто выжженная земля. Это была порванная в клочья система жизнеобеспечения целого региона. Разрушенные дороги означали невозможность подвоза продовольствия. Уничтоженные мосты говорили об изоляции целых областей. Сожжённые деревни — потерю не только жилья, но и производственных единиц, какими бы примитивными они ни были. Заброшенные поля — гарантированный голод следующей зимой.

Я вдруг с ужасающей ясностью понял, что наша победа в Каменном Щите, это лишь выигранный бой на одном, крошечном участке фронта. А настоящая война, война за выживание, разворачивается здесь. И её враг не тёмные эльфы с их мечами и магией. Её враг хаос. Энтропия. Системный сбой, который грозил поглотить всё герцогство, превратив его в такую же безжизненную пустыню.

Мои винтовки, моя «Мясорубка»… всё это было бесполезно против такого врага. Можно вооружить армию до зубов, но если у этой армии не будет крепкого, надёжного тыла, если солдаты будут знать, что их семьи дома умирают от голода, а их дома превращаются в пепел, любая армия разбежится. Военная мощь без работающей экономики и логистики, это просто хорошо вооружённая толпа, обречённая на поражение.

— Ты права, — тихо сказал я, поворачиваясь к Брунгильде. Она удивлённо подняла на меня глаза, оторвавшись от своего механизма. — Ты абсолютно права. И латать его бесполезно. Нужно строить всё заново с нуля по новым чертежам.

Она смотрела на меня несколько секунд, а затем на её губах появилась редкая, понимающая ухмылка.

— Наконец-то ты начал говорить, как инженер, а не как герой из баллады, жених мой. Добро пожаловать в реальный мир. Он весь состоит из дерьма и плохих конструкций. И наша работа делать их чуточку лучше.

Она скрылась в своей повозке, и я снова остался один. Но теперь я смотрел на эти руины другими глазами. Я видел не только трагедию. Я видел задачу. Грандиозную, почти невыполнимую инженерную задачу. И где-то в глубине сознания, под тяжестью скорби и ответственности, начал зарождаться новый, безумный, но абсолютно логичный план.

Ночь опустилась на наш караван, как саван. Не было ни звёзд, ни луны, лишь низкие, тяжёлые тучи, которые, казалось, впитывали в себя и без того скудный свет сотен походных костров. Караван спал тревожным, чутким сном зверя, который прилёг отдохнуть на вражеской территории. Воздух был наполнен потрескиванием сырых дров, тихим кашлем раненых и редкими, испуганными всхлипами детей, которым даже во сне являлись ужасы минувших дней.

Я не спал. Сон казался непозволительной роскошью, предательством по отношению к тем, кто уже никогда не проснётся. Я сидел у небольшого, уединённого костра, подложив под себя старую конскую попону, и смотрел на этот раскинувшийся во тьме лагерь. На спящих людей.

Вот, свернувшись калачиком у потухающих углей, спит старый кузнец из какой-то сожжённой деревни. Его руки, огромные и мозолистые, привыкшие к тяжести молота, сейчас бессильно лежат на груди. Он специалист, производственная единица, но без своей кузни, без наковальни и мехов он бесполезен, как снайпер без винтовки. Дальше, привалившись спиной к колесу повозки, дремлет орк из отряда Урсулы. Его топор лежит рядом, но лезвие выщерблено, а топорище треснуло. Он идеальный штурмовик, машина для ближнего боя, но его оружие требует ремонта, а доспех починки. А там, под навесом, устроенном из рваного брезента, гномка-мать баюкает своего ребёнка, напевая ему тихую, гортанную колыбельную. Она часть народа, способного творить чудеса из металла, но сейчас её главная забота найти лишнюю тряпку, чтобы укутать дитя от ночного холода.

Мы выиграли битву. Мы спасли этих людей от неминуемой смерти. Но что дальше? Мы приведём эту измождённую, сломленную толпу в Вольфенбург, и что? Они лягут мёртвым грузом на и без того скудные запасы столицы, станут обузой. Источником болезней и недовольства. Мы спасли их тела, но их мир, их система жизнеобеспечения, их привычный уклад, всё это осталось там, в пепле.

В Каменном Щите я наладил мелкосерийное производство. Мы клепали винтовки, делали болты. Это было тактическим решением, ответом на конкретную угрозу. Но сейчас, глядя на этот спящий лагерь, на эту миниатюрную модель всего разрушенного герцогства, я с леденящей душу ясностью понял: одними винтовками эту войну не выиграть. Это всё равно что пытаться вылечить рак аспирином.

Нужно не оружие. Вернее, не только оно. Нужен плуг, чтобы вспахать эти одичавшие поля. Нужен топор, чтобы рубить лес и строить новые дома. Нужны насосы, чтобы осушать затопленные шахты. Нужны мосты, чтобы восстановить транспортные артерии. Нужны медицинские инструменты, чтобы спасать раненых не только молитвами. Нужна целая промышленность, которой нет.

Эта мысль, огромная, неподъёмная, навалилась на меня, едва не раздавив. Перестроить всё общество. Создать промышленность, логистику, новую армию. Это была задача не для барона. Это была задача для бога. Или для сумасшедшего.

Именно в этот момент, в этой холодной, полной отчаяния ночи, в моей голове что-то щёлкнуло. Мозг инженера, привыкший решать невыполнимые задачи в условиях ограниченных ресурсов, заработал на полную мощность. Он отбросил страх, отчаяние и скорбь, оставив лишь голую, холодную логику.

Проблема: системный коллапс.

Решение: создание новой системы.

И я увидел её. Не просто мастерскую, не просто мануфактуру. Я увидел гигантский, дышащий паром и огнём комплекс. Огромные цеха, соединённые сетью рельсовых путей. Высокие кирпичные трубы, извергающие в небо клубы чёрного дыма, дыма новой эпохи. Я услышал рёв паровых молотов, визг пилорам, шипение гидравлических прессов. Я увидел, как гномы в своих кожаных фартуках стоят у доменных печей, контролируя выплавку стали. Как орки, используя свою чудовищную силу, таскают раскалённые болванки. Как люди, с их склонностью к точным расчётам, стоят у сборочных линий, соединяя детали в единый механизм.

Это будет не просто завод. Это будет сердце, новое, паровое сердце, которое будет гнать по венам этого умирающего мира не кровь, а расплавленную сталь и горячий пар.

«Кузница Союза». Название родилось само собой. Потому что она будет перековывать не только металл. Она будет перековывать их всех. В её цехах не будет людей, орков и гномов. Будут литейщики, механики, сборщики. Общая работа, единый стандарт, одна цель — выживание. Она выкует из них не просто армию. Она выкует из них новую нацию, скреплённую не древними клятвами, а общим чертежом и технологическим процессом.

— Не спится, барон?

Тихий голос вырвал меня из видений. Рядом со мной стоял один из моих стрелков, молодой парень по имени Клаус, с винтовкой на плече. Он был в ночном дозоре.

— Думаю, Клаус, — ответил я, поднимая на него глаза. — Работа такая.

— Тяжёлая, поди, работа, — вздохнул он, глядя на спящий лагерь. — Думать за всех нас. Мы вот… мы просто идём куда прикажут. А вы решаете, куда, страшно, наверное?

— Страшно не решать, — сказал я, снова поворачиваясь к огню. — Страшно, когда решать уже поздно. Отдыхай, боец. Завтра тяжёлый день.

— И вам отдыхать надо, барон, — пробормотал он и, отдав честь, растворился в темноте.

Я остался один. но я больше не чувствовал себя одиноким. Грандиозный, безумный план, родившийся в моей голове, обрёл чёткие, ясные очертания. Он был пугающим в своём масштабе, но он был логичным. Он был единственно верным решением. Эта мысль, тяжёлая, как наковальня, и пьянящая, как глоток чистого спирта после ледяного холода, стала моей новой точкой опоры в этом хаосе.

Я больше не был просто инженером, пытающимся выжить. Я стал архитектором, которому предстояло построить новый мир на костях старого.

И я знал, с какого чертежа начать.