Назад в СССР: Классный руководитель, том 2

Глава 22 Исполнение желаний

— Таисия Геннадьевна, так кому я понадобился? — спросил я, когда мы вышли из зала.

— Приехал профессор Тузовский, — на ходу бросила она. — Очень хочет вас увидеть.

У меня непроизвольно вверх взлетели от удивления брови. Сам Тузовский приехал в школу, не прислал курьера⁈ Это изумило меня до такой степени, что я на миг просто замер на месте. Но завуч, схватив меня за руку, потащила за собой.

Я заметил массивную фигуру за окнами пустого класса на первом этаже, рядом с лестницей. Когда вошёл, Тузовский поднял седую голову от книги и привстал, чтобы пожать протянутую мною руку.

— Здравствуйте, здравствуйте, Олег, рад вас видеть в добром здравии, — заговорил он первым, улыбаясь.

— Зачем вы лично приехали, Игорь Дмитриевич? Я бы мог подвезти вам рукопись статьи. Я её написал и напечатал.

— Статья — это хорошо, очень хорошо, — проговорил профессор, будто и не слыша моих слов. — Но у меня тоже кое-что для вас есть.

Он взял со стола два листка, скреплённых между собой. Подал мне. Я пробежал глазами текст, напечатанный на машинке, и стало нехорошо, закружилась голова, так что я дрожащими руками отодвинул стул от учительского стола и присел. Вчитался в строки:

' Туманов, Олег Николаевич, доцент физико-математической кафедры, кандидат физико-математических наук, за время работы в Московском государственно университете проявил себя как высокопрофессиональный, талантливый и принципиальный преподаватель, пользующийся уважением коллег и студентов. Эффективно сочетает фундаментальные научные изыскания с прикладными задачами. Результатом этого стало создание им значительного количества учебно-методических материалов, пособий и курсов лекций.

Туманов О. Н. — принципиальный и бескомпромиссный человек в вопросах науки, качества знаний и профессиональной этики. Предъявляет высокие требования как к себе, так и к студентам, что является следствием ответственного отношения к делу.

С коллегами Туманов О. Н. корректен, готов к конструктивному диалогу и научной кооперации. Является надёжным членом коллектива, всегда выполняющим порученную работу на высоком уровне. Активно участвует в жизни кафедры и университета.'

Я перевернул страницу, заглянул в конец, за чьим авторством это творчество.

— Поздняков Илья Трофимович? Кажется, он был завфедрой физмата?

— Да, совершенно верно. А сейчас он врио ректора МГУ. Но приказ о его назначении уже подписан.

— А Грачёв куда делся?

— Он арестован по обвинению во взяточничестве в особо крупных размерах, завышение смет на ремонт и реконструкцию помещений университета и ещё много чего.

— Вот как? А что с моей характеристикой, которую он написал?

— Она приобщена к материалам следствия, как пример его некомпетентности.

Чудеса. Я попытался проглотить ком в горле, левое веко нервно и противно дёргалось, на глаза навернулись слёзы. Я не мог до конца поверить в то, что, наконец-то избавился от обвинений в халатности, беспринципности и политической незрелости.

— Значит, теперь я могу выезжать за границу? — решился я спросить. — И стать вашим секретарём?

— Конечно, Олег! Конечно! — воскликнул даже как-то слишком радостно Тузовский. — Документы на вас уже оформляют. Пока на симпозиум в Болгарию. А потом, если все пойдёт гладко, уже в Японию, Штаты. Директор вашей школы сказал, что на самом верху одобрили вашу кандидатуру в члены партии. Так что вы теперь официально кандидат. Это хорошо. Очень хорошо. Если все сложится удачно, через год получите партбилет. И карьера ваша будет развиваться так, как должно. Поздняков очень сетовал, что вы оставили университет. Теперь вы можете вернуться, вновь читать лекции.

— Спасибо, конечно. Но я к школе прикипел. Нравится здесь что-то делать.

— Да-да, я слышал. Вы тут герой. Ученики обожают, учителя восхищаются.

— Да уж прям. Скорее завидуют.

— Это верно-верно, талант, принципиальность, успех всегда вызывает острую зависть и желание подставить ногу. Но вы не сдавайтесь. Препятствия лишь закаляют волю.

Кажется, Тузовский, радовался этому обстоятельству, больше, чем я. Пока я пребывал в растерянности, и просто не верил в то, что произошло. Одно желание за другим исполнялось, словно там, наверху, Провидение решило выдать мне разом вознаграждение за все мои мучения.

— Да, Игорь Дмитриевич, нам поставили в квартире домашний телефон. Запишите мой номер.

— О, у вас и домашний телефон теперь есть! Это прекрасно.

Он достал из внутреннего кармана пиджака пухлую записную книжку в обложке под кожу крокодила, и ручку в золотистом корпусе — «Паркер», но шариковую. Аккуратным почерком заполнил мою фамилию, имя, подписал что-то ещё и списал номер с бумажки, которую дала мне жена.

Вернулся я к актовому залу, погруженный в смесь эйфории и растерянности. Около двери возилось двое в синих спецовках, устанавливали металлическую раму в проём двери. У одного мужика, коренастого, с огромной лысиной, в зубах торчала цигарка и я уже хотел сделать замечание, но заскочил внутрь и с удивлением обнаружил, что сцена пуста.

— Олег Николаевич? Они в кабинет физики ушли.

Я резко повернулся на каблуках на голос. На кресле вальяжно развалился наш второй сторож.

— А, спасибо! Как тут ещё долго будут возиться?

— Ну, наверно, часа два. Сейфовую дверь надо для подсобки поставить.

— Сейфовую?

— Ага. С кодовым замком. Код у директора возьмёшь.

— А ставни будут делать? — я бросил взгляд на широкие панорамные окна зала, из которых можно было вытащить слона.

— Да, будут делать. Раздвижные ставни. Все будет в порядке, Олег Николаевич. Не беспокойся.

Почти бегом я отправился на второй этаж, в кабинете физики, и когда вылетел с лестницы, увидел, как около одного класса скопилось несколько ребят. Подошёл ближе и понял, слушают они с интересом, как поёт Ксения «Песенку пиратки Дженни» под аккомпанемент кассеты с фонограммой, которую я успел записать ночью. И чего я совсем не ожидал, получалось очень даже неплохо!

— Олег Николаевич, а можно мы ещё послушаем? — на шум моих шагов обернулся один из парней, Костя Жданов из 10 «А» класса. — Больно здорово поёт.

— А уроки? Сбежали? — с иронией спросил я.

Парни потупились, Костя отвернулся, залился краской.

— Да ладно, слушайте. Когда в актовом зале двери сделают, приходите туда. Нам зрители нужны.

Пацаны сразу повеселели, подняли головы, разулыбались. А я открыл дверь, и прошёл внутрь. Ксения, увидев меня, сразу осеклась, застеснялась. Быстро ткнула пальчиком в клавишу кассетника, выключив звук. Чуть покраснев, села за стол, перебирая нервно ворох кассет. Она уже успела переодеться. Вместо шикарного золотистого платья надела бежевую модную водолазку в рубчик с высоким воротником, которую называли «лапша», писк моды. Может быть, сама связала, а возможно, Ольга сумела купить. Ткань так обтягивала все прелести девушки, что она казалась голой.

— Ну, как дела? — я присел за учительский стол, обвёл взглядом ребят.

— Музон — во! — выпалил Пётр. — Отпад просто. Только так, как вы поёте, Олег Николаевич, ничто из нас не может, — добавил он с досадой.

— Пою я обычно. А вообще это не опера, а лишь пародия на неё. Здесь никакого академического пения не нужно. Вот, что Брехт написал о том, как надо исполнять зонги, — я достал из портфеля, который ребята тоже притащили сюда, книжку и прочёл:

« Что касается мелодии, то ей не нужно следовать слепо: существует манера говорить, вопреки музыке, дающая подчас очень большой эффект. Секрет этого эффекта — упорная, не считающаяся с музыкой и ритмом, неподкупная честность. Если же речь актёра входит в русло мелодии, это должно восприниматься как событие. Чтобы подчеркнуть это, актёр может намеренно не скрывать от публики удовольствия, доставляемого ему мелодией.»

— Если кратко — петь надо так, чтобы просто нравилось самому. Давайте с самого начала пройдёмся. Начнём с «Вот наш век». Тут у нас поют Аркадий и Света Журавлева. Света, как у тебя? Готова спеть?

Полненькая с круглым лицом, и короткой стрижкой темных волос девушка, кивнула. Ксения поискала на столе кассету, вытащила свою и поставила другую. Нажала клавишу. Полилась бодрая мелодия, которую я наигрывал на синтезаторе.

Аркадий начал речитативом: «Вот наш век: смех и грех! Ни устоев, ни морали, ни стыда. Им претит труд, их мутит блуд, их совести хватает до ближайшего куста!»

Потом Света подхватила глубоким контральто: «Но отчитаться придётся! Настанет пора, наступит момент, и час пробьёт, тогда вы поймёте, что даром ничто не даётся: и любви, и слезам, и всему свой счёт!»

Но дуэт не получался. Аркадий совсем не попадал в ноты: то сильно запаздывал, то опережал, и голос его звучал слишком тихо, тонко и не уверенно. И я сделал знак, чтобы звук выключили.

— Олег Николаевич, ну, не умею я петь, — пробурчал Аркадий, лицо его стало пунцовым и мокрым от напряжения. — Давайте кто-нибудь эту песню запишет, а я буду рот открывать под неё.

Я воззрился на него так, будто вместо парня появился дракон.

— Аркаша, а ты где этому научился? Под фанеру шпарить? А?

— Под какую «фанеру»? — Аркадий остался в неведении от этого слова.

Я отругал себя за глупость, что опять побежал впереди паровоза и ввёл в эту реальность слово, которое появится лишь спустя лет пятнадцать-двадцать.

— «Фанера» — это полная фонограмма, когда на ней записана и музыка, и голос, — объяснил я.

— А! Понятно! Так по телеку все так поют. Стоят у рояля и поют под эту самую фонограмму.

— И откуда ты это знаешь?

— У меня отец в Останкино работает оператором. Он рассказывал, как записывают в студии с оркестром песни, а потом певцы только рот открывают.

— Аркаша, по телеку показывают все в записи. А у нас вживую. Представляешь, если свет вырубится? И петь будет некому.

— Ну, если свет вырубится, — встрял Генка. — То и «минусовка» звучать не будет.

— Правильно. Но я могу сесть за рояль и все сыграть. А петь-то кто будет? Света, ты спела замечательно. Голос у тебя, что надо. Может быть, тогда сделаем так. Ты будешь петь весь этот зонг одна, а Аркаша будет лишь чуть подпевать, бэк-вокалом. Сможешь? Чуть подучить текст.

— Олег Николаевич, да я этот текст и так знаю. Я его выучила.

Мы прошлись ещё по паре зонгов, и тут я ощутил, как у меня свело спазмом желудок. Хотя я плотно поел утром, все равно молодой организм требовал вновь еды. Взглянув на часы, тут же объявил:

— Всё перерыв! Надо пойти пообедать.

— Ну, Олег Николаевич, — заныли все. — Ну, только ведь начали…

— Все-все, без разговоров. Война-войной, а обед по расписанию. Пошли.

— А вы с нами пойдёте? — хитро сощурился Пётр. — Или в свою учительскую столовку?

— С вами пойду.

В окружении ребят я отправился в столовую, которая располагалась на втором этаже. И как только вошёл на моё тонкое обоняние сразу обрушился отвратительный запах прокисшего супа, несвежих котлет и половой тряпки — обычное амбре советского общепита, от которого я уже отвык.

Посмотрев на меню, отметил, что выбор невелик, никаких овощей — естественно, зимой ими обеспечивают только больших шишек.

Столовая выглядела совершенно обычно. Около стены справа от входа — линия раздачи, на полках которой просматривались маленькие тарелочки с не сильно аппетитным содержимым. Квадратные столики с пластиковыми голубыми столешницами, без скатертей. Рядом колченогие металлические стулья с деревянными спинками, порой отломанных. Здесь уже обедали два десятка человек, не только ученики, то и техничка, полная сгорбленная женщина в тёмно-синем халате, и худощавый плохо постриженный пожилой мужчина в расстёгнутой кожаной куртке — может быть, один из шофёров. У раздачи — стол с горой грязных подносов, откуда ребята их брали, поскольку чистых я обнаружить не смог.

— Олег Николаевич, — кокетливо поправив белую косынку, спросила одна из раздатчиц, полненькая женщина средних лет, оплывший овал лица, сильно накрашенные ресницы лишь увеличивали возраст. — А вы почему вдруг сюда пришли? Разве столовая для учителей закрыта?

— Просто решил проконтролировать, как моих питомцев тут кормят. — я вежливо улыбнулся, стараясь обратить всё в шутку.

И тут же пожалел о своих словах. По залу словно цунами прокатилось. У всех трёх раздатчиц, даже у кассирши, мгновенно вытянулись лица, лихорадочно забегали глазки. Засуетились. Одна из них, худая немолодая женщина убежала куда-то вглубь кухни. И тут же примчался с кухни высокий плотный парень в белом халате, и высоком поварском колпаке, утащил большую алюминиевую кастрюлю, и на её место водрузили новую. Будто по воле фокусника с полок исчезли тарелки с засохшими кусками непонятного тёмно-коричневого цвета с бледно-жёлтым водянистым картофельным пюре. Тут же возникли совсем другие — с пышным омлетом, и даже блюдца с нарезанными кусочками свежими огурцами.

— Что будете кушать? — проворковала первая раздатчица. — Вот есть вермишелевый супчик.

— А борща нет? — спросил я, понимая, что его и в меню нет, с чего бы мне его просить?

— Есть! Есть! — достала глубокую суповую тарелку и налила рубиновой жидкости из небольшой кастрюльки, и я понял, что притащили сверху, из учительской столовой. Добавила огромный айсберг из сметаны, и выставила передо мной на стойку. — Что вам на второе? Рыбку жаренную, форель. Или гуляш?

— Гуляш с гречкой, — сказал я, ощущая себя, как последний кретин. — Компот.

— А кофейку не хотите? — предложила она, пряча под фальшивой улыбкой страх.

— Хорошо бы.

Когда я подошёл к кассе, увидел маленький поднос с бутербродами с красной икрой, сырокопчёной колбасой, не преминув взять и то и другое, заплатив какие-то сущие копейки, оттащил все своё богатство на свободный столик, ко мне попросились сесть за столик несколько ребят. У них на подносах я заметил тарелки с разнообразными блюдами, и пахли они вполне хорошо.

— Здорово вы им хвосты накрутили! — откусив большой кусок пирожка, одобрительно пробурчал Пётр с набитым ртом.

— Почему вы не жалуетесь директору, что вас тут хреново кормят?

— А смысл? — подал голос Генка, разрезая ножом толстую хорошо прожаренную котлету, в которой я даже заметил наличие мяса. — Пожалуешься, потом только хуже будет. И потом не всегда так. Если Ирина Вадимовна — повар, то все даже вкусно. А если вот так, эта ведьма Тамара, то еда хреновая.

— Вот, а сегодня даже красную икру дали, — Аркаша с удовольствием уминал бутерброд.

— Ага. И сервелат, — добавил Генка, откусив кусок своего бутерброда, начал жевать, зажмурившись от удовольствия.

Почему-то я вспомнил о убийце Тамаре Иванютиной, которая работала в столовой, подсыпала в еду раствор таллия, чтобы дети плохо ели. А сама объедки таскала для откорма своих свиней, на «Волгу» хотела накопить. Правда, история эта произошла в Киеве, но шут его знает, может эта альтернативная реальность подкинула мне ещё одну пакость?

— Олег Николаевич! — за моей спиной раздался голос Таисии Геннадьевны, заставив меня вздрогнуть и развернуться.

— Что случилось опять?

— Хочу сообщить, что двери в актовом зале уже поставили. Вот код для входа, и ключи, — она выложила на столе клочок бумаги, и связку длинных ключей с каким-то очень хитрыми бородками.

— Спасибо, Таисия Геннадьевна, — я с облегчением выдохнул. — Мы сейчас вернёмся.

Она развернулась и с чувством выполненного долга, ушла, а я ещё пару минут не мог прийти в себя от её окрика, и начать доедать борщ.

После обеда мы вернулись в актовый зал, и я увидел, что народа заметно прибавилось. На креслах сидели не только те пацаны, которые слушали Ксению около кабинета физики, но и несколько учителей. Пришла и учительница французского. На предпоследнем ряду я заметил незнакомого мужчину в светло-сером шерстяном жакете с коричневыми вставками из замши, из-под которого виднелась белая рубашка, и разноцветный шёлковый шарфик на шее. На длинном носу у него сидели большие очки в изящной оправе. Модная стрижка, бородка. Он выглядел, как представитель творческой богемы.

С одной стороны я не хотел бы, чтобы кто-то заранее видел наше шоу, это сковывало меня, заставляло нервничать, а с другой все-таки можно оценить впечатление. Я отправился на сцену, она оказалась совершенно пустой, все инструменты убрали. Так что пришлось идти к подсобке, которую теперь закрывала массивная, металлическая дверь, на которой торчала ручка кодового замка. Я перебрал ключи на связке, попробовал открыть, но найти нужный ключ удалось не сразу. Чем-то мне это опять напомнило вскрытие сейфа банка Крамера в фильме «Ва-Банк». Наконец, замок щёлкнул, я с трудом отодвинул дверь, толщиной с мою ладонь. И включил свет. Все сломанное барахло убрали: стол, стулья, дранные тюфяки. Вся аппаратура теперь была разложена аккуратно на столах. Я вытащил коробку усилителя.

— Гена, Петя, вытащите синтезатор, колонки, магнитофон.

Все это расставили на сцене. Подключили к микрофону. Оглядел удовлетворённо все хозяйство, подошёл к синтезатору. Сняв пиджак, повесил его на спинку стула, оставшись только в брюках в полоску — переодеваться не хотелось, так мне нравился костюм, сшитый Ксенией. И она оказалась рядом, предложила, смущённо теребя, оттягивая ворот водолазки.

— Олег Николаевич, давайте споём дуэтом.

— Ксения, я не успел записать музыку, — объяснил я, совсем не хотелось при всех исполнять совсем сырой зонг.

— Ничего, вы сыграете вот на этом, — махнула рукой в сторону Оберхейма, — А я спою. С вами.

— Хорошо, — скрепя сердцем, согласился, чтобы не показаться трусом, поставил микрофон на синтезатор, подключил к магнитофону. — Гена, по моей команде включи запись.

Ксения положила руки на верх синтезатора, бросила на меня ласковый взгляд, от которого я постарался скрыться. Переключил синтезатор в стиле клавесина, нажал на клавиши, извлекая первые аккорды, и начал петь:

Полли, ты — все,

Все, о чем я мог лишь в снах мечтать,

Долго и всласть.

Полли, ты — все,

Все, чем я живу и что люблю…

И Ксения в точности, как я обозначил рисунок мелодии, начала нежно перепевать куплет:

О, Мэкки, ты — все,

Все, о чем могла лишь в снах мечтать,

Ждать и мечтать.

Войди же, войди же, войди же…

Эта нехитрая песенка напомнила исполнение «I Wanna Be Loved by You» Мэрилин Монро в фильме «В джазе только девушки». Голос Ксении несильный, небольшого диапазона в одну октаву, лёгкое сопрано, невероятно сексуальный, вибрирующий, манящий, действовал на меня ошеломляюще, в нём ощущалась хрупкость, наивность и томная, чувственная теплота взрослой опытной женщины, знающей множество способов соблазнения. Девушка, словно пела только для меня. Эта фраза: «Войди же, войди же…» звучала так двусмысленно, что залила меня жаром.

И мы с ней спели дуэтом:

И ныне, и присно, и вечно

Пребудет лишь любовь.

А жизнь так быстротечна,

И так немного нужных слов, единственных слов…

Я снял руки с клавиш и бросил взгляд на Генку, который смотрел на нас с таким вниманием и восхищением, что пришлось приказать:

— Выключай шарманку! Не спи!

— А! Извините, Олег Николаевич, — Генка засуетился, нажал клавишу.

И тут же включил перемотку, и нажал клавишу воспроизведения. Голос Ксении лился свободно, красиво, а мне казалось, что я картавлю, сбиваюсь. Стало противно.

— Давайте повторим, — предложил я.

— Зачем? Олег Николаевич, так хорошо получилось! — стала горячо возражать Ксения. — Так здорово.

— Ну, хорошо. Тогда давайте пойдём дальше, — не стал убеждать влюблённую в меня девушку, что раздосадован своим исполнением, оно мне жутко не нравится. — Гена, спой и сыграть что-нибудь на гитаре. Не просто так же ты её таскаешь. А я послушаю, как слышно с последних рядов.

— А чего петь? — Генка тут же надел ремень гитары, подключил к усилителю.

— «Балладу о Мэкки-ноже». Её поёт уличный певец и рассказчик. Давай.

Генка встал у микрофона и ударил по струнам, и заголосил в стиле самодеятельного рока:

У акулы — зубы-клинья,

Все торчат, как напоказ,

А у Мэкки — нож, и только,

Да и тот укрыт от глаз.

А я спрыгнул со сцены, прошёлся до конца ряда, прислушиваясь, насколько внятно можно различать голос Генки. Заодно замечая, как реагируют зрители. Они слушали с интересом, не скучали. За последним рядом я остановился, прислушался.

— Неплохо, очень неплохо, — голос принадлежал тому мужчине в модном жакете и очках с бликующими стёклами. — Олег Николаевич, хотел вам кое-что предложить…

— Простите, а вы кто? — поинтересовался я.

— Брутцер Эдуард Константинович. Режиссёр и художественный руководитель театра «Наш дом». Знаете такой?

Я кивнул. А он сделал жест, чтобы я подошёл к нему.

— Извините, я занят, — бросил я невежливо, и отправился к сцене.

Когда я взобрался на сцену, Генка вопросительно взглянул на меня:

— Ну как, Олег Николаевич? Что-то получилось?

— Да, Гена, все отлично. И слышно тебя хорошо и поешь уже вполне. Только не сильно ударяйся в рок-н-ролл. Всё-таки это 30-е годы, эпоха джаза.

— А я не знаю, как джаз петь, — смущённо почесал затылок парень.

— Да, впрочем, не важно. Давайте продолжим репетицию.

Нам удалось пройти несколько сцен второго акта, но, взглянув на часы, я вспомнил, что обещал сегодня поехать к Глебу. Пришлось к неудовольствию присутствующих и моему собственному прикрыть лавочку.

Вместе с ребятами я упрятал всю аппаратуру в подсобку, закрыл актовый зал на ключ, когда оттуда вышли зрители, отнёс ключи директору. Спустившись вниз, к гардеробу, увидел галдящую толпу, которая окружила наших актёров. Они бурно обсуждали зрелище, повторяли строчки ролей, напевали песенки. На миг я остановился и попрощался.

— Олег Николаевич, а что так рано закончили? — разнылся Петя. — Могли ещё репетировать.

— Ребята, извините, я тороплюсь сегодня. Учите роли и тексты зонгов. Завтра продолжим в это же время. До свиданья!

— До свиданья, Олег Николаевич! — сказали хором.

Я выскочил наружу, и почти бегом направился к автобусной остановке. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, дождался автобуса. Влетел внутрь, и даже садиться не стал, хотя места нашлись. Не мог унять дрожи и радостного возбуждения от репетиции, от песен, и ощущения, что я всем этим руковожу, и все подчиняется моей воле.

Когда подошёл к подъезду, заметил стоящую напротив чёрную «Волгу». Решив, что это приехала машина, чтобы отвезти меня к Глебу, направился к ней. Но тут же понял, что ошибся. Хлопнула дверь водителя, показался Борис. Увидев меня, он сделал приглашающий жест, мол, подойди, поговорить надо.

— Что случилось? Зачем приехал?

— Садись на заднее сидение. Узнаешь.

Я открыл дверь, заглянул и увидел там Марину. Когда залез внутрь, она обвила меня за шею, прижалась, и почувствовал, как она дрожит.

— Я ушла от него, — такие простые слова заставили скакнуть сердце до горла.

— Ушла? И где ты будешь жить? — и я со страхом ожидал, что Марина скажет: «У тебя».

— Она у моей тётки на даче будет жить, — к нам повернулся Борис, положив руки на спинку кресла, в его глазах я увидел спокойствие и решимость.

— Это легко вычислить, и ты с работы вылетишь, — сказал я.

— Ну, и черт с ней, — Борис лишь усмехнулся. — А что ты предлагаешь?

— Сгоняем в Загорянское, — предложил я.

— Да ты чего? Марина будет у этого барыги Степана жить? С ума сошёл?

— Зачем у барыги? У Глафиры. У Глафиры Петровны, у которой я жил, когда попал в это село. Она добрая женщина, знахарка. Мои болячки залечила вмиг.

— Знахарка? — Марина явно заинтересовалась. — А она разрешит у неё пожить?

— Надеюсь, что да. Только подождите меня тут. Я за подарком сбегаю. Я купил ей.

Выскочив из машины, я ринулся в подъезд, взлетел на шестой этаж, перескакивая через пару ступенек. Вытащил ключи, решив открыть дверь сам, но ключ не поворачивался в замке. Пришлось позвонить. Через пару минут дверь распахнулась.

— Ты чего так трезвонишь? Торопишься куда?

Я кинулся в свою комнату, захватив коробку с подарком для Глафиры. И тут вспомнил, что нужно ехать к Глебу. Могу не успеть вернуться.

— Слушай, Люда, мне нужно отъехать. Может быть, визит к Петру Михайловичу перенести на завтра?

— Он сам звонил. Просил перенести на четверг. Глеб заболел.

— Отлично. Тогда я поехал. Машина ждёт.

Она лишь покачала головой, не спрашивая, что за машина и куда я вообще собрался.

Вернувшись в машину, я закинул коробку на переднее сидение и сел к Марине. Она тут же обвила меня за талию, положив голову мне на плечо, прижалась. И я вновь ощутил этот нежный, пряный тропический аромат её духов, от которых кружилась голова и нарастало дикое желание.

— Ну, что ж, поехали, — бросил Борис.

Конец 2-го тома. Продолжение следует