Назад в СССР: Классный руководитель, том 2

Глава 19 Состязание

— На чем играть-то или, a cappella, петь будем? — поинтересовался я, когда мы с цыганом вышли напротив Брежневой, она оторвалась от болтовни и с доброжелательной улыбкой поглядывала на нашу парочку.

Борис хмыкнул и сделал жест кому-то, и обронил:

— Гитару принеси. Быстро! Одна нога там, другая тут.

Один из охранников Галины Леонидовны исчез, чтобы минуты через две появиться вновь с семистрункой из светлого дерева, скорее всего звучащую, как дрова. Я надел ремень, провёл по струнам. Расстроена. Присел на стул, чтобы подтянуть колки, камертона у меня с собой, конечно, не было, но пришлось просто подстроить все струны под басовую. Сам же Буряца вытащил гитару совсем другую, из тёмного полированного дерева. Видно, таскал её со собой.

— Значит, так, условия — я начинаю, ты продолжаешь, — начал объяснять Борис. — Потом сам даёшь куплет. Тот, кто подпеть не сможет, проиграл.

— На что играть будем, Борис? — спросил я. — Сколько ставишь?

Хорошо помнил, что Буряца — лудоман, что называется, патологически азартный игрок, и как все такие игроки, много проигрывает.

— На штуку, — хитро ухмыльнувшись бросил Буряца. — Есть у тебя с собой?

— Есть.

— Покажи, — потребовал Борис.

Я спокойно вытащил пачку денег, которые остались от тех, что дал директор. Помахал ими перед физиономией цыгана, прекрасно понимая, если проиграю, возвращать будет нечего. Но отказываться уже не мог, во мне также взыграл азарт и какое-то глупое желание показать Ксении, на что я способен.

Буряца с силой ударил по струнам, взяв громкий, резкий аккорд и цыганским надрывом запел ту самую песню, припев которой исполнял около отдела с шубами:

Что так грустно… Взять гитару,

Запеть песню про любовь

Иль поехать лучше к «Яру»

Разогреть шампанским кровь…

Сделал многозначительную паузу, бросив на меня изучающий взгляд.

Я провёл по струнам и продолжил без надрыва, но динамично, ритмично, используя весь диапазон своего голоса, подкрепляя аккордами гитары. Звучала она хреново, чтобы выбить из неё какой-то звук, приходилось бить по металлическим струнам очень сильно,

Эй, ямщик, гони-ка к «Яру»!

Эх, лошадей, брат, не жалей!

Тройку ты запряг — не пару,

Так вези, брат, поскорей!

https://vk.com/audio-2001526022_75526022

Борис сузил глаза, поводил нижней челюстью, кажется, мой дебют оказался удачным. И закончив последнюю фразу, я начал свой куплет:

Поговори хоть ты со мной,

Гитара семиструнная,

Вся душа полна тобой,

А ночь такая лунная!

Я упростил задачу Борису, конечно, ему не составило труда продолжить припев этого невероятно популярного романса:

Эх, раз, еще раз,

Еще много, много раз!

Эх, раз, еще раз,

Еще много, много раз!

https://vk.com/video-51514224_164780785

Но потом он решил пойти с козырей, что называется:

Цыганский быт и нравы стары,

Как песни те, что мы поём,

Под рокот струн, под звон гитары

Жизнь прожигаем, зря живём.

Но я прекрасно знал этот роман и легко продолжил:

Прощаюсь нынче с вами я, цыгане,

И к новой жизни ухожу от вас,

Вы не жалейте меня, цыгане,

Прощай, мой табор, пою последний раз.

https://vk.com/audio-2001946847_32946847

Последнюю строчку я повторил с разным темпом. И с каждым новым куплетом, Борис все сильнее и сильнее покрывался красными пятнами, на лбу выступили капли пота, голос у него начал дрожать, порой срываться. И не только Галина Леонидовна начала внимательно слушать наш дуэт, но и остальные присутствующие. Взгляда Ксении я не мог увидеть, широкая спина Буряца закрывала полностью столик, где сидела моя спутница, но я не переживал из-за этого, наоборот, я ощущал себя свободнее.

Буряца хитро сузил глаза и запел одну из самых известных романсов

Ездили на тройках с бубенцами,

А вдали мелькали огоньки…

Мне б сейчас, соколики, за вами,

Душу б мне развеять от тоски.

А я легко продолжил и спел дальше куплет в той версии, что пел Вертинский, который прославил этот романс и даже какое-то время присваивал авторство себе:

Так, живя без радости, без муки,

Помню я ушедшие года

И твои серебряные руки

В тройке, улетевшей навсегда.

https://vk.com/audio-2001488278_101488278

Про «серебряные руки» пел только Вертинский, и это ошарашило Бориса, он захлопал глазами, и я заметил, что его пальцы начали подрагивать.

А я тем временем решил пойти, если не с козырей, но все-таки пощекотать цыгану нервы:

Камнем грусть весит на мне, в омут меня тянет, —

Отчего любое слово больно нынче ранит?

Просто где-то рядом встали табором цыгане

И тревожат душу вечерами.

https://vk.com/video-2618_163993182

Буряца рванул ко мне, прижав струны на моей гитаре ладонью, прошипел:

— Это не цыганская песня.

— А мы что только цыганские договаривались?

— Другую давай!

И я понял, что Боря уже сдрейфил, песню Высоцкого из фильма «Опасные гастроли» он не знал.

Я отнял широкую ладонь цыгана от струн и спел куплет, но не с начала этого знаменитого романса, а со второго:

Очи чёрные, жгуче пламенны!

Хоть кого зажгут, будь он каменный…

Хочу видеть вас! Хочу вас встречать!..

На алтарь Любви душу вам отдать…

Цыган действительно на миг растерялся. Одно дело помнить первый куплет и припев, и совсем другое — весь текст романса. Он прожёг меня взглядом, но спел невпопад лишь припев:

Очи чёрные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я вас! Как боюсь я вас!..

Хочу быть в огне этих чудных глаз!..

https://vk.com/audio-2001354055_5354055

Я не стал возражать, лишь усмехнулся, замечая, как Буряца все больше теряется, плывёт, но признавать поражение не собирается. Он на миг заткнулся, провёл по струнам, издав какое-то унылое дребезжанье, видно, пытаясь вспомнить какую-то редкую песню, чтобы уж точно посадить меня в лужу. Сделал длинный проигрыш, в котором я сразу узнал один из самых известных, так называемых, «белогвардейских» романсов. И спел первый куплет вместе с припевом, чтобы мне было труднее. Но я совсем не растерялся и спел второй куплет «Москвы златоглавой»

Помню тройку удалую,

Вспышки дальних зарниц,

Твою позу усталую,

Трепет длинных ресниц.

Всё прошло, всё умчалося

В невозвратную даль.

Ничего не осталося,

Лишь тоска да печаль.

https://vk.com/audio150891687_456239040_992a4ab80a3aac3214

И мне так надоела эта битва, что я решил вытащить, что называется, туза из рукава: спеть тот самый романс, музыка к которому ещё не родилась у Андрея Петрова. Мне стало интересно, будет ли возражать Буряца?

Мохнатый шмель — на душистый хмель,

Цапля серая — в камыши,

А цыганская дочь — за любимым в ночь,

По родству бродяжьей души.

И тут заметил, что Брежнева перестала улыбаться и, наоборот, с грустью подпёрла подборок рукой, и по щеке скатилась слезинка. А я сделал паузу, выжидательно, взглянув на Бориса. Он молчал, только зыркал по сторонам, пальцы шевелились на струнах, не издавая ни звука. Тогда я продолжил, имитируя самый настоящий цыганский надрыв а ля Николай Сличенко:

Так вперёд — за цыганской звездой кочевой,-

Hа закат, где дрожат паруса,

И глаза глядят с бесприютной тоской

В багровеющие небеса.

https://music.yandex.ru/track/15331149

Но спеть следующий куплет я не успел. Буряца рассвирепел, сбросил свою гитару, и растоптал её ногами. Бросился ко мне, сорвал с шеи мою несчастную деревяшку. Схватив за гриф, расколотил о пол в мелкие щепки. Потом бросился ко мне, притянув за ворот рубашки так, что затрещали швы. Прошипел прямо в лицо: «Убью! Прирежу!», и добавил что-то на цыганском: «Мэ саро́ тыро́ ро́до выда́ва буе́!»

Я не стал его бить, отталкивать, хотя легко мог дать ему в морду так, чтобы он летел аж до стены. Но тут мне помогли охранники, они оторвали цыгана от меня, он начал вырываться из их рук, выкрикивать ругательства, вращал глазами, как будто в припадке. Они утащили его из зала. А я взглянул на Брежневу, чуть поклонился, приложил руку к груди, мол, извините моего соперника за то, что он вести себя не умеет. Галина Леонидовна печально улыбнулась.

Я вернулся за столик к Ксении, обнаружив, что она пялится на меня с каким-то ужасом, открыв рот и широко расширив глаза, как два блюдца.

Я просто отодвинул стул, сел. Взяв ложку, зачерпнул остывшего борща, отщипнув кусочек хлеба, прожевал и только потом спокойно спросил:

— Что такое? Случилось что?

— Олег Н-николаевич, откуда вы знаете столько песен? — пробормотала девушка срывающимся голосом. — Вы где-то в ресторане лаба… то есть выступаете?

Что я мог ей сказать? Что за семь десятилетий своей сознательной жизни я слышал сотни, если не тысячи песен. И при моей феноменальной памяти быстро запоминал текст и мелодию. Некоторые романсы я так любил, что сам подбирал аккорды. Но редко пел в компаниях, стеснялся, боялся опозориться, мне не нравилось, как звучал мой голос. Казалось, что играю я на гитаре слабо. Но сейчас я почему-то осмелел. Хотя чувствовал я себя отвратительно, как говорила по такому поводу моя бабушка: «кошки в душу насрали». Я победил Бориса мошенническим, шулерским приёмом, словно подкинув пятого козырного туза в колоду карт. Ведь цыган не мог знать песню, которая появится лишь через пять лет. И сам он мог спеть такой романс, который я точно бы не знал. Но не стал этого делать.

— Да нет, Ксения, нигде я не выступаю. И давай обо всем этом забудем. Ни маме, ни в школе не рассказывай об этом? Иначе мне по башке дадут за подобные концерты.

— Ну, что вы, Олег Николаевич. — она ласково, словно кошечка, прижалась к моему плечу. — Конечно, это наш секрет.

— Отлично. И давай быстрей все съедим, а то наш шофёр, наверняка, уже матом всю брусчатку покрыл до Мавзолея, нас ожидая.

Аппетит у меня пропал, все эти бутерброды с икрой, красной и белой рыбой не вызывали теперь у меня никакого желания. Ксения съела все свои салатики, овощной супчик, в котором плавали вырезанные из морковки забавные рыбки, и грибы, фаршированные сыром и грецким орехом. А моя запеканка из лосося с шампиньонами так осталась лежать на тарелке. Тут же стояла почти не тронутая бутылка шампанского.

— Пойдём, Ксения.

Я встал из-за стола, надел пиджак и направился к Брежневой, чтобы попрощаться. Да и я был уверен, что без её разрешения нас просто не выпустят. Увидев меня, она улыбнулась, но с какой-то грустью, подала мне руку. И только сейчас я заметил, что несмотря на большой перстень с изумрудом, руки у дочки генерального секретаря трудовые, словно она сама моет посуду и готовит.

— Галина Леонидовна, прошу извинить меня за то, что здесь произошло.

— Что вы, Олег Николаевич, вашей вины тут нет. Борис ведёт себя порой слишком бурно. Всего вам хорошего.

Я вернулся к Ксении, и мы вышли из столовой в сопровождении одного из охранников, который повёл нас к выходу. Но тут, заставив вздрогнуть и отшатнуться, навстречу шагнул черноволосый мужик с плохо выбритым квадратным лицом, в тёмно-сером костюме, перегородив дорогу.

— Это вам, Олег Николаевич, от Бориса, — сказал он на удивление дружелюбным тоном, и добавил, словно извинялся: — Борис вспыльчив, но отходчив. Вы победили честно. Это вам, — передал мне длинный, довольно пухлый конверт.

А я готов был провалиться сквозь землю от стыда, совесть грызла меня. Но я не мог, совсем не мог отказаться, сказать: «Знаете, я вашего босса обманул. Песню, которую я спел, он знать не мог. Ее напишут лишь через пять лет». Это выглядело бы совершенно по-идиотски. Поэтому я просто небрежно сунул конверт в карман, даже не пересчитывая. И лишь выдавил из себя одно слово: «Спасибо».

Охранник посторонился, и мы вернулись с Ксенией в коридор, который вёл в секцию номер 200, закрытую для нас навсегда. Здесь в гардеробе я нашёл свой полушубок, помог одеться Ксении, и мы направились к нашей машине.

Короткий февральский день уже растаял в мягких сиреневых сумерках. На небе, словно нарисованные на сером холсте, выделялись ярко подсвеченные башни Кремля с рубиновыми звёздами. Медленно и тихо кружились снежинки, укутывая пушистой периной нагие ветви деревьев, шум моторов со стороны улицы Горького стал еле уловим, очертания здания ГУМа смягчились, расплылись. Мутно темнели прохожие, проходившие мимо по улице.

Я открыл переднюю дверь и хотел сесть, но услышал окрик водителя и увидел стоящую на пассажирском сидении картонную коробку.

— Э! Садись на заднее сиденье, дорогой!

Я помог сесть Ксении и сам устроился рядом, что девушку очень порадовало. Глаза сразу сверкнули радостью. Мотор хрюкнул, завёлся, заурчал, но мы не стронулись с места. Водила его решил по обыкновению прогреть.

— Чего у тебя там? В коробке? — поинтересовался я. — Дефицит отхватил?

— Отхватил, — радостно отозвался шофёр. — Ты не представляешь, пошёл я в ГУМ, ну так, чтобы время не терять. Вижу — очередь, пристроился. Подхожу. Оказывается, колготки дают. Представляешь? Гэ-Дэ-ровские! Ну я отхватил себе две пары, потом, думаю, надо бы второй раз встать. А тут обнаруживаю за прилавком знакомую — Танька Кудряшова, из нашего двора. Она мне подмигивает, мол, заходи, дядя Коля. Ну, я пошёл. Она мне десять пар отсыпала.

— Бесплатно?

Рассказ шофёра меня позабавил. То, что мужик сразу встал в очередь, даже не узнав, что дают — дело обычное в советское время. И то, что знакомая ему через «заднее крыльцо» передала дефицит — тоже.

— Ну, нет, конечно, оплатил все. Жаль денег с собой было мало. А так я бы больше купил.

— И почём?

— Пятнадцать рубликов пара.

— Ни фига себе, — присвистнул я. — Это ж на один раз.

И тут понял, какую глупость сморозил, когда ощутил на себе изумлённые взгляды двух пар глаз.

— Олег Николаевич, ну как же на один раз? На несколько лет! — произнесла Ксения с мягким укором.

И тут я вспомнил, как женщины в советское время зашивали эти несчастные колготки, клали в холодильник, замазывали дырки клеем, поднимали специальными приспособлениями спущенную петлю. Ужас! И перед глазами неотступно маячил огромный стеллаж из Ашана, доверху набитый этим несчастными капроновыми изделиями.

— И что теперь? Перепродавать будешь? — спросил я с иронией. — Сколько наварить хочешь?

— Да ни сколько! — в сердцах бросил шофёр. — Что я — спекулянт что ли⁈ Я их жене, тёще, сеструхам отдам, они ж меня на руках носить будут. Хочешь, своей жене возьми.

Он вытащил из коробки один пакетик и сунул мне в руки. Блеклая картинка с дамочкой в прозрачных колготках на меня впечатление не произвела.

— Не надо, спасибо. Моя жёнушка сама достаёт. Вот, если только Ксении, — я повернулся к девушке.

— Ну, одну штучку, если не жалко, дядя Коля, — немного смущённо пробормотала она.

— Да, бери-бери, Ксюша.

Я пошарил в кармане, нашёл четвертак и сунул шофёру.

— Не надо сдачи, я богатый сегодня. У цыгана музыкальный конкурс выиграл.

— Конкурс? Это с кем? — заинтересовался Коля, сунув купюру в карман.

— Олег Николаевич пел вместе с Борисом Буряца, — опередила меня Ксения.

— Это тот, который гм… ухажёр Галочки?

— Да, мы их встретили в секции. Борис шубы примерял, потом предложил мне устроить турнир.

Объяснять, что я выиграл его, спев песню, которая ещё на свет не родилась, не стал. Но совесть опять больно укусила меня.

— Крутой мужик ты, Олег Николаевич. И физиономией вышел и голосом. Завидую.

Я только хмыкнул, отвернувшись к окну. Машина, наконец, снялась с места, замурчала, как довольный тигр, и мы проехались мимо Торговых рядов: длинного серого здания в псевдорусском стиле с узкими арочными окнами и широкими арками входов, аляповатого Покровского собора, который большинство людей неправильно называет храмом Василия Блаженного, перескочили по Большому Каменному мосту через замёрзшую Москва-река. Слева открылся вид на водоотводный канал, тоже замерший, глянцево отсвечивающий в свете уличных фонарей. Пока опять не свернули на улицу, вновь пересекли Москва-реку, вернулись к Боровицкой площади, где справа остался краснокирпичный Кремль со Спасской башней и курантами. И вновь нахлынули воспоминания об учёбе в универе, когда мимо промелькнул фасад библиотеки имени Ленина с пустым пространством вместо памятника Достоевскому, который установят здесь лишь в конце 90-х.

Оставив позади Исторический музей, выехали, наконец, на улицу Горького, где в самом начале как олицетворение «сталинского ампира» протянулось на два квартала семиэтажное здание: на первом этаже, отделанном гранитом, располагались магазин «Подарки», «Диета», кафе-мороженное «Космос», гигантская арка, которая вела во внутренний двор, а выше — квартиры советской элиты: партийных шишек и героев Советского союза.

Мы ехали мимо зданий, которые в моём настоящем украшали разноцветные неоновые вывески с иностранными названиями, эмблемы разных банков, но прошлое всё это стерло. И я видел или пустые, без вывесок фасады, или стандартный набор: «Продукты», «Подарки», «Галантерея», «Молоко».

Слева возникло тёмно-красное сооружение, поражающее своими безвкусными излишествами — нижнюю часть украшали пилястры, в верхнюю — многоколонный портик, центральная часть смахивала на Триумфальную арку. Здесь заседала мэрия. А что здесь сегодня? Наверно, то же руководство столицы? Московский горсовет. Розово-серое здание — «универсам номер один» или Елисеевский, директором которого ещё работает Соколов, даже не подозревающий о том, что его, снабжающего дефицитом все партийную верхушку, через пару лет его арестуют и приговорят к смертной казни за взяточничество.

— А ты чего по сторонам глазеешь? — спросил шофёр. — Первый раз едешь?

— Да нет, я здесь часто бываю. Просто здания красивые, — нашёлся я.

— А чего тут красивого? — фыркнул мужчина. — Дома, как дома. Ну да, специально для больших шишек построено, нам недоступные. Хотя, ты вон с самой дочкой Леонида Ильича пообщался. Как она тебе?

— Нормальная баба. Несчастная только.

— Несчастная? — хмыкнул Коля. — С такими деньжищами, папашей и муженьком, несчастная?

— Не навечно же все это, — возразил я.

— Да чего там? Леонид Ильич сто лет ещё проживёт. Знаешь анекдот? Улетели американец, француз и русский на ракете. Вернулись через триста лет. Американец включает радио и слышит: «Пионеры Нью-Йорка вышли на коммунистический субботник», американец хлоп в обморок. Француз включает: «Комсомольцы Марселя обещали выполнить все указания Коммунистической партии». Француз тоже в обмороке. Тогда наш включает радио и слышит: «75-й съезд партии. На трибуну поднимается Леонид Ильич Брежнев». Как тебе?

— Смешно.

Не мог же я сказать нашему водиле, что через несколько лет Леонид Ильич отойдёт в мир иной, его сменит полуживой Андропов, который так рвался к трону, расшвыривая всех конкурентов, а заполучив высшую власть, остаток жизни проведёт в больнице, где ему будут постоянно делать очистку почек. Потом у власти окажется такой же полумёртвый Черненко, а затем придёт Горбачёв и страна рухнет в тартары. Муж Галины Брежневой, Чурбанов, окажется в тюрьме, а сама она сопьётся и закончит жизнь в психушке.

— А ты чего бы купил, если бы у тебя такие деньги были? — я решил сменить тему.

— Ну, купил бы квартиру кооперативную, четырёхкомнатную, а может и две. Потом брюлики жене. Дочке куклу бы купил. Она хочет такую. Как она называется, я только забыл. Баби что ли.

— Барби, — подсказал я.

— Ага. Точно. Ну что ещё? Машину хорошую бы купил. А то у меня старенький «Москвич», все время ломается.

— А самолёт, яхту купил бы?

Коля хохотнул, бросил на меня снисходительный взгляд:

— Это ты про анекдот вспомнил? Слыхал такой? Рабинович говорит: «При коммунизме у всех будет личный самолёт. А зачем? А вдруг в Саратове колбасу дают? Я в самолёт сяду и сразу туда полечу». Ну катер я бы купил. Спиннинг хороший. Ну, а ты бы чего купил?

— Я бы купил японский спортивный мотоцикл и спортивный автомобиль, «форд мустанг».

— О! Ну ты молодой, тебе погонять охота. А я бы пикап приобрёл. Саженцы возить на дачу, с дачи фрукты-овощи. А то в «Москвич» не влезает ни хрена.

Мы проехали памятник Пушкину, который повернулся спиной к «России», кинотеатру. И выехали на Ленинградский проспект. Ксения, прижавшись ко мне, положила голову на плечо, задремала. А я перестал оглядываться по сторонам, стало всё равно. Но когда пересекли мост Победы, украшенный четырьмя памятникам воинам, водила проронил как-то задумчиво:

— Вот, говорят, что немцы аж до этого места дошли.

— Не совсем. Несколько мотоциклистов сюда доехали, а гитлеровцев остановили гораздо дальше от Москвы.

— Ну да, там, где Ежи стоят, я помню, на двадцать третьем километре.

— Нет, — я покачал головой. — Не совсем. На том месте боевых действий тоже не велось. Сами бои шли гораздо дальше.

— А ещё я слыхал, что немцы говорили, что уже видят звезды на башнях Кремля в бинокль.

— Тоже не совсем, — отозвался я. — Они, скорее всего, видели звезды на башнях Речного вокзала.

— Но столицу-то все равно могли потерять. Эх, сколько тут бойцов наших полегло.

— Почти два миллиона, — вырвалось у меня, о чем я сразу пожалел, когда шофёр бросил на меня изумлённый взгляд.

— Два? Миллиона? Ни фига себе.

Я вновь отругал себя за длинный язык, в советское время озвучивать подобные цифры потерь было нельзя, даже запрещено. Одну цифру стали воспроизводить — всего 20 миллионов погибших, вместе с гражданскими. Помню, как в финале эпопеи «Освобождение» показывали цифры потерь всех стран-участниц Второй мировой под музыку симфонии номер пять Бетховена. И самую страшную показывали в конце.

— Да, а в нашем городе были устроены лазареты, почти миллион санитарных потерь. У моей одной бабки два брата погибли под Москвой. То есть без вести пропали. Один из них на командира учился в академии. Весь курс сняли и бросили в самое пекло. Все погибли, — голос у меня предательски сорвался, застрял ком в горле, когда я представил этих ещё совсем мальчишек, которые умирали под пулями. А ведь сейчас, в том году, куда я попал, раны от этой страшной войны ещё кровоточили, прошло чуть больше тридцати лет. И ветераны войны ещё не стали дряхлыми стариками.

Водила ничего не ответил, только тяжело вздохнул, нахмурился. Мимо промелькнул магазин «Ленинград» с ярко освещёнными витринами, около одного входа ветвилась большая очередь.

— О, смотри, здесь тоже какой-то дефицит выбросили, — подал голос Коля.

— Остановиться хочешь? Проверить?

Привлекать внимание к тому факту, что в этом магазине моя жена работает завсекцией, я не стал.

— Да нет, чего уж, надо домой добраться.

Проехали по мосту через скрытый под ледяным панцирем канал имени Москвы. И я не удержался, чтобы бросить взгляд на голую пустыню, которая простиралась на месте мебельных гигантов и высотных рядов жилых домов.

— Надо же, столько места пустого, — подал голос шофёр, будто уловив мои мысли. — Столько всего построить здесь можно. Домов, школ, магазинов.

— Можно, только осторожно, — с иронией отозвался я. — Представь себе — застроят тут все и ни пройти, не проехать, все будет машинами забито. Шоссе же здесь расширить нельзя.

— Странно ты рассуждаешь. Ничего не строить что ли?

Я промолчал, а перед мысленным взором возник плотный поток не из «Волг» и «Жигулей», небольших грузовиков и пикапов, а иностранных машин: китайских, корейских, французских, немецких и огромные фуры, длинные автопоезда.

Машина свернула на Юбилейный, пронеслась стрелой, чтобы свернуть на улицу, что вела к школе. Наше путешествие закончилось. Я мягко погладил Ксению по руке, она вздрогнула, зевнула, прикрыв ладошкой рот.

— Уже приехали? Так быстро?

Осталось только выгрузить все барахло, что мы сумели захватить в секретной секции ГУМа, а встреча с Галиной Брежневой и её ухажёром, стала казаться мне моим вымыслом, порождённым фантазией.

Ксения вышла из машины, встала рядом, и стала наблюдать, как мы вместе с шофёром выгружаем все барахло из багажника.

— Ксения, ты иди в актовый зал, — предложил я. — Мы тут справимся с дядей Колей.

— Нет, я вам помогу, — тоном, не терпящим возражения, отчеканила она.

Захватив одну из сумок, направилась к входу в школу.

— Упрямая девчонка, — покачал головой Коля, скорее одобрительно. — Все будет только, как она хочет.

Аккуратно мы выгрузили стереодеку, я схватился за ручки сумки и потащил в школу. Как только внёс эту бандуру в зал, заметил ребят, которые возились на сцене. Увидев меня, весело загалдели, замахали руками. Соскочив со сцены, ко мне рысцой подбежал Бессонов:

— Олег Николаевич! Вас директор увидеть хотел! — выпалил, чуть запыхавшись.

— Мы сейчас все разгрузим, и я пойду к нему, отчитаюсь.

— Нет! Нет! Он вас срочно хотел увидеть.

Мне это совсем не понравилось. Тон, которым сказал это Бессонов, выражение его лица, на котором как будто читался испуг. Что могло произойти? Изменилось отношение к постановке? Неприятный холодок пополз по позвоночнику, закололо пальцы рук.

Поставив около сцены сумку с коробкой стереодеки, я предупредил:

— Пока не заводите. Надо время, чтобы согрелось, иначе конденсат будет.

К двери кабинета директора я уже добрался на слабеющих ногах, дёрнул за ручку, но взмокшая ладонь соскользнула. Со второй попытки открыл дверь, просунул нос:

— Арсений Валерьянович! Можно? — спросил, как провинившийся ученик.

— Да, Олег Николаевич, — директор поднял на меня строгий взгляд. — Входите.

Я прошёлся по ковру, отодвинул кресло. Присев, вытащил список вещей, что мы купили и остатки денег. Выложил на стол.

Директор, также хмуря брови, взял бумажку, но возникло ощущение, что он даже не прочитал то, что там написано. Небрежно отложил в сторону. Скрестив пальцы рук, положил на столешницу, а я ждал его вердикт. И напряжение росло, захватывало всю мою сущность, заставляя подрагивать ноги.

— Олег Николаевич, я всё понимаю, но вы иногда поступаете не совсем правильно.

Начинается. Что на этот раз я сделал не так? Напряжение стало спадать, сменяясь на досаду и злость. Стараешься, стараешься, вместо благодарности, тебе устраивают выволочку. Лихорадочно проматывал все свои поступки за последнее время. Может быть, проблема с контрольной? Или с постановкой пьесы Брехта?

— И в чем я поступил неправильно? — почти зло и даже нагло бросил я, уже готовый послать всех ко всем чертям.