Мы, монстры. Книга 2: Иные

Глава 9. Смерть

Тейрин медленно поднялся. Тяжело вздохнул, собираясь с силами, и стремительно направился к двери. Утренний свет догнал его, ворвался в распахнутое окно вместе с порывом ветра. Тейрин любил свет и ветер — никогда не закрывал окна. Иначе он задыхался. Впрочем, сейчас дышать было непросто, несмотря на несущийся за ним воздух.

Задуманное он выполнит на площадке смотровой башни — там точно не задохнется. Он всегда делал это там — чтоб не задыхаться. Не раз выводил туда неугодных, но сейчас отчего-то было особенно трудно. Она всего лишь безумная старуха, которая больше ему не пригодится. Терпеть ее здесь и дальше он не намерен, а отпускать — слишком опасно. Что и кому расскажет? И вдруг кто-нибудь заметит, что она не так безумна, как кажется? Фигура отыграла свое — ее нужно убирать с доски.

Конечно, можно было поручить позаботиться о ней своим людям. Но глупо убирать фигуру, не использовав все возможные ходы. Он еще может потренироваться на ней. Вскоре ему лично предстоит пролить много крови. Почему бы не начать сейчас? Почему бы не продемонстрировать Сорэн, что он не боится пачкать руки?

Он не этого боится.

Тейрин бросил стражнику у двери:

— Выведи Марлу на смотровую, — и взбежал по ступеням. Казалось, светлый ветер мчится за ним, играет с плащом.

Но стоило выйти за дверь — ветер спрятался. Света здесь оказалось не многим больше: вокруг громоздился густой туман — опять облако зацепилось за край башни и решило здесь прилечь. Будто назло — именно сейчас! Чтобы дышать было труднее!

Тейрин подошел к самому краю. Ничего не видно, ни вдали, ни внизу. В последнее время ему почти ничего не видно... Ничего нет вокруг, кроме тумана, влажного, тяжелого, давящего на плечи.

— Жаль... — прошептал Тейрин.

Он предпочитал видеть всё ясно. Даже если очень не хочется этого видеть. Как раз когда очень не хочется этого видеть — нужно уметь раскрыть пошире глаза. Когда очень не хочется убивать — сжать кинжал покрепче.

— Повелитель! — сказали за спиной, и Тейрин круто развернулся — взметнулся белый плащ, прорезал тяжелый туман.

Фигуру стража он почти не видел, да и не смотрел на него, смотрел на вторую — что по-старушечьи медленно брела к нему. Подошла, бессмысленно уставилась в глаза.

— Дальше я сам, — бросил он и взмахнул рукой, отпуская стража. Жест бесполезный, его не видно издали, зато привычный. И может еще хоть немного разогнать туман.

— Хотел видеть меня, повелитель Тейрин? — спросила Марла. Невнятно, будто туман забился ей в глотку и слегка придушил. Она всегда так говорила. Наверное, туман давно жил в ней. Въелся, пока обитала в подворотнях Нат-Када.

— Пойдем, — кивнул он. И направился к краю. Остановился в шаге от невысокого каменного выступа, а она пошла дальше. Уперлась в него руками, скрючившись, уставилась вдаль. И застыла кривой химерой на краю.

Тейрин извлек из-за пояса кинжал. Рукоять в ладони казалась теплой, живой, даже сквозь перчатку.

"Странно, — не вовремя подумал он, — а камень, хоть и теплый, живым не кажется. Камень — всегда камень".

Стряхнул бесполезную мысль и позвал:

— Марла!

Старуха развернулась, глаза ее в очередной раз округлились от ужаса. Но кинжала она даже не видела — смотрела прямо на Тейрина. Снова не признала его, приняла за кого-то другого. А может… Может, все как раз наоборот. Может, она все время знала, чем все закончится. Безумцам открыто многое, а ей — тем более.

“Все верно, — подумал он, — бойся меня”.

Ударить не успел — она, отшатнувшись, качнулась в сторону, оступилась, потеряла равновесие и рухнула вниз. Так бывало чаще — не дожидаясь удара, они падали, прыгали. А Тейрин прятал чистый кинжал в ножны. Пока — чистый. Скоро кровь прольется, хочет он того или нет. Крови будет много, и кровь будет нужна — Сорэн не поднимется на костях тех, кто расшибся о скалы.

Ей нужна чистая горячая кровь.

А он, возможно, слишком привык к тому, что все делают за него. Даже сами себя убивают. И от этого берет злость. Он же должен был потренироваться!

“Как странно, — подумал Тейрин, — я думал, я не буду злиться. Я думал, мне будет жаль…”

— Ты все правильно сделал, — тихо сказала Сорэн. — Потому тебе не жаль. Ведьмы, гадалки, колдуны — все грязь под ногами. Уничтожить их — правильно.

— А может, я просто несу зло? — Тейрин присел у невысокого каменного выступа, провел ладонью, будто погладил. На белой перчатке остался темный влажный след. — Может, потому мне не жаль? Ты — Свет, но никто не говорил, что и я должен быть светлым, правда?

— Будь ты темным, я бы не говорила с тобой, мальчик, — уверенно возразила Сорэн.

— А мне кажется, меня вот-вот сожрет тьма… — неожиданно для себя прошептал он на выдохе. Признался и ей, и себе. — Или уже сожрала.

— Не говори глупостей, Тейрин! — ее голос неприятно зазвенел. — Я знаю обличье Тьмы. А твоя душа светла, я вижу. Я всё вижу. И не верить мне…

— Нет, я верю, — перебил он и поднялся, вглядываясь в облако, куда только что провалилась безумная старуха. — Верю…

Сунул руку в карман и сжал белый камень в кулаке. Подумал, что может быть его душа и светла, но сердце уже давно затвердело, как этот камень. И на мгновение ему показалось, что не богиню света он носит в кармане — свое сердце.

Белое, но каменное.

***

Марла падала слишком долго. Зажмурилась — и летела, бесконечно летела. Время остановилось. Почему-то ей вспомнилось, что время — нить в руках Эйры, но разве Эйра дотянется сейчас до нее? Во-первых, зачем это ей? Во-вторых, Эйра мертва. Все мертвы.

Или… не все?

Сон вспомнился весь и сразу. И пришло имя. Конечно же! Все мертвы, кроме него. Он не может быть мертв. Он сам — Смерть.

Он Ух’эр. Не назвала — позвала.

Удара так и не последовало.

Сильные руки подхватили, Марла распахнула глаза, а он пошатнулся, пробормотал:

— Ничего себе тяжелая… — и уронил еще раз. На этот раз лететь было недалеко — с его рук до травы, на которой он стоял. Марла вскочила, выдохнула, огляделась.

Горная равнина простиралась далеко-далеко, трава под ногами была мягкой, теплый ветер ласково трепал ее волосы, небо синело звенящей чистотой, а единственное облако лежало рядом, в десятке шагов.

Его облако.

Она круто развернулась к Ух’эру и вдруг поняла, что может так — разворачиваться. Что может побежать по равнине, как во сне. Что это и есть равнина из сна. Что может видеть хорошо, много и далеко. Что она — снова молода. А мысли в голове путаются еще больше, чем обычно. А он стоит напротив, и глаза у него — бездонные сверкающие пропасти, ухмылка — оскал гиены, запах — отвратительный, гнилостный, но все еще слишком сладкий. И влажные пряди волос смешно липнут к бледному лицу.

— Я сплю? — тихо спросила она. — Опять сплю?

— Н-ну… — протянул он. — Как бы тебе помягче… А, знаю! — прокашлялся и решительно заявил. — Тебя, Марла, расплющило о скалы. Так что в целом — да. Спишь. Вечным сном.

— Значит… Это твое царство? — она огляделась. Этого было недостаточно, и она развернулась вокруг себя. А потом — еще раз. Разворачиваться было легко, ветер был теплым, запах — сладким. Хотелось танцевать — и она раскинула руки. На третьем круге ее занесло, он отскочил, позволяя ей повалиться на траву и замереть, глядя в чистое небо.

— Не-а, — покачал головой, — ловить тебя больше не буду.

Присел над ней, но смотрел не на нее — поверх, вскользь, в видимую лишь ему одному даль.

— И нет, — продолжил задумчиво. — Это не мое царство. Не смеши, детка, — фыркнул, все так же, глядя мимо, — у меня там мрак, сквозняки и звенящие цепи… красота! Была. Я сам не вернулся еще, а царство отстраивать — это столько работы… Это не тебя поймать, хотя тебя поймать тоже, знаешь ли…

Он бормотал что-то еще, а Марла вдруг подумала, что он не менее безумен, чем она. Что вполне понятно — Смерть, она никогда не отличалась здравым рассудком, если вспомнить, кого, когда и как забирает. От этого стало смешно, и она рассмеялась, глядя на него снизу вверх.

Он вернулся за ней. Он поймал ее. Что еще нужно для того, чтобы быть безудержно счастливой?

Разве что понимание того, что он такой же сумасшедший.

Ух’эр оборвал себя на полуслове и задумчиво уставился ей в глаза. Мороз пробежал по коже. Что вполне объяснимо: как еще чувствовать себя, когда на тебя смотрит сама Смерть?

— Головой ударилась, когда падала? — сочувственно уточнил он.

Она села и прищурилась, не отводя взгляда. Подумаешь — смерть! Подумаешь — мороз по коже! Он подхватил ее — вот что главное.

— Так где я? — спросила она.

Он посмотрел так… Совсем не так, как раньше. Взгляд не был ни бриллиантов-острым, ни сверкающим и бездонным. Он был — как будто на одно мгновение бог смерти и впрямь ожил, и именно в это мгновение ему сделали больно. Кольнули иглой — и тут же убрали. И взгляд вновь затвердел, наполнился темным туманом.

Потянулся, поплыл сладкий гнилой запах.

— Я сделал сон, — сухо ответил он и резко поднялся. Бросил, не глядя. — Один сон для сумасшедшей девки мне все еще под силу.

И прежде, чем она успела что-то сказать, поменялся снова. Улыбнулся дико и широко, позволил ей поймать свой взгляд и доверительно сообщил:

— Твоя голова слишком ценна, чтобы разбивать ее о камни, — наклонился и впечатал ледяной указательный палец ей в лоб. — То есть ты не подумай, я ее разобью, чтобы все по-честному, но лишь когда достану оттуда все, что мне нужно. А там — ого-го как много всего! Спутано в такой клубок, конечно, что сразу не размотаешь. Но смотри, тут у тебя ничего нет. Нечем больше заняться, кроме как распутывать. Я даю тебе сон. И даю тебе время. Вспоминай, Марла, все, что знаешь.

Развернулся и двинулся к своему облаку. Он как будто спешил, оттого хромал еще сильнее, чем в прошлый раз. А она снова не хотела его отпускать, снова потянулась было, но он заговорил, остановившись у самой кромки клубящегося тумана:

— Человеческий ребенок слишком нетерпелив, чтоб извлечь из тебя все, что можно. К тому же сам не знает, что ему нужно. А я — знаю. И я, детка, умею ждать. Смерть всегда приходит в конце. В са-амом конце.

— Что именно тебе нужно? — спешно вскочив, спросила Марла, потому что он начал было поднимать руку, а она знала, что будет дальше: щелчок пальцами — он исчезнет, растворится в облаке. Надолго ли?

— Что-нибудь о Лаэфе, — небрежно бросил Ух’эр, обрывая начатое движение, но уже больше не оборачиваясь. И пробормотал, обращаясь уже не к ней, пробормотал себе под нос. — Он сейчас самый…

Щелчок пальцев. Туман. Сладкий запах. Громкое: пуф! — и все растворилось.

Марла села в траву и запрокинула голову вверх, щурясь на свет, что льется с неба. В небе не было светила — но свет был. Она очень старалась вспомнить что-нибудь о Лаэфе. Но в голову приходили совсем иные мысли.

Что поделать — она была мертвой, она была юной, но она осталась безумной. И не была хозяйкой своих мыслей. Ей все мерещился тот взгляд — почти человеческий взгляд бога Смерти, которого вдруг будто бы укололи.

И вспоминались легенды — древние легенды, где он был почти человеком.

— Тэхэ, охотой что правила, улыбалась Смерти… — прошептала Марла, нахмурилась, вспоминая дальше. Потерла виски.

***

Тэхэ, охотой что правила, улыбалась Смерти, и любил Ух’эр её улыбку, и смотрел на кровь на пальцах, целовал её, деля кровь — смертных ли, животных — на двоих.

Была с ним Тэхэ дикая нежна, купала в ручьях, укладывала в травах, умывала росой. И ждал Ух’эр, пока Тэхэ уйдет в дальнюю охоту, а когда ушла — накрыл тенью своей свет белый, и денно, и нощно сторожил любимую пуму дикарки — и горло ей перерезал, когда озарила его лучами своими Рихан. И тем забрал у Тэхэ власть над смертью зверей — только над жизнью оставил. И рисовали его с пумой у ног, а руки — в крови. Никто, никогда и навеки больше не смел на пути Смерти встать — и полюбить боялись. Любовь Ух’эра — утренняя роса в мерзлой траве. Любовь Ух’эра — расчёт безумца. Ух’эр — Смерть, и смерть несет в себе, и кто ближе к нему станет — к тому скорее…

***

Марла зажмурилась и замотала головой. Нет, не та история. В этой-то все ясно. Ух’эр здесь — не тот, у которого был человеческий взгляд. Старая это легенда, есть поновее. Чем старее легенда, тем труднее понять, насколько правдива. Впрочем, они все врут. Она в его глазах видела — все врут.

И еще одна — про смертную деву — наверняка тоже фальшивая.

***

…Тала — звали ту люди. Тала, которой что смертный, что бог, что сама — все игрушка, смех. Танцует, поет, смеется, у ног Ух’эра сидит, как он сам — у трона Лаэфового. Как Лаэф допускал к себе, допускает Смерть — смертную. У подножья Гьярнорру, в сокрытой пещере, во сне, за семью замками, закрытой от змей, от лучей, от глаз.

— Ведь все мы умрем, — Тала смеялась. — Ты — нет, никогда. Так чего ты боишься? Явись наяву — ничего не случится — увижу, пойму.

Слова ее болью и медом, и ядом, и солью, и сладким нектаром. Забыл он, что так — лишь во сне, а из сна только выйти — увидят. И змеи, и очи-лучи, и Рихан, и Ирхан и мать их Сорэн

— Вечную жизнь подарю, — разве имел Ух’эр на то право? — В воды Мирдэна окуну, Рихан и Ирхан лучи пусть сплетут в среб-златую корону, смотрите вы, люди, — царица идёт. Смерти царица!

Смеялась та, что Талою звалась. Смеялся за нею Ух’эр, безумие на безумие преумножая. Он помнил: коль ближе к нему кто-то станет, скорее сном вечным уснет. И в царстве своем ложе выстелил ей, укрыл лепестками, травой, паутиной…

***

Конечно, легенды врут.

Спроси Марла у него об этом, он бы так и сказал ей. А еще — разорвал бы ее на части. Бросил бы в самый темный кошмар. Преследовал бы денно и нощно и разрывал бы снова и снова. Так поступил бы с любым, кто напомнит ему о Тале. Сам никогда не забывал, но с собой уже поступил — он сам был кошмаром.

Она была глупой, девочка Тала. Юная дева с душой ребенка. Все звали ее безумной, смеялись над ней часто, а она и сама смеялась. Душу ее Ух’эр рассмотрел первой, тело — потом, много позже, когда встретил наяву. А началось все со сна, в который он случайно забрел, гуляя. Шагнул в разноцветный сказочный мир — и замер. Сон, достойный считаться его творением, не будь таким светлым.

Звонко пел ручей под ногами, птицы, раскинув прозрачные белые крылья, парили высоко в разноцветном небе, под сполохами радуг над головой. Птицы пели. Серебряными колокольчиками звенели им в ответ травы и цветы. А она танцевала на поляне, пронизанной лучами Ирхана, но — чудо! — лучи светили не сверху, снизу, из-под ног. Ух’эру так понравилась идея засунуть этих гадов, приспешников Сорэн, под землю, что он невольно вышел на полянку.

И она, развернувшись в танце, замерла — заметила. Подскочила, схватила за руку и рванула за собой — танцевать.

— Дитя, — он звонко хлопнул ее по ладони. — Не видишь, я хромой?

Щелкнул пальцами — и с хрустом, с треском взмыл из земли ближайший куст. Поплыл к нему по воздуху. Завис напротив.

— Э-э... — задумчиво протянул Ух'эр, глядя на него. — Я хотел дерево. Дерево! — и пожаловался ей. — Мне присесть надо.

Щелкнул пальцами еще раз, куст упал к его ногам, а издали и впрямь подплыло дерево. Полностью покрытое колючками. Дерево застыло перед ним, а он осуждающе нахмурился.

Тала рассмеялась, весело и звонко. И так заразительно, что он расхохотался следом от радости — никто раньше так не радовался его шуткам. Она оборвала себя, застыла, широко распахнув что рот, что огромные детские глаза.

— Ты смеешься, как… как… — задумалась, подбирая слово. — Как воздух!

Он покачал головой.

— Я не воздух, дитя. Я — Смерть.

Щелкнул пальцами в третий раз — и куст, и дерево, все рассыпалось в труху. И потемнела земля вокруг, и небо над головой.

Думал, она испугается. Но она была глупой девочкой, его Тала. Снова потащила за руку — теперь уже не танцевать, теперь к ручью. Ткнула пальцем на лежащее у воды бревно. Без колючек. Усадила его, сама уселась рядом, на песок. Заговорила. Говорила, конечно, какие-то глупости, но смотрела так… Он до сих пор не знал, как назвать тот ее взгляд. В нем не было презрения Сорэн и отстраненного безразличия Тэхэ (хотя какое там безразличие — рогатая прикидывалась, он-то знал), не было человеческого страха и отвращения. Была только странная нежность.

Он пришел еще трижды, и каждый раз Тала встречала его нежностью. На третий раз появился с окровавленным сердцем в руках и вновь наткнулся на ее сияющую улыбку.

— Сердце принес! — радостно провозгласил он и ткнул его, еще бьющееся, ей под нос. — В знак моей искренней симпатии!

Она скользнула по подарку взглядом и снова уставилась ему в глаза. И ничего не поменялось во взгляде.

"Куда ты смотришь?! — захотелось закричать на нее. — Смотри не в глаза — на руки! На руки, на кровь, на живое человеческое сердце! Ты не туда смотришь, глупая девка!"

— Эй! — он щелкнул пальцами свободной руки у нее перед носом. — Обрати внимание, что ли. У меня тут сердце.

— А у меня — тут, — она широко улыбнулась ткнула пальцем в него.

И он разозлился. Сжал кулак — сердце взорвалось серым пеплом. Швырнул пепел в сторону — и в той стороне почернели деревья, высохли травы, треснула сухая земля.

Процедил, подступая к ней:

— Что тебе нужно?

Она не поняла, пожала плечами. Протянула руку, будто хотела до него дотронуться.

— Что тебе нужно? — громче повторил он, отбросил ее руку и закричал. — Зачем ты так смотришь?! Что тебе от меня нужно?!

И сам не заметил — стал Смертью. Обрел истинный облик, огромный, темный, с клыкастой пастью, с когтистыми лапами, окутанный смрадом и венцом из костей. В крови, в пепле, в гнили.

Она отшатнулась и прыгнула за куст. Но через мгновение выглянула и попросила:

— Превращайся, пожалуйста, обратно, я до тебя так не достану.

Он сам испугался, мгновенно обернулся назад. А она подскочила и обняла. И прошептала:

— Вот так. Так — достану…

Он подозревал каждого. Метался днями и ночами — проверял, кто в сговоре с Талой. Кто ходит к ней, кто ею пытается его сломать.

Эйра, первая на подозрении, но та даже не замечала его — была увлечена Заррэтом, на шее которого все висела, все жаловалась на гибель дитяти. Он, глупый, верил, жалел ее. Она, глупая, пыталась заручиться его преданностью и силой для будущих свершений — Заррэт в прямом бою посильнее любого из них будет. Лаэфа только силой взять можно: ни умом, ни хитростью. Так, по крайней мере, думал Лаэф.

“А кто хитрее, брат, это мы еще посмотрим”, — так думал Ух’эр.

Лаэф не выходил из пещер, даже змеи все там собрались. Лаэф что-то задумал. Тэхэ сидела в своих лесах. Сорэн вдруг повадилась заглядывать в гости к рогатой. Зачем — непонятно. Но ему это и не было важно.

Важно, что смертную девку никто из них и впрямь знать не знал, видом не видывал.

До поры.