Мы, монстры. Книга 2: Иные

Глава 7. Шаги

Он видел сны когда-то.

Сейчас была безликая пустота, и снами казались моменты пробуждения.

Но когда-то он видел. Даже, когда уже был слеп, а мир — незрим, отравлен, раздроблен, покрошен в куски: каждая тень шептала о том, что видит она, а Лаэф собирал картинку, но каждый раз она получалась кривой. Как Ух’эр.

Даже тогда он видел сны. И в снах мир был цельным. Мир был огромным, воздух — чистым, звенел вдали смех Кхаоли, а может — Ух’эра, было все равно.

И Лаэф шел в этом сне в тени деревьев, мельком замечал вдали лесную хозяйку Тэхэ, слышал грохот, доносящийся из кузни Заррэта, а еще шорох над головой — то качалась на ветвях Эйра.

И он — видел.

И знал, точно знал, будто со стороны смотрел на себя — его глаза сияют. Они всегда сияют — небывалыми фиолетовыми звездами-соцветиями.

Он будто бы шел домой. Не на Гъярнорру, нет, куда-то, где он никогда не был. Но где был дом.

А она шла ему навстречу. Всегда шла навстречу.

Ослепительно белая. Медленно, неспешно, глядя чуть выше его головы, подставив лицо лучам Ирхана. И улыбалась.

Он не знал, что она будет делать, но держал кинжал за спиной. Всегда — за спиной. И всегда, в каждый сон, им не хватало нескольких шагов. Чтобы сделать выпад — полоснуть черным кинжалом по белоснежной коже. А то и проткнуть сердце. Кожу же — потом разорвать когтями. У него длинные острые черные когти, из-под которых сочится отравленная Тьма. У него кинжал, с которого капает яд любимой змеи Эрхайзы. У него в конце-концов Ух’эр за спиной — не зря же звенит, висит, серебрится его смех в воздухе.

И если не его когти да кинжалы — то дыхание Ух’эра, могильный холод, погубит ее.

Всего несколько шагов.

Он никогда не успевал сделать их — просыпался. Он никогда не успевал, но мечтал он них. О ее крике, о золотой крови, что ручьем хлынет ему под ноги, о белой коже, разодранной его ударом. О том, как ломается тонкая шея. Не гнется — как и вечно прямая спина — значит, сломается.

Он мечтал о том, как она, отвергнувшая, ослепившая, презирающая, несокрушимая и непогрешимая, как она наконец падает к его ногам. Он мечтал увидеть это во сне, а после — воплотить в жизнь.

Он мечтал…

Да нет. Не о том он мечтал.

***

Сорэн часто снилась ночь.

Ночь и звезды. Всё небо — усеяно звездами, а она может дотянуться, сорвать их, нанизать на нить, надеть на шею ожерельем. Она не может дотянуться лишь до одной — что манит фиолетовым светом.

А потом гладь неба становится океаном, и Мирдэн шепчет ей слова, но она не разбирает — она видит над темными водами Лаэфа. Он не идет — летит над черной, как его душа, гладью, раскинув руки, запрокинув голову, и плащ треплет ветер, будто Кхаоли решила с ним поиграть, как с ребенком, а он ведь и был ребенком, все они были детьми…

Впрочем, нет.

Как раз он — не был. Он был сразу взрослым. И отвратительным. Он был назло ей. Его бы утопить хоть сейчас в этих водах, да руки пачкать неохота. Он опускается на берег неподалеку и еще какое-то время стоит, запрокинув голову к небу, и Сорэн вдруг понимает: та звезда не для нее — для него. Он хочет впитать ее свет. В свои глаза.

Все не так сейчас, думает Сорэн, все неправильно. Без своих змей он будто бы безоружный. И так доверчиво запрокидывает голову. И коснулась бы его, да помнит: марать руки неохота.

И пошла бы навстречу, но ведь это сон, она знает, что это сон, а значит — всегда может подсматривать Ух’эр и уж он-то потом как будет смеяться… Она сама бы смеялась, если б не было так больно, так… стыдно.

Она — Сорэн! — хочет подойти, прикоснуться, заговорить.

А он вдруг оборачивается к ней. И небесным огнем вспыхивают глаза. Она бы заплакала, если б не умела сдерживать слезы. Ей жаль его глаз. Его невероятных глаз. Ей жаль его. Ей жаль себя.

“Гадость! — со злостью думает она. — Это чары! Темные чары, что ты пытаешься наложить! Даже во сне пытаешься дотянуться, Темный?”

И раскидывает руки, как раскидывал только что он. Но не просто так, чтоб полетать — глупость какая! Она зовет верные кинжалы. И с ревом падает с неба Рихан, и с сонным рокотом выкатывается из-под земли уснувший было Ирхан. И горят в ее ладонях смертельные орудия.

А он просто смотрит на нее.

Он ждет чего-то. И ждет она. Просто стоит напротив. Чуть дольше посмотреть в его глаза. На один удар сердца, на один вздох дольше. Чтобы потом ударить снова.

Она делает вдох. И — бьет.

Да, она хотела этого. Она ненавидит его глаза. Она ненавидит его, а глаза — особенно. Он использует их, чтобы сделать ее слабее, а она не может позволить себе слабости. Не имеет права. Она — Свет, она — Истина, она — Жизнь. Ей нужно устоять перед ним.

Она мечтала, что вырежет не только его лживые светящиеся звездами глаза — она вырежет его почерневшее и гнилое сердце. Бросит под ноги и растопчет одним шагом. Сотрет в порошок, развеет прах. Потому что ему давно пора обратиться в прах.

Она мечтала уничтожить его окончательно, изгнать даже из снов, чтоб ни следа ни осталось, ни воспоминания, ни отголоска, ни отблеска.

Она мечтала…

Да нет. Не о том она мечтала.

***

И оба не знали, как после одного из таких снов Ух’эр открыл глаза и отпустил руку Эйры.

— Вот! — гордо сказал он.

Оба сидели на огромной ветви яблони, брат и сестра, безумные младшие дети. Эйра болтала ногами.

— Это… ты? — спросила она. — Ты насылаешь на них такие сны?

— Хотел спросить у тебя то же самое, — с мелодичным смешком ответил Ух’эр. — Ты сделала что-то, что им снятся эти сны?

Эйра нахмурилась, потом покачала головой и широко-широко улыбнулась:

— Нам даже делать ничего не надо!

Визгливо расхохоталась, и Ух’эр — вместе с ней. Потом порывисто обняла его, резко отстранилась и сиганула с ветви на землю, оставив за собой сладкий цветочный аромат. Поскакала вдаль по тропе, как одна из ланей Тэхэ.

Ух’эр глядел ей вслед. Крутил в руках надкушенное яблоко. Глупая девка не смеялась бы так, знай она, что он выяснил главное: если ее убрать, Лаэф и Сорэн не прекратят изводить друг друга. Даже на расстоянии, даже во снах.

А так — они заняты друг другом. Осталось занять Заррэта и Тэхэ: оба слишком сильны в открытом бою. Схлестнуть бы их между собой… С малявкой Эйрой он справится сам.

О, он мечтал навсегда отправить ее в свое царство. Всех их — запереть там, в клетях, поставить на колени, заставить признать его главенство. Он — Смерть, в конце концов. Он — конец пути. Последенее предназначение.

Он мечтал…

И да, он мечтал именно об этом.

***

Они бросили якорь, когда Рихан поднялась на самую вершину небесного купола.

Море было тихим, и дорожка от нее тянулась вдаль темных вод, будто ночная хозяйка звала куда-то. Просто встань на дорожку, просто пойди. Ты же можешь!

Йен подождал, пока капитан, шатаясь от усталости, уберется в надстройку. Подошел к Нивену, уселся рядом и легонько толкнул в плечо. Тот спал по-человечески, опасений не внушал, но и просыпаться не спешил. Йен толкнул еще раз.

Нивен медленно сел, уставился внимательно, пристально, снова без выражения. И выглядел так, будто не спал вовсе, будто его не разбудили. Все та же серая безразличная статуя.

— Слушай, — заговорил Йен. — Ты ведь знаешь все эти легенды, да? Про Мертвых, про… — собрался с силами, потому что это имя давалось непросто. — Про Затхэ?

— Про Мертвых, — дернул плечом Нивен, продолжая пристально глядеть в глаза, — все знают.

— А я вот — нет. Расскажи, — попросил Йен. — Может, я что-то пойму тогда. Может, что-то…

Вспомню.

Он хотел сказать “вспомню”. Но не смог. Он — не вот эта штука с чихающим именем. Он — Шаайенн, младший принц Даара. Он был им всегда. Он будет им всегда. Что бы там ни говорили всякие глупые ведьмы, что бы там не лезло из него наружу, и сколько бы у этого, лезущего, ни было рогов.

— Что ты хочешь знать? — спросил Нивен, и Йен искренне удивился: эльф готов был говорить.

— Для начала что-то конкретнее, чем слово “Мертвые”.

— Богиня света — Сорэн, — принялся перечислять Нивен. — Бог тьмы — Лаэф. Начинали все войны. Подначивали младших. Завершили последнюю. Убили друг друга. Больше нет света и тьмы.

— Сейчас темно, — глубокомысленно отметил Йен.

— Нет добра и зла, — объяснил Нивен. — Всё серое.

— А младшие?

— Война, — сказал Нивен, — Охота. Любовь. Смерть.

— Был бог смерти? — выгнул бровь Йен. — И он умер?

Нивен неопределенно пожал плечами.

— Но это странно, — сказал Йен. — Он же бог смерти! Как можно убить бога смерти? Заставить жить что ли?

— Или сильно убить, — предположил Нивен. — Чтоб совсем.

***

“Ты смотри, — подумал Ух’эр. — Какие мы любознательные… Узнаю тебя, Затхэ. Твое недоверие, твою манеру придираться, искать во всем суть, а потом, найдя ее, обязательно попытаться высмеять… Последнему ты научился у меня...”

Ему было больно. Впервые за многие века — едва заметной иглой боль чувствовалась где-то там, где у людей было сердце, а у него — гниющий сгусток тумана.

Он не знал, почему.

Впрочем, он был из тех, кто врал всем, но не себе, потому довольно скоро разобрался с мнимым неведением. Ему было больно от слов “заставить жить”. Когда-то он жил, совсем немного, но по-настоящему. И с тех пор ему стало гораздо понятнее, как это, — умирать.

***

Нивен молчал, думая о своем, волны шептали колыбельную, и Йен, прислонившись к надстройке, понемногу засыпал. Сначала он все еще плыл на корабле. Потом — летел на виверне, но неспешно, над снежными вершинами, над бликующими снегами. И ветер что-то шептал…

Но нет: это были волны.

Он открыл было глаза, те сомкнулись вновь.

Ему снился отец, и отец будто бы хотел попросить прощения. Он не был таким, как всегда. Он не был собой. Он был… Дэшон? Да, к черту, подумал Йен. Хоть Дэшон. Даарен-то давно говорил, что он мне не отец. Мне никто не отец, если верить легендам.

Я — один.

У меня нет никого. Ни отца, ни брата, ни богов — те мертвы. Да даже если были бы живы…

…“Сорэн” — всплыло в памяти. Четкое, твердое, рычащее “р” посреди. Белоснежный обелиск в лучах Ирхана. “Лаэф” — призрачная мгла, мягкий шепот теней, пристальный взгляд Эрхайзы…

Даже если были бы живы — они предали. Они бросили. Они испугались и оттолкнули. И они, и люди, все, все! Он один, он совсем один, никому не сын, не брат, не друг. Он — чудовище. Они сделали его чудовищем! Ну что ж, все заплатят. Они заплатят.

Вместе с воспоминанием его захлестнула волна боли. И еще одна, и еще. И с каждой волной приходили имена. Как удар, как пощечина. Заррэт. Тэхэ. Эйра. Ух’эр.

Убить. Всех.

И насекомые, что путаются под их ногами, что посмели поднять на него…

…Он резко сел, судорожно хватая ртом воздух.

Судно шло вперед — капитан уже вернулся на весла, ему помогал эльф. Впереди виднелся берег. Но рассмотреть его Йен пока не мог — перед глазами плыло, он все еще отходил от кошмара. Что-то страшное приснилось, что-то очень нехорошее. Огромное, важное, но такое нехорошее, что вспоминать не хотелось. Дышалось трудно — из груди рвались хрипы, а через мгновение он понял: это не хрипы, это рык.

Он рычит.

Эльф покосился через плечо. Ничерта видно под капюшоном, но он точно услышал. С его-то ушами и не услышать…

Йен отдышался. Вроде, отпустило. Но вставать не спешил. Зачем вставать, если палуба под ногами постоянно ходит ходуном. Как там говорится?

“Я здесь посижу”?